Илимская Атлантида. Собрание сочинений

Встал напротив своего дома, кричу, а силы в голосе нет. Машу руками, мол, помогите мне, перевезите. Вижу, парнишки на том берегу забегали, в лодку прыгнули и ходом ко мне. Уж и не помню, как добрался. Тут меня вся деревня вышла встречать. Вот где счастье-то!

Мишка не сказал Павлу, что эту историю он слышал от него уже несколько раз.

Павел умолк, отвернулся от Мишки и стал пристально вглядываться – то ли вдаль, то ли в прошлое. Но молчал он недолго, сегодняшние заботы и переживания оказались сильнее воспоминаний.

– Слушай, а что, Мишка Слободчиков в Иркутск улетел учиться?

– Да, в сельхозинститут, на механика.

– Здорово.

– Я тоже, десять классов окончу и поеду на летчика учиться.

– На летчика? Это хорошо. А кто землю пахать будет?

– Другие пусть пашут, – безразлично сказал Мишка.

– Какие другие? Других-то не будет. Все станут инженерами, летчиками, машинистами, врачами…

– Да ладно тебе, Паша. Чего ты пристал? Я знаю, что буду делать. Уговаривать меня не надо…

– Ну, давай помолчим. Иногда это полезно.

Но молчали они недолго. Не выдержал Мишка:

– Вы, взрослые, странные какие-то. А для чего мы в школе учимся? Чтобы коров доить? Землю пахать? Для чего, скажи?

– И скажу. Я ведь до войны семь классов окончил, да не я один такой. По тем временам это было хорошее образование. Так что ж, в начальниках мне ходить надобно? А кто за трактор сядет, кто землю возделывать будет, кто сено заготавливать начнет, кому хлеб сеять и убирать? По-твоему получается – некому. Все сплошь инженеры да летчики. А кто кормить людей будет? Кто в деревне останется? Старики и старухи? Так вскорости и деревни не будет.

Павел от своих доводов накалялся все больше, щеки покраснели, покалеченная его рука то предостерегающе вздымалась вверх, то резко опускалась вниз.

– Представь себе, не будет нашей деревни. Как жить без нее станем? В страшное время сберегли, а когда мир наступил, все разбежались?

– Так что, по-твоему, не надо учиться деревенским? Если в деревне живем, то и летчиком быть нельзя, и инженером-строителем, и врачом…

– Чего ты заладил: учиться нельзя. Можно и нужно. И летчики в нашем краю нужны, и учителя, и агрономы, и механики, и строители. Только не всем ученье в голову идет, не все учеными становятся… Посмотри, Мишка, на деревню нашу, триста лет живут в ней люди. Как ее можно бросить?

– Да кто ее бросает? Ради нее я и стараюсь, учусь на отлично.

Мишка, казалось, уже не сопротивлялся восторгу Павла, смотрел в ту же сторону, что и старший напарник. С высоты птичьего полета деревня выглядела опрятной, геометрически выверенной. Вросшая фундаментами изб, как могучими корнями, в древнюю родную землю, она представала несокрушимым бастионом, о который разбивались века и невзгоды. Непостижимая ее целесообразность и значимость казались вечными, данными раз и навсегда.

Первым тишину нарушил Павел.

– Перед войной-то мы богато жили. Колхозу немалые денежки выделялись. Да и было за что, колхоз-то – миллионер…

Павел своей скрюченной рукой указал на большие постройки на краю деревни.

– Вон те фермы, конные дворы, ток для обмолота зерна. На эти деньги и построили. А техники сколько приобрели! На трудодни и хлеб, и деньги получали. Вся деревня приоделась, я уж не говорю о велосипедах и патефонах. Но война все разрушила, все переиначила… А скольких односельчан мы недосчитались… Ни один дом похоронка не обошла.

– Мы в школе считали: сорок два человека из нашей деревни не вернулось с войны. У Ведерниковых и Замаратских, к примеру, погибли по два сына.

– Да много примеров можно привести… Ладно, на эту тему можно говорить часами. А нам работать надо.

И снова натужно загудел трактор, который иногда казался Мишке советским танком, ринувшимся в неравный бой. Трактору, действительно, приходилось нелегко, он выворачивал огромные отвалы земли. Поначалу сочно-черные и блестящие, как антрацит, глыбы на солнце быстро обветривались, подземная влага улетучивалась, и под трудолюбивым августовским солнцем комья земли становились тускло-серыми, они разрыхлялись и умягчались, превращаясь в благодатную почву для новых посевов. И новых хлебов.

Ослепительно красивой, живой, словно наполненной солнечным светом, сверкала внизу река. Мишка не мог еще сформулировать нахлынувшие на него новые чувства, но почуял, что это не обыкновенная река, но река, от которой берет начало и его маленькая жизнь. А на берегу этой реки стоит самая красивая на свете деревня, в которой зародилась Мишкина судьба. Куда она его поведет?

Гонец из юности

Вокруг как-то быстро все померкло, погасли последние утренние звезды, небо заволокло тучами, и начался нудный, долгий, моросящий дождь. Дядя Вася, руководивший бригадой косарей, громко ругал погоду, поглядывая на небо, словно ждал оттуда, сверху, каких-то утешительных новостей или распоряжений.

– Обидно, не могло это ненастье подождать хоть чуть-чуть, одна луговина осталась за большой еланью. Сгребли бы сено, в зарод сметали, тогда и лей, хоть залейся, а сейчас жди, когда подсохнет…

– Василий, говорил я тебе, что косить не надо, – встрял в разговор дед Филипп, который обычно метал сено в зароды.

– Когда это ты мне говорил? – набычился дядя Вася. – Чего ты из себя умника строишь, задним-то числом?

– Не заводитесь, мужики, – миролюбиво сказал Мишка Солод, встал из-за стола, вышел на воздух и, задумчиво попыхивая под навесом самокруткой, грустно поглядел в призрачную дождливую морось, похожую на гигантский рой мошкары.

Вслед за Солодом и вся бригада выбралась наружу. Разойтись никто не посмел – не было команды. Все курили и ждали распоряжений дяди Васи. Наконец, бригадир принял решение:

– Одевайтесь, мужики, потеплее, пойдем зароды огораживать.

Никто не спорил, дело это нужное, хотя в дождь любая работа не в радость.

– Дед Филипп, ты останься, чего мокнуть-то, – примирительно пробурчал дядя Вася.

– Да нет уж, Василий, пойду со всеми, вязку делать буду.

– Накинь мою накидку.

– А ты как?

– А я колья забивать буду, все равно вспотею и скину ее…

Постепенно все втянулись в работу. Мужики готовили в лесу жерди и колья, пацаны тащили их к зародам, дядя Вася и Мишка Солод забивали топорами колья, а Иван Петухов подменял попеременно одного из них.

Дед Филипп из гибких ивовых прутьев делал опоры для жердей. Намокшие прутья были податливыми, работа спорилась. От косарей, как от паровых утюгов, валил пар. Пообедали всухомятку, у кого что было. Потом почаевничали, покурили и вновь за работу.

Погода как будто сжалилась над косарями; бурые облака, висевшие над покосным лугом, поредели, разошлись, исчезла морось, и казалось, никаких препятствий работе больше не предвиделось.

Мишка Карнаухов тоже промок до нитки, он занимался тем, что таскал из перелеска жерди и колья. Отяжелевшая от воды одежда затрудняла движения и холодила тело. В очередной раз, подавая жерди бригадиру, мальчик услышал команду:

– Мишка, дуй в зимовье, растопи печь, приготовь чего-нибудь на ужин!

– А чего приготовить, дядя Вася?

– Ты же повар, не я. Приготовь макароны с тушенкой, что ли.

– Будет сделано! – козырнул Мишка.

– Беги, беги.

После ужина, покурив и поругав небесную канцелярию, мужики стали укладываться спать. В зимовье дышать было трудно. Терпкий запах пота, исходивший от разгоряченных мужских тел и подсыхающей одежды, развешенной на просушку по всем возможным зацепам на стенах, вынудил молодых парней устроиться на ночлег под навесом.

Сумерки быстро накрыли зимовье. Они пришли так быстро, что никто и не заметил этого. Казалось, ночь бесшумно рухнула прямо с небес. Пронзительнее зазвенел перекат на речке, громче закуковала кукушка, капризнее заухал филин. И вдруг среди этой полнозвучной лесной тишины залаяли обе собаки, которых Иван Петухов взял с собой. Они, как бывалые охранники, деловито бегали по округе, отпугивая непрошенных лесных гостей, в том числе и косолапых.

– Кто это к нам? Иван, проверь, неужто «хозяин»?

– Да ну тебя, дядя Вася. Похоже, кто-то едет.

– В такую погоду? Нет, Иван, это вряд ли.

Собачий лай усилился, мужики вышли и с любопытством смотрели на дорогу, выходящую из леса. Показался верховой.

– Кто это? – спросил Мишка Солод.

– Похоже, Толька Замаратский.

– А чего приперся? Неужели беда какая?

– Сейчас узнаем.

Толька подъехал к зимовью, соскочил с коня и радостно крикнул:

– Привет, мужики!

Посмотрев на молчаливые лица, спросил с удивлением:

– А чего молчите-то?

– Это ты нам скажи, что тебя по такой погоде принесло?

– Может, под навес хотя бы пустите? Да и коня в изгородь поставить неплохо бы.

– Колька, коня накорми-напои, – скомандовал дядя Вася. – Заходи, Толя, рассказывай.

Гость сел за стол, выпил кружку воды. Мужики молча смотрели на него, ожидая самого худшего. Дед Филипп не выдержал первым.

– Кто-то умер, что ли, или война началась? Чего ты молчишь?

Толька всплеснул руками.

– Да что вы, какая война! И никто не умер.

– А чего приехал?

– Приехать нельзя, что ли?

Все опять замолчали, недоуменно поглядывая друг на друга.

– Ладно, томить не буду, – сказал Толька с хитроватой улыбкой, – приехал я за Мишкой Карнауховым, в лагерь его отправляют.

– Мишку в лагерь? Час от часу не легче… – протянул бригадир. – Чего он натворил такого? Парень, вроде, хороший, толковый…

– Дядя Вася, вы не поняли… – хмыкнул Толька. – Где Мишка?

– Здесь я.

Мишку, не понимавшего, что происходит, подтолкнули к столу. Толька победоносно провозгласил:

– Мишку отправляют в пионерский лагерь!

– Это который за песчаным яром, напротив аэродрома? Стоило коня гнать, мы через неделю, если дождя не будет, в деревню вернемся, – пояснил ситуацию бригадир.

– Нет, лагерь не районный. Мишку отправляют в Крым!

– Куда? Куда? – послышались удивленные голоса. – В какой это еще Крым?

– В Крым, во Всесоюзный пионерский лагерь «Артек».

– Ни хрена себе, – выпалил Иван Петухов. – За что ж ему такая честь?

– Сказано: за учебу.

– За учебу! Мишка, ты что, отличник? – спросил дядя Вася.

– Две четверки за год, – еле слышно ответил ошарашенный Мишка.

– Сколько четверок?

– Две, – уже громче, сухими от волнения губами повторил Мишка.

– А полноценного отличника не нашлось? – нарочито сурово спросил Иван Петухов. – Чтоб все пятерки? А?

– Что вы меня пытаете, дайте лучше поесть! – подвел итог совещания измученный Толька.

Пока гость ел, его расспросили обо всех деревенских новостях, разобрали гостинцы, переданные заботливыми родственниками.

От счастья Мишка не находил себе места, ему хотелось в одиночестве осмыслить это чрезвычайное событие. Он зарылся в копну сена с головой и сделал вид, что уснул. Но в голове его билась одна-единственная мысль: он едет в «Артек»! Неужели именно ему из всей школы так повезло? Он увидит Иркутск, Москву, а самое главное – будет купаться в Черном море. Разве это не чудо? О таком он не мог даже мечтать.

– Мишка, где ты? – глухо донесся голос его одноклассника Вовки Анисимова.

– Да здесь я, что надо?

– Дядя Вася зовет.

Мишка выкарабкался из копны, слегка отряхнулся. Мальчишки робко протиснулись в душное зимовье, где с заинтересованностью казаков, пишущих письмо турецкому султану, косари что-то обдумывали и обсуждали.

– Мишка, – сразу накинулся бригадир, – где «Артек» расположен?

– В Крыму.

– Что в Крыму, я знаю. Но Крым большой. В каком месте?

– Рядом с Ялтой, дядя Вася.

– Точно. Мы освобождали Ялту, я запомнил, у них там есть село, со странным названием – Никита.

– Так людей называют, а у них – село.

– Где-то рядом с этим селом лагерь и расположен.

– Василий, ты хочешь сказать, что в «Артеке» бывал?

– При чем тут лагерь? Мы видели только развалины, обгорелые печные трубы, битые кирпичи и стекла… На набережной – доты, встроенные в углы зданий. Кругом копоть, дым, а деревья в цвету! Природу не обманешь, подошла пора, цвести надо. До того, как город освободили, почти двое суток на себе перетаскивали орудия и пулеметы через горы, скалы, по бездорожью…

– Ну, понеслось, – тихо сказал Вовка, – теперь до полночи вспоминать будет… Пошли под навес…

– Мишка, ты куда собрался? – остановил мальчишку голос бригадира.

– Под навес, дядя Вася.

– Зачем?

– Спать.

– Да ты посиди, послушай, успеешь выспаться, на отдых ведь едешь.

Мишка присел на нары, потом поудобнее привалился к стене и стал слушать дяди Васины воспоминания. Под его рассказ утомленные мужики один за другим начали клевать носами, а вскоре сон сморил и счастливого обладателя путевки в «Артек».

Утро выдалось опять пасмурным. Позавтракав, Толька Замаратский с Мишкой стали собираться в деревню. Подошел дядя Вася.

– На холке, поди, тяжело будет, задницу отобьешь.

Мишка промолчал. Анатолий, посмотрев вокруг и улыбнувшись, ответил за него:

– Дядя Вася, мне не впервой, меняться будем, если совсем невмоготу, спешусь, рядом побегу.

– Может, таратайку запряжешь?

– Так ее ведь возвращать надо.

– И то верно.

Подойдя к изгороди, где паслись лошади, дядя Вася вдруг твердо сказал.

– Давай, Мишаня, седлай Светлого, все равно без тебя на нем копны возить некому будет.

Мишка растерянно смотрел на собравшихся мужиков, которые, как он чувствовал, тайно, в своих сердцах гордились им, младшим односельчанином, и хотели хоть как-то выразить ему свое почтение, свою гордость. И сегодняшний невероятный Мишкин успех, его достижения, которые вышли на такой недосягаемый уровень, казались им частичкой великого счастья, о котором они мечтали в лихие военные годы…

– Седлай! – радостно засмеялся Иван Петухов. – Пока не передумали.

Мишка бережно за узду вывел Светлого, накинул седло, подтянул подпругу и перекинул мешок с вещами у передней луки.

Стали прощаться. Пожимали Мишке руку, хлопали по плечу.

Бригадир подошел последним.

– Мишка, передавай Крыму привет от меня. И морю поклонись – я ведь один-единственный раз в жизни купался в море, никогда этого не забуду…

– Хорошо, дядя Вася.

– Ну, поезжайте. Толя, скажи в правлении, что скоро заканчиваем, вёдро установится, два-три дня, и мы по домам.

Конь легко шел по лесной дороге. Мишка не оглядывался на зимовье, представляя, как уменьшаются за его спиной навес с изгородью для лошадей, старые могучие ели и ветреные березки, вечно бурливый речной перекат и безмолвный, исполненный тайного достоинства непроглядный омут.

Грустно почему-то стало Мишке. Умом он не понял, но сердце его почуяло, что там, у речки Тушама, в этих благословенных местах, которые он уже никогда не увидит, завершилось детство. Что это не односельчанин Толик привез радостную весть, а гонец из юности за ним приезжал. Что по лесной дороге, благоуханной и легкой, этим летним утром он уходил из детства.

Человек родился

Михаил Николаевич Карнаухов, большой начальник, уважаемый в Северной столице человек, академик и лауреат, не мог успокоиться и освободиться от нервного напряжения даже на своем привычном месте в уютном, «родном» представительском Мерседесе. После бурного совещания, ночной к нему подготовки, кулуарных встреч и жестких переговоров в интересах своего знаменитого в Санкт-Петербурге строительного треста, он был в возбуждении, которое необходимо было как-то утихомирить. По опыту должности руководителя Михаил Николаевич знал, что сделать это будет непросто. С возрастом нервы стали непослушными, жесткими, как канаты, до боли опутывающие душевную составляющую его существа. Чтобы отключить память трудного дня, он попросил водителя включить радио. Может, музыка поможет расслабиться. Но и радио не помогло, оно говорило что-то тревожное: о грядущем ухудшении погоды, о жуткой аварии и еще о чем-то неутешительном. Тогда Михаил Николаевич стал смотреть в окно на свою любимую Фонтанку, вдоль которой ехали медленно благодаря пробке. С этой рекой было связано так много хорошего в его жизни. Он хотел вспомнить лучшие прошлые дни: премьеры в БДТ, прогулки вдоль реки со своими друзьями – знаменитыми русскими артистами, свои выдающиеся строительные свершения на ее антикварных берегах. Но эти воспоминания сегодня оказались тяжелыми, серыми, как надгробья. Приходили на ум скорее философские размышления о тщетности и краткости человеческой жизни, о несправедливости смерти, о бессмыслице бытия.

Михаил Николаевич очнулся от невеселых размышлений, когда водитель, усмехнувшись, увеличил громкость приемника. Диктор бесстрастным голосом сообщал, что сегодня в петербургском метро на станции Технологический институт прямо на платформе родился ребенок. Что это первый случай в истории нашего метрополитена. Что роды прошли успешно, роженице помогали работники метро и сочувствующие пассажиры. Родился мальчик, у матери были четвертые роды… Михаил Николаевич сначала удивленно покачал головой, казалось, порицая происшествие, а потом согласно закивал, как будто вспомнил что-то радостное или увидел идущих ему навстречу приятелей. Они спешили к нему из воспоминаний детства, из того дня, когда он, подросток, оказался у ложа роженицы. В тот день тоже родился мальчик, и роды у женщины были шестыми.

Как же это было давно. Как же это было тогда странно и страшно. Только сейчас Михаил Николаевич подумал, что тот день ему выпал для вразумления его сегодняшнего, на старости лет засомневавшегося в смысле и значении человеческой жизни. А тогда он, пытливый мальчишка, точно знал, что жизнь прекрасна и не искал другого смысла, как только быть счастливым, и скоро забыл тот случай. Но, наверное, именно сейчас его необходимо было вспомнить…

* * *

Лизка Перетолчина была очень некрасива. Высокая, с жилистыми худыми ногами, с маленькой грудью, сдавленной широкими сутулыми плечами, остроту которых подчеркивало ее застиранное, постоянно носимое платье-халат. Лицо девушки было совсем непривлекательным: черты крупные, кожа с красными пятнами. Прищуренные глаза делали выражение лица подозрительным, не располагающим к комплиментам.

Волосы, тонкие, неухоженные, всегда были повязаны косынкой, из-под которой выбивались слипшиеся пряди. Уродливой ее, конечно, назвать было нельзя, но природа, создавая эту женщину, точно не очень постаралась. Деревенские парни Лизку как потенциальную невесту не рассматривали, но и не обижали. Казалось, в деревне она была нужна для того, чтобы на ее фоне остальные девушки выглядели красавицами, чтобы скорее выходили замуж, чтобы их любили крепче и вернее. На танцах, что бывали раз в неделю в клубе, она всегда стояла одиноко у окна, и даже белый танец, что объявлялся несколько раз за вечер, ей не доставался.

Видя страдания дочери, в надежде на то, что ее незавидная судьба может измениться, Лизкина мать отправила ее к родственникам в Усть-Кут, городок за триста верст от деревни. И надежды оправдались! Не прошло и полгода, как Лизка вернулась домой, да не одна, а с мужем. Мужичок был старше ее лет на десять, ростом не удался, был Лизке по плечо, выправкой не блистал, одну ногу приволакивал. Зато лицо у него было открытое, радостное, речь плавная, задушевная. Правда, имя у него по деревенским понятиям было странным – Галим, а отчество Галимович, поэтому почти сразу все стали его звать Васькой, а чтобы отличать от других к этому имени добавили – Лизкин Васька. Мужичок не обижался на такое обращение к нему, улыбался и откликался. И Лизка среди деревенских называла его – мой Васька.

Было ли в их семейной жизни счастье, знали только они. Но явно несчастливыми они не были – в деревне это заметили бы сразу и обсудили бы. Работали оба по мере сил и возможностей: Лизка на скотном дворе была дояркой, а Васька – пастухом.

Каждый год, словно по расписанию, Лизка без отрыва от производства рожала. Уже пять девчонок было в доме Перетолчиных. Мать Лизки – тетка Харитина ругалась на свою дочь последними словами после очередных ее родов, приносивших девчонку.

– Господи, за что наказание такое, – причитала она, – опять девка.

Однажды она сходила к гадалке и задала ей вопрос, почему у Лизки рождаются девчонки.

Та недолго думая ответила:

– Подожди, и у вас будут парни. – И добавила, немного помолчав, – а работу вашему Ваське надо бы сменить.

– Он же кроме того, как пасти коров, ничего не умеет, дрова и то Лизка заготавливает, – попыталась поспорить Харитина.

– Вот видишь. Ничего не умеет. А парни родятся у крепких, умеющих любить мужиков. Здесь я вам не помогу.

На том и расстались, гадалка даже плату не взяла, а чего брать, и так все ясно.

– А при чем здесь любовь? – вспоминая разговор с гадалкой, хлопая себя по коленке, недоумевала тетка Харитина. – У меня – вот два сына народилось, а до любви ли мне было. Всю жизнь в поле и на скотном дворе. На сон – два-три часа. Какая тут любовь?!

Но вспомнив дни молодости, пожилая женщина сладко передернула плечами, и какая-то давно забытая истома взволновала ее охладевшее сердце.

Нынешним летом Лизка опять была брюхатой.

Мишка Карнаухов с матерью жили рядом с Перетолчиными. Совсем рядом, даже одно окно Лизкиного дома выходило во двор к Карнауховым. Начиная с весны, окно было открытым, поэтому мальчишка всегда знал, что происходит у соседей. Он привык и к ору ребятишек и грубым голосам Лизки и тетки Харитины. Он не прислушивался, старался быстрее пройти мимо соседского окна, но голоса соседей были полетны, как у оперных певцов, так что проникали даже в соседский дом.

Мишкина мать часто просила соседей уменьшить громкость их дрязг, они на время затихали, но через час из окна опять летели ругательные слова, которые в доме Перетолочиных считались нормой.

К соседям Мишка заходил редко, только по большой необходимости. В их доме всегда стоял тяжелый запах. Невыносим был этот ядовитый букет из ароматов кошачьей мочи, плесени, нараставшей в углах от непрерывной сушки мокрых пеленок, курева, подгоревшей пищи и чего-то еще неидентифицируемого.

Зато в доме у Карнауховых всегда, даже зимой, пахло как на летней солнечной поляне: как дорогие духи разливались запахи душицы, малины и иван-чая. Вязанки этого сухотравья, собранного и высушенного мамиными руками, висели в кути[29] у русской печи. Между ними, для дезинфекции помещения, размещались крутые косы с головками чеснока и лука. А шелковистые мамины ладони всегда пахли земляникой.

Воскресная выпечка наполняла весь дом благодатным запахом свежего хлеба. И не было ничего вкуснее теплой, с кислинкой, краюхи хлеба и прохладного густого молока, которое мать щедро, звонко наливала в большую Мишкину кружку.

Старшая Лизкина дочка, как только Мишка возвращался из школы, выбегала из своего заплесневелого домики – и прямиком к Карнауховым. Погостить – как она говорила, извиняясь. А скорее, понежиться в тишине и чистоте. За это гостевание девочка получала от матери подзатыльники и много бранных слов. Но Галя, видимо, привыкла к такому обращению или настолько было сильно притяжение счастливого соседского уюта, что ничего не пугало беглянку. Она с интересом наблюдала, как Мишка делает уроки, откликалась на его просьбы что-то принести, унести. Возвращаемая истеричным криком своей матери, девочка уходила нехотя, как из светлой сказки. Подростку в такие моменты было очень жалко несчастную маленькую соседку.

Весь огород был на Мишке. Полив и прополка – исключительно его обязанности. Десятилетний паренек успешно справлялся с этой каждодневной работой, и мать, приходя поздно с колхозного скотного двора, где работала дояркой, не могла нахвалиться сыном. Прижимая его голову к себе и целуя мальчика в макушку, она без стеснения восхищалась своим большим помощником. Мишка, как будто нехотя, выбирался из ее рук смущенный, но счастливый от слов одобрения и, понижая для солидности голос, повторял:

– Ну мама, ну мама, что это ты… Не надо… Я же уже большой.

Мать еще сильнее прижимала к себе свое сокровище, гладя его голову и плечи.

В начале июля в деревню пришла жара. С раннего утра огненный шар выкатывался на небо, казалось, только с одной целью – высосать из земли всю влагу. Без дождя земля в огороде потускнела, затвердела и зашершавила. Работать на жаре было трудно. Мишкиных силенок хватало только на помидоры и огурцы.

В один из таких дней мать Мишки пришла пораньше.

– Вырвалась – сказала она, отирая платком пот со лба, – коров угнали на покосы, где до этого скосили траву. Пусть попасутся, там все равно кормов достаточно. На эти поляны ездить для дойки доярки будут по очереди.

Она стала поливать огурцы сама, а Мишка бегал за водой на реку. Тяжело поднимаясь по крутому угору[30], нес на коромысле два ведра с водой. От тяжести сводило плечи, и он время от времени перекладывал коромысло с ведрами с одного плеча на другое.