Илимская Атлантида. Собрание сочинений

В очередной раз подойдя с ведрами к калитке, он услышал голос Галки, она быстро бежала за соседом.

– Миша! Миша! Подожди!

– Что? Открой калитку и скажи. Зачем кричать-то.

– Миша! Миша! – продолжала взывать запыхавшаяся Галка.

– Ну что случилось? – недовольно переспросил он девочку.

– А тетя Нюра дома?

– Дома, дома, она в огороде.

Галка обогнала Мишку и помчалась в огород.

– Тетя Нюра, тетя Нюра! – сильнее прежнего закричала девочка.

– Галинка, чего случилось, что ты орешь как оглашенная? – выглянув из-за скрывавшего ее парника, ответила Мишкина мать.

– Тетя Нюра, мама умирает.

– Типун тебе на язык.

– Правда, правда. Она сама кричит, что умирает, и отправила меня за помощью.

– Боже мой! А в доме-то кто-то есть?

– Никого, кроме ребятни.

– Вот тебе и на…

Мишкина мать поспешила во двор, под умывальником промыла руки, в сенях накинула на голову платок. На удивленный Мишкин взгляд сказала:

– Миша, а ты иди вместе со мной, бросай все дела. Будешь помогать.

Войдя в неприглядный соседский дом, Мишка увидел испуганных ребятишек, они заплаканные стояли рядом с орущей Лизкой. Та, скорчившись, произносила непонятные слова.

– Лизавета, – обратилась к ней Мишкина мать, – где твои-то?

Лизка повернула голову, взгляд был мутноватый, потом медленно, словно пьяная, выдавила:

– Васька коров пасет, а мать в район уехала.

– Ладно, чего тут спрашивать, все ясно. Галя, отведи детей к амбару под навес, дай чего-нибудь поесть.

– А у нас ничего нет.

– Что, и хлеба нет?

– И хлеба.

– Ну, Лизка, вы даете. Как ты можешь детей голодом морить?

Лизка не отвечала, только противно застонала.

– Где рожать будем, Лиза?

Та недоуменно помотала головой, пожала плечами, потом вдруг громко ответила.

– Да здесь, на кровати.

Мишкина мать подошла к кровати, сдернула грязную неопределенного цвета простыню, полосатый матрас выявил свои многочисленные рыжие пятна.

– Да, антисанитария… Мишка, сбегай домой, возьми в сундуке чистую простынку, она сверху лежит. Заодно пирожков захвати, они на столе в кути лежат, полотенцем накрыты, и банку молока захвати для девчонок. Они голодные, угости их. Но Мишка словно не расслышал материнский приказ. Он стоял как вкопанный, понимая, что здесь происходит какое-то важное, непонятное, таинственное событие.

– И чего ты решила, что рожать начинаешь? – строгим голосом спросила мать непутевую соседку.

– Я ж не в первый раз. Сама знаю все.

– Знаю, что не в первый, но ведь сроки есть. Ты хоть недели считала?

– Чего их считать, – пересохшими губами Лизка рассказала матери историю сегодняшнего дня. – Утром начались сильные схватки. Потом поутихли. Я даже поспала. К полудню опять схватило, да так сильно, что криком я всех детей распугала. Потом и воды отошли, думала – началось. Нет, все стало успокаиваться, а сейчас снова терпежу нет.

– Ложись, Лизка, потихоньку, не торопись, успокойся. – Мать помогла Лизке выбрать правильное положение, приговаривая: – что ж ты бабку Аксинью не позвала. Она же у нас всю деревню на свои руки приняла.

– Галька бегала к ней, нет ее дома, – простонала Лизка. – Сказали, что в лес ушла, травку целебную собирать.

– Эх Лиза, Лиза, такие дела нужно загодя решать.

– Так не думала я рожать.

– Но ты же человек, скотина и та чувствует, когда время подходит.

– Ой, ой, ой, – истошно завопила Лизка.

– Чего кричишь, детей распугаешь! – прикрикнула на нее Нюра.

– Не могу терпеть, пошла, пошла, пошла кажись.

– Кто пошла?

– Девчонка.

– Откуда ты взяла, что девчонка?

В этот момент, взглянув на кричащую Лизку, Мишка к своему удивлению увидел головку младенца. От удивления и смущения мальчик широко раскрыл рот и стал нервно тыкать пальцем в сторону новорожденного, видя, как появились уже его плечики. Мать, заметив любопытство сына, приказала:

– Миша отвернись, не смущай женщину. А ты Лиза потужься, не торопись, все хорошо, вот уже появляется, – она подложила правую руку под головку младенца, который скоро появился во весь свой младенческий рост. Мишкина мать ненадолго опустила его вниз головой, изо рта младенца вытекла вся слизь. И малыш победоносно заорал. Возвестил миру о своем появлении на свет. Человек родился!

Мать завязала пуповину и ножницами перерезала ее.

– Ну, Лизка, получай мужика.

– Тетя Нюра, вправду мужик? – радостно прохныкала Лизка.

– Вправду, Лиза, вправду. Да еще какой крепыш – на загляденье! – подбодрила ее Мишкина мать. А Лизка заговорила будто сама с собой:

– Мужичка родила, какое счастье!

– А девчонка бы была, разве не счастье?

– Да у меня их пятеро.

– Зато помощницы будут.

– Не дождаться мне их помощи.

– Но и парень завтра не возмужает, и помогать не будет, – резонно парировала Нюра. – Ты не болтай, а лучше покорми маленького, он ведь много сил истратил на свое появление на свет Божий.

Мишкина мать прикрыла обоих теплым халатом, который лежал на табуретке возле кровати.

– Лежите, отдыхайте.

Выйдя во двор, Нюра увидела своего сына, облепленного испуганной ребятней. Мишка как мог успокаивал их.

– Ну что, воробушки, братик у вас появился, – сказала Нюра.

Все с любопытством посмотрели на нее, только старшая Галька неожиданно спросила.

– Тетя Нюра, а мама жива?

– Жива, Галя. Ты с чего этот глупый вопрос придумала? Она вашего братика кормит. Пойдем, Галя, к маме, сама увидишь.

Все подошли к кровати, новорожденный лежал рядом с матерью. Лизка, увидевши дочь, всполошилась и вернулась к своему обычному дерзкому тону.

– Ну чего пришла, погодите немного. Идите, погуляйте.

Мишкина мать завернула младенца в пеленку и передала сверток сыну.

– На, подержи и, пожалуйста, выйдите с Галей в сени, а мы здесь с Лизой роды закончим.

Мишка на вытянутых руках держал живой комочек. Руки почти сразу затекли, спина устала. Он побоялся, что уронит этого кроху и, заметив сундук, разместил сопящего как котенок малыша на его крышке. С Галькой они стали рассматривать этого нового на земле человека.

– Миша, Миш, ты посмотри, как он кривит ротик.

– Это он увидел тебя, Галка, вот и ухмыляется.

– Почему же?

– Как почему? Увидел сестренку. Вот когда увидит пятерых сестренок, тогда глазки закатит от удивления.

– Ты думаешь, он понимает, где сестра, а где чужой человек?

– Ну а как же, вот на меня даже не смотрит.

После этих Мишкиных слов ребенок натужился, его личико сморщилось, как у старичка, он широко открыл глаза и посмотрел на мальчика ясным, каким-то особенным взглядом. Наверное, в знак благодарности за то, что Мишка помог ему появиться на свет.

Галька и Мишка застыли, разглядывая этого, только что появившегося на свет человечка, ставшего им родным. Они рассматривали его головку с темными пушистыми волосиками и крошечными прозрачными ушками. А он с удивлением разглядывал их, но быстро устал, закрыл глазки, как будто собрался спать, но вдруг начал вертеть головой, закричал и заплакал. Мишка крепко прижал ребенка к себе и вместе с ним стал раскачиваться, надеясь так успокоить младенца.

– Ну не кричи ты, не кричи, – ласково, по-братски приговаривал Мишка.

– А может, он есть захотел, – резонно заметила Галька, – к маме его надо отнести.

– Сбегай, посмотри, как там она? – скомандовал Мишка, войдя в роль «главного» на родах.

Однако девочка не успела исполнить приказание своего начальника и специалиста по всем вопросам. В сени вышла Мишкина мать и, увидев сына в затруднительной ситуации, поспешила ему на выручку.

– Дай, Мишенька, его мне, он тут с вами устал.

Ребенок, почувствовав женские ласковые руки, сразу успокоился.

– Ну, пошли к маме, малыш, она тебе молочка даст, ты и уснешь, – приговаривала добрая женщина.

Мишка с радостью вышел из сеней во двор и с облегчением вдохнул свежего воздуха.

В это время открылась калитка, и во двор ввалилась с кутулями[31] Лизкина мать. Увидев всех детей и соседку, она испугано спросила:

– Нюра, с Лизкой беда?

– Не беда, а радость! Внук у тебя появился!

Харитина, не дослушав соседку, бросив сумки у сеней, поспешила в дом с причитаниями.

– Ой, Лизка, ой Лизка, как же так, ты почему без меня родила?

И уже из глубины дома донесся ее радостный возглас:

– Ну-ка покажи парня, – а дальше зазвучали неразборчивые слова, возгласы.

И пошла кутерьма.

Мишка с матерью отправились к себе. От амбара их окликнула Галька. Обернувшись на ее голос, Мишка увидел пять грустных детских мордашек. А Галька прохныкала:

– Можно я пойду к вам?

– А кто с сестрами останется?

– Так бабушка ведь пришла.

– Не до вас сегодня ей будет.

Галька опустила голову. Мишкина мать тихо вздохнула:

– Господи, детей рожают, а они никому не нужны. И уже громко сказала:

– Мишаня принесет вам сейчас пирожков.

– Ну вот еще чего, – устало буркнул «главный» на родах.

– Тетя Нюра, я сама с вами схожу, – радостно откликнулась Галя. – Девчонки подождут. Подождете? – крикнула она сестрам.

Четыре головки, как цветы на ветру, закивали одновременно.

Вечером через открытое окно, что выходило во двор Карнауховых, Мишка слышал громкие разговоры в доме Перетолчиных. Мать Лизки пыталась петь, но голос срывался, дальше шли нецензурные слова, выражающие, вероятно, высшую степень радости.

Уже после вечерней дойки и ужина у Карнауховых появилась пьяненькая Харитина.

– Нюра, спасибо тебе за внучка. Ты ведь знаешь, сколько лет мы его ждали. Праздник пришел в наш дом, может, зайдешь, посидишь вместе с нами по такому случаю.

– Чего по-пустому сидеть, выпивать мне все равно нельзя.

– Что, совсем-совсем, и даже стопочку?

– Да, Харитина, даже стопочку нельзя, иногда позволяю себе капельку кагора, но и то раз или два в год.

– Кагора, Нюра, не держим.

– Ну и ладно, ну и хорошо, – деликатно отговаривалась от ненужного приглашения Мишкина мама.

– Чего хорошего? Человек помог, а от угощения отказывается, не дело это, Нюра. Не привыкла я в долгу оставаться, где я тебе этого кагора найду? – настаивала счастливая бабушка.

– Перестань, соседка, еще расквитаемся.

– А то, может, пойдем, Нюра? – продолжала приставать пьяненькая Харитина.

– Нет, я уже к утренней дойки готовлюсь, пораньше нужно прийти, вечером уборку не сделала.

– Ну смотри, твое дело, а за парня низкий поклон. Видишь, какая дочь у меня бестолковая, я ее утром еще спросила, как у тебя, она махнула рукой, не скоро, вот я и поехала в район.

В окно выглянула Лизка.

– Тетя Нюра, тетя Нюра, мы решили назвать нашего мужичка Мишкой, в честь вашего Мишки. – Вопросительно посмотрев на мать, замолчала.

– Правильно решили, – басом в знак одобрения сказала Харитина.

– Как там твой сын? – спросила Нюра.

– Да спит он, а я радуюсь, наконец-то парень родился.

– Ты фельдшера вызывала?

– Завтра будет.

– Береги себя, Лизка, ты для детей – главная в жизни.

– Пока здоровье еще есть.

И опять забурлили голоса в доме Перетолчиных, заиграла гармошка, видимо, и Лизкин Вася дошел до вершины счастья.

Участник этого трудного дня солнце отправилось отдыхать за Красный яр. В деревенских домах жизнь затихала. На ночь кто-то устраивался в сенях, кто-то в амбарах, молодежь почти поголовно теснилась на сеновалах. Затихала природа, и даже в дом Перетолчиных вошла тишина.

Но к Мишке сон не шел. Мальчик ворочался, то ли от жары, то ли от пережитого волнения. То сбрасывал с себя пикейное одеяло, то укутывался им. Мать заметила это.

– Тебе не спится, сынок?

– Не спится, мама, – пробурчал он.

– Ты закрой глаза и считай до ста.

– Я уже до тысячи досчитал. Не помогает.

– Да, день нелегкий был, Мишенька. И я переволновалась.

– Обычно дни похожи друг на друга, – по-взрослому заговорил Мишка. – Но сегодняшний – другой, новый какой-то. Закрою глаза и вижу взгляд Лизкиного сына.

– Что за взгляд? Я хоть роды и принимала, толком мальчишку не разглядела.

– Взгляд какой-то особенный. Он удивился, увидев нас с Галькой, завертел головой, разглядывал все вокруг. У него был осмысленный взгляд, я бы сказал взрослый.

– Так, может, Бог в эту непутевую семью серьезного мужичка послал? Настоящего хозяина. Может, он для них для всех – спасение? Поживем – увидим. А ты, Миша, молодец, много мне помог. И нового человека на свои руки принял. Запомни этот день, он тебе в жизни еще пригодится.

И откуда мать знала, что пригодится? А ведь так и случилось.

* * *

В своей дальнейшей трудной сиротской жизни, Мишка, оставшийся рано без матери, вскоре после ее ранней смерти покинувший родную деревню, почти никогда не вспоминал этот день. Он остался в другой, счастливой части его жизни, о которой Михаил, чтобы не терзать сердце, думал редко. Из всего прошлого он явно видел только свою мать Анну. В воспоминаниях он поднял ее на пьедестал из столпа света и часто обращался к ее образу – и в радостные минуты, и в трудные дни своей жизни.

Но почему именно сегодня подробности почти полувековой давности всплыли со щемящей ясностью? Почему вспомнился этот его тезка, можно сказать, названный брат, о судьбе которого он ничего не знает и никогда ей не интересовался?

Михаил Николаевич не заметил, как оказался дома. За семейным ужином был рассеян и мало разговорчив. Не отпускала мысль – что значил для его жизни тот день рождения нового человека? Почему память прояснилась именно сейчас, в то время его жизни, когда Михаил Николаевич заглянул в разверстые могилы своих родных и друзей. Когда он стал сомневаться в смысле бытия. Когда немощи и огорчения поколебали его прежде твердый, сильный дух. Он не был человеком воцерковленным, но почувствовал, что ответ надо искать в недрах двухтысячелетнего духовного человеческого опыта. Этих знаний у него не было.

Ночью, как в тот давний день появления на свет нового человека, он уснуть не мог. Зато подбором вопросов и возможных объяснений, сопоставлением и анализом эпизодов дня рождения своего тезки, опытом всей своей жизни пришел Михаил Николаевич к некоторым утешительным выводам. Он понял, что рождение любого ребенка – радость для всего мира. Он впервые в подростковом возрасте пережил эту радость. Ведь тогда радовались все – и его мама, и он сам, и непутевое семейство Перетолчиных. Значит, младенец, даже неродной, в общей человеческой радости родственен всем. Получается, что все взрослые ответственны за всех детей в мире. А если ответственны – значит, должны быть сильными, милосердными, показывать родительский пример… И уж точно не должны сами разочаровываться в жизни и укорять ее. Михаил Николаевич понял, что родительское счастье спасительно для самих родителей. Что это счастье спасает человека от ожесточающей повседневной суеты, от развращающего себялюбия. Любовь к маленькому существу объединяет и сплачивает людей, даже косвенно причастных к его рождению. Наверное, многие помогающие и сопереживающие роженице в петербургском метро, исполнились счастья от рождения ребенка, ведь они сразу ему начали дарить подарки. И Михаил Николаевич, вспомнив «своего» младенца, которого прижимал к груди в первые часы его жизни, просветлел душой, отогнал скорбные мысли, слабости и предательские сомнения, можно сказать, помолодел, и дал себе наказ – разузнать про судьбу своего тезки. Может, ему нужна моя помощь? Михаил Николаевич не сомневался, что в помощи ближнему укрепляется душа и ладится жизнь.

День рождения

Завтра мне шестьдесят пять. Время уходило от меня незаметно, словно на мягких лапках обиженная кошка, уходило тихо так, что я не замечал. Теперь все чаще задумываюсь, представляя, куда же ушли годы? Где они сейчас? Непостижимый параметр нашей жизни – время. Оно утекает, а кажется, что моя жизнь началась только вчера! Ведь все минувшее я так хорошо чувствую и помню.

Особенно неизъяснимую благодать родной сибирской природы: пристальное небо, величественный ангарский берег, на котором дом, где жила наша семья, кажется маленьким, игрушечным.

Глухо шумит царственная Ангара, о чем-то своем, повседневном тараторит впадающая в нее речка Кеулька, а на меня внимательно смотрят три пары глаз: мамины и сестер – Милы и Капы. Не знаю, сколько мне было: месяц, два, три? Память выхватывает только отдельные кадры – яркие и радостные. Я вижу бабушку Степаниду с почерневшими, шершавыми ладонями и корявыми от тяжкого крестьянского труда пальцами: это она принимала роды у моей матери. Мне кажется, что я помню, как это было. Помню ее увесистый шлепок в нужное место, отчего я громко заорал, оповещая жителей Кеуля о своем появлении на свет. Смотрите, вот он – Я, ваше продолжение, ваша надежда и опора!

Кто скажет, что так не бывает, что ребенок не может помнить себя в грудном возрасте, советую прочесть воспоминания Бунина о Толстом, где он пишет, будто наш великий реалист Лев Николаевич утверждал, что хорошо помнит себя в длиннющей цепи перевоплощений. Так далеко в прошлое я не заглядываю, однако картины моего младенчества я вспомнил через шестьдесят с лишком лет достаточно отчетливо…

Вспомнил неуемную Ангару, нашу кормилицу и спасительницу, теплую стернистую поляну, по которой бегал босиком, лавочку перед палисадником, на которой выжидал возвращение с работы отца и матери. Я не просто вспомнил все это зрительно – я это ощутил. Передать подобные ощущения непросто. Как расскажешь о той священной деревенской гармонии, когда от таежной тишины, расшитой жемчужным пением далеких птиц, хочется плакать?

Мне года три. Лютый январь, за окном под минус пятьдесят. Мы с сестрами приютились на русской печке, огромной и теплой. Внизу под нами, в голландке, сладко трещат дрова, отбрасывая таинственные тени на стены и потолок. Девчонки разрезают ножом картофелины пополам и запекают на голландке. Ужасно хочется есть, я прошу, мне дают немножко попробовать, но хочется больше, я кричу от нетерпения и невнимания к моим желаниям, тяну руки, меня нечаянно толкают, и я лечу вниз, прямо на раскаленную печь…

Тишина и темнота.

Очнулся: ледяной воздух щиплет щеки, я закутан в платки и шаль, понимаю, что нахожусь у мамы на руках. Она, прижав меня к себе, бежит по улице, я слышу ее учащенное дыхание, скрип снега под каждым быстрым шагом. В больнице опять провал, словно включают и выключают свет. Домой я вернулся через неделю. Снова среди своих, все радуются мне. На груди и подмышкой остались рубцы: память на всю жизнь о детстве, голодном и бедном. Телогрейка, шапка с чужой головы, подшитые по нескольку раз валенки. Когда дети вырастали, все аккуратно чинилось и припрятывалось для следующего поколения.

После «полета на печку» случился еще более опасный полет.

Теплый летний день. Сестры идут на Илим за водой. Я знаю, они будут купаться. Мне тоже хочется купаться. Одному мне не разрешают заходить в воду, я еще не умею плавать. Сестры не желают, чтобы я шел вместе с ними, видимо, не хотят со мной возиться. Отгоняют меня, заставляя идти домой. Я не слушаюсь, ковыляю босиком чуть поодаль. Вдруг какая-то мощная неведомая сила стремительно отрывает меня от земли и подбрасывает ввысь. Я лечу в небо, словно мячик. Но почему мячику невыносимо больно? Полет оканчивается ударом о землю.

Тишина и темнота.

Очнулся на руках у мамы. Она целует меня, прижимая к себе. Ее слезы капают на мое лицо, я увертываюсь от них, прижимаюсь к маминой груди. Мне больно, боль во всем теле, меня спрашивают, где болит, но я молчу, ничего не могу сказать. Бодучую корову уже загнали за изгородь, обломав о ее бока жердину, при этом хозяин ревниво следил, чтобы животное ненароком не покалечили. Очень понятная крестьянская психология.

Я снова провалялся в больнице несколько недель. Мне нравилось здесь: лежу на чистой кровати, кормят вкусно и регулярно, мне интересно с новыми людьми.

Отметины от рогов также остались на моем теле. Хотя сейчас, когда скальпели хирургов прошли по моей плоти не один раз, найти их стало трудно. Да и зачем искать? Ясно одно: ничто не проходит бесследно, сегодняшние мои боли, возникающие неожиданно и днем, и ночью, могут быть отголосками тех самых злополучных «полетов».

…В десять лет для меня – новое испытание. Оказывается, моя фамилия вовсе не та, на которую я откликаюсь, а другая – Зарубин. Почему?

– Мама, расскажи об отце…

И слышу рассказ, и узнаю, что у меня много сводных сестер и братьев, я последний в этой длинной шеренге родни.

– Мама, почему они не с нами?

– Они уже взрослые, да и я им не мама.

– Как такое может быть? Мне ты мама, а им нет?

– В жизни может быть и не такое…

Позднее я встречал своих других братьев и сестер, особого родства не почувствовал, видимо, кровь – не самое главное. А что главное? Совместная жизнь, ее радости и трудности. Всегда быть готовым прийти на помощь родному человеку и, если надо, даже пожертвовать собой. Я рос, в общем-то, самостоятельно, старался казаться взрослее, и каждый день, даже сам не понимая этого, учился у жизни: не врать маме, не совершать дурных поступков. Частенько я получал подзатыльники, иногда плакал, но не от боли, а от обиды. Всегда воевал с сестрами.

– Почему, – говорила мама, – ты делаешь это? Они ведь тебе самые родные люди на всем белом свете.

На этот счет я был не согласен. Вот Володька Куклин или Ванька Качин и даже Виталька Белобородов – роднее, они – верные друзья, с ними весело и интересно.

Но относительно сестер мама оказалась права. Это я понял со временем.

Мое детство закончилось семнадцатого июля шестидесятого года прошлого столетия. Мама умерла. Еще вчера было солнце, теплый свет голубых маминых глаз, место под названием отчий дом, где всегда ждала меня любовь и ласковый мамин голос.

После смерти матери я узнал, что такое родные люди, которые на деле оказываются чужими. Многим родным не было до меня никакого дела, а чужие частенько помогали. Я был предоставлен сам себе и, конечно, как губка, впитывал «науку жизни». Все нужно было испытать, испробовать на себе. Однажды втроем мы забрались в вентиляционный ствол шахты – из любопытства. Сотни метров спускались вниз по металлическим скобам. Добрались до горизонтального штрека. Но как подняться наверх? Несколько часов ползли, помогая друг другу, отдыхали, привязываясь ремнями к скобам. Не передать, что испытали мы, поднялись наверх уже ночью. До утра без сил лежали на траве, радуясь спасению.

Случались забавы и пострашнее. Однако судьба была ко мне милостива: она не дала мне отправиться в «места, не столь отдаленные», не увлекла сомнительными предприятиями, не затащила в подвалы, где было весело, денежно и пьяно. Наверное, того запаса жизненных сил, которыми меня от роду наделила мама, мне хватило. И удача помогла: вовремя уехал учиться в другой город. Через несколько лет, побывав в этом городке, узнал, что многие мои приятели-одноклассники давно кочуют по «зонам», а несколько человек сгорели заживо в «вагонзаке» при перевозке их по этапу. Сейчас я твердо знаю: мама с небес помогала мне, наставляла, оберегала и спасала. Господь слышал ее молитвы обо мне.

Поступив в техникум, я остался совсем один. Изредка сестры присылали переводы из своих скудных доходов, стипендия маленькая, студенту на жизнь не хватало. Потому с первых дней учебы я искал работу. Брался за любую. Вскопать огород, разгрузить машину, перерабатывать металлолом. Все время хотелось есть, – это мой юный организм просил пополнять его нещадно растрачиваемые силы. Все было расписано, учеба, работа, короткий сон.

Очень рано я заболел болезнью, которую называют – любовь.

Не знаю, как это объяснить, но жить без этого человека, без своей любимой, я уже не мог, мне без нее становилось невыносимо. Это как воздухом не дышать.

Постепенно жизнь стала улучшаться, быт налаживаться. Уже сорок пять лет мы с моей любимой Ниной вместе. Я испытал великое счастье быть отцом, дедом. Иной раз в разговорах слышу, что любить столько лет невозможно, что бо́льшую часть жизни люди проводят друг с другом по привычке. Видимо, это не про нас. Даже один день разлуки я переношу тяжело. Мне нужно быть всегда рядом: видеть ее лицо, слышать ее голос, держать ее руку в своей руке.

Может быть, лучшее, что я создал в жизни – это моя семья. И мне опять повезло, я так и не узнал страшного слова «теща». У меня была не теща, самая настоящая мне мама, так похожая на мою собственную мать. Мудрая и добрая, помогавшая и советом, и делом. Я и звал ее мама. Иногда мы говорим, рассказывая о своей жизни, что всего добивались сами: работали, учились, рожали и воспитывали детей. Лукавим. Ну как одновременно: по вечерам учиться, работать днем и двоих девочек вырастить? Конечно, это мама моей жены, это ее труд помог, незаметный и нужный. Без нее трудно было бы нашу жизнь ладить.