Журавушки

Правда, деревня стала похожа на стариковские зубы. Если ночью пройти по деревне, можно заблудиться. Кусты и березы заполонили округу. Раньше березки возле домов росли. Хорошо было, а сейчас повсюду разрослись. Березовая роща, а не деревня. Так, кое-где крыши домов виднеются, и всё на этом.

Павел хотел было достать бутерброд, но раздумал. Вытащил бутылку с водой. Отпил. Поднялся. Потоптался, не зная, куда податься, а потом махнул рукой и напрямую направился к ближайшему дому.

– Эй, есть кто живой! – крикнул Павел и заглянул во двор, где в пыли копошились две-три курицы, и снова повторил: – Эй, кто-нибудь…

Но стояла тишина.

Потоптавшись, Павел растерянно оглянулся, не зная, куда податься. Он уже не раз пожалел, что решил съездить в деревню. Чем ближе деревня, тем меньше хотелось видеть её. В такую даль тащился, а для чего, и сам не знал… В душе пустота, ни одна поджилочка не дрогнула, когда вышел на остановке. Деревня как вымерла.

Это раньше можно было в любой дом зайти, и тебя никто не выгонит, а наоборот, накормят-напоят и спать уложат. А теперь на порог не пустят. Мало того, собак спустят, если сунешься без спроса. Наверное, жизнь такая наступила – собачья… И зачем только приехал? Приехал, а внутри пусто. Нет, не пусто, а тяжелый груз стал давить, что зря прикатил.

Какая к чертовой матери родина, ежли здесь и корней-то не осталось! Братья разъехались в разные стороны и носа не кажут в деревню. Вот и получается, что была семья да вся вышла. Даже на кладбище не сходишь. Нет родных могилок-то. Все родственники по бескрайним просторам страны разбросаны… А в родной Васильевке никого. Ни единой души…

Это что ж получается? Павел нахмурился. Выходит, один на белом свете остался? Да ну-у… Он невольно махнул рукой. Есть братья. Пусть в разных городах живут, но всё же есть. И сын живет на Волге-матушке! У него семья. Дети растут. Два сорванца.

А он сидит тут и расстраивается, что один как перст остался на всём белом свете. Ан нет! Вон еще сколько родни, если всех пересчитать, а то, что не общаются… Наверное, жизнь такая стала – необщительная. Каждый своей семьей живет. Мой дом – моя крепость, в которую никого не пустят. И правильно сделают, что не пустят. Советчиков много, а семья одна…

Мотнул головой и сгорбился, пригорюнившись. Недолго просидел, поднялся. Покрутил головой, вспоминая, а потом направился в сторону дальнего холма, на котором виднелся березовый колок, решив по дороге завернуть к родному дому.

Он шагал, поглядывая под ноги. Вздрагивал, когда кидалась под ноги чья-нибудь собачонка, лаяла на него, а потом, повиливая хвостом, трусила следом за ним и отставала, скрывшись на заросшем пустыре.

Редкий гогот гусей, слышно квохтанье кур, протяжные голоса петухов, а вот людских голосов не слышно. Изредка откуда-то издалека донесется голос, а прислушаешься – показалось. Может, ветер балует в покинутых домах, поскрипывая ставнями или посвистывая в пустых оконных проемах, – кто знает.

Деревня словно вымерла. Тишина. А раньше только и раздавались голоса да шум тракторов или машин. А уж на праздник тем более деревня гуляла. У них любили отмечать праздники. Пусть не всей деревней, а небольшими компаниями собирались на берегу речки, если было тепло и начиналось гуляние. Особенно Первомай и День Победы отмечали. Ух, на всю Ивановскую гуляли. С песнями, с плясками!

А бывало, мужики перепьют, до кулаков дело доходило. Но тут же мирились, и глядишь, уже вместе сидят, стопки поднимают. А вечером, когда уставали, над речкою разносились песни. Разные пели: грустные и веселые, старинные и современные.

На улице темно, и в темноте разносились песни, и казалось, словно вся деревня запела. Вышла на берег речки и запела. И слаженно так, душевно. А сейчас… А сейчас тишина, как будто Васильевка вымерла. А может и правда, что вымерла…

Над головой ровный шум берез. Вроде сумрак, но в то же время свет призрачный, зеленоватый. Повсюду оградки, холмики. Где-то кресты видны, а в других местах памятники, а у некоторых вообще ничего не осталось. Лишь холмик напоминает, что здесь чья-то могилка, но пройдет немного времени, и холмик сровняется с землей, и тогда никто не узнает, что в этом месте покоится человек.

Павел приостановился, осматриваясь. Он долго сидел возле своего дома, от которого одни головешки остались. Курил, вспоминая детство, братьев и родителей и ждал, что душа заноет, появится эта тяга к родному дому, к своей малой родине. И не дождался… Не было её – этой тяги, как не было и самой тоски по родине.

Как же так? Во сне приходит, а наяву нет. Говорят и пишут много, а на деле всё наоборот получается. Павел вздохнул, еще раз взглянул на заросший двор, где в человеческий рост разрослись сорняки, а потом направился к березовому колку, где было деревенское кладбище.

Вроде некого проведывать, все родные могилки поразбросаны по необъятной стране, а он всё равно пришел. Сам не знал, почему потянуло сюда. Тишина и покой, а может, думы одолели, и захотелось уединения. Он, осторожно ступая по высокой траве, обошел кладбище.

Холмиков-то сколько! И между ними были заметны два или три журавля, которые будто застыли возле могилок. Павел бродил по кладбищу, вчитывался в едва различимые фамилии на табличках, всматривался в поблекшие фотографии и хмурился. Никого не узнавал. Вроде все свои – деревенские, а гляди ж ты, даже на лицо не мог вспомнить. Как же так, а? Родная деревня, а он не чувствовал влечения к дому.

Что-то расплывчатое и бесформенное ворочалось в душе. Павел уж который раз пожалел, что поддался мимолетной слабости и поехал в деревню. Зачем, если в душе ничего не осталось, да и было ли оно – это чувство, он не знал…

Павел сидел на траве в тени берез. Смотрел на могилки, слушал приглушенное пение птиц и думал. Думал обо всем. Всю жизнь словно по полочкам раскладывал. Это сюда, а это туда, и вон то тоже на полочку. А эти бы выбросить, чтобы память не засоряли, да не получается. Ну и ладно, суну в самый дальний уголок памяти, пусть там валяется.

Потом вскидывался и с вершины холма глядел на редкие дома, прислушиваясь к звукам. Редкий раз ветром доносило тарахтенье трактора – это, видать, на дальних полях работают, проехала машина – дорога вдоль деревни проходит, но еще реже лай собак или мычание коровы, а про человеческую речь и говорить нечего, зато чаще всего были слышны журавлиные крики с небес. Снесут последнего жителя на мазарки, и одни журавушки останутся, и будут они летать над округой, печально курлыкая.

Вроде донесется голос, а посмотрит на деревню и не поймет, где разговаривают. В двух-трех местах куры копошатся в пыли, завизжал поросенок и умолк, а вот людей не видно.

Павел долго всматривался в густые заросли, что заполонили берега речки, и пытался угадать место, где рыбачили. Опять смотрел на деревню, на густой кустарник и березки, на место, где раньше был родной дом, и от него начинал мысленно проводить дорожку, как они с отцом отправлялись с ночевьем. Потом поднялся и направился к речке.

Он не пошел по улице. Не хотел, чтобы его видели. Хотя кто увидит-то? За годы, что его не было в деревне, сама деревня изменилась до неузнаваемости, а жители тем более. Убедился, когда по кладбищу ходил. Он не смог вспомнить никого, рассматривая фотографии! Нет, почему же… Он не забыл соседей, некоторых друзей. Помнил не только имена и фамилии, даже прозвища, как у ребят, так и у взрослых.

В деревне же как? Прозвище получить легче легкого, а вот отмыться от него уже не получится. Один раз назовут – и будешь всю жизнь носить. Мало того, что сам, так еще и детей станут называть этим прозвищем.

Павел спускался вдоль деревни, рассматривая её. Виднеются дома, окна которых крест-накрест заколочены, заросшие сорняками огороды. Заборы повалены. Кое-где торчат столбы. А там мелькнул покосившийся сарай. И там выглядывает.

Он невольно повернулся. Взглянул на кладбище, потом на брошенные дома, и показалось, что прямо из деревни начинается этот погост, медленно переходя из умерших домов в кресты. И нет этой четкой границы между живыми и мертвыми. Стерлась она…

Приостановившись, Павел закурил, продолжая смотреть на деревню. С пригорка она была видна как на ладони. Вроде заброшенная деревня и жителей не видно, а приглядишься и замечаешь, что мелькнул дымок из трубы, а там видна картофельная ботва. Её сразу различишь среди бурьяна. Яркая и сочная зелень.

Ровные рядки тянутся от верха огородов и спускаются к речке. Заметны небольшие участки, огороженные слегами. Там всегда сажали капусту, как помнил Павел. Она, эта капуста, воду любит. И чтобы недалеко было таскать, всегда сажали подле воды.

Спустился по тропке, зачерпнул из речки и торопишься на огород. Сажали-то помногу! Нужно везде полить, да хорошенько, тогда кочаны вырастут крепкими и упругими. Картошку уж давно собрали, а она еще виднеется на огородах. Пройдут первые заморозки, тогда за нее возьмутся.

Павел мотнул головой. Сколько лет прошло, думал, что давно забыл, а взглянул, и сразу вспомнилось, как капусту поливали. В городе ничего не сажаешь. У кого были дачи или старики в деревнях, они ездили туда, а другие на рынке покупали. Так проще. И мучиться не нужно. Не нужно трястись над каждой морковкой или кустом картошки. Выбрал получше, уплатил денежки и тащи домой. А дома хоть засаливай, хоть суши, хоть суп вари.

Павлу предлагали участок под дачу, а он отказался. Зачем, если работать некому. Сын уехал, а одному много ль нужно?! Всего ничего! И это всего ничего вполне можно на рынке взять, а не горбатиться на даче. И поэтому отказался…

По едва заметной тропке Павел спустился к неширокой речке Ветвянке. В одних местах воробью по колено, но есть глубокие места, где дна не достанешь. И ширина разная. В одних местах сужается, и тогда зажатая берегами речка шумит, стараясь вырваться на просторы. А вырвавшись, разливается, постепенно теряя свой бег, а потом снова попадает на узкий участок и опять мчится по перекатам, чтобы снова затихнуть на просторах.

Павел остановился на берегу. Господи, как же она изменилась! Раньше, когда приезжал к родителям, в голову не приходило, чтобы позвать отца и снова, как в детстве бывало, сходить с ночевьем на речку. Редко приезжал в деревню. В основном, когда просили. Помогал по хозяйству. Вечером с отцом шли в баню, а потом подолгу сидели на крыльце. Чаще молчали. Просто сидели, курили и каждый о чем-то думал.

А если спросить, о чем думаешь, любой из них ответил бы, да обо всем и о жизни – тоже. А вот с ночевьем не ходили. У него не было желания. Детство давно ушло, когда с радостью бежал рыбачить. А потом приезжал по принуждению. Если бы не родители, ни за какие коврижки бы не появился в деревне. Братья далеко жили, а ему хочешь или не хочешь, приходилось ехать, если родители просили помочь.

И тогда отец к его приезду побольше работы выискивал, потому что неизвестно, когда Павел в следующий раз сможет появиться. И работали, потом в бане попарятся, и весь вечер сидят на крыльце. Ни рук, ни ног не чувствовали. Какая уж тут рыбалка может быть, если сидишь, и разговаривать не хочется, до такой степени устаешь.

А тащиться к реке и потом всю ночь просидеть возле костра – уже не тянуло. Разговоры возле костра заменили беседами на крыльце. Отец не звал на рыбалку. Видать, понимал, что Павел оторвался от родного дома. Приезжает – и на этом спасибо. А другие-то как укатили – и с концами. Носа не кажут, открытками да письмами отделываются. Это жизнь и никуда от нее не денешься…

Он ходил по берегу, оглядывался на деревню, а потом опять пытался разыскать место, куда ходили с ночевьем. Речка изменилась за долгие годы. Половодьями подмывало берега, и они рушились. Появлялись новые островки и острова, виднелись отмели и мыски, а где был пустынный берег, там всё позаросло кустарником.

Природа не стоит на месте. Она жила и будет жить, а вот человек – это пылинка. Появился в этом мире, мелькнул и исчез, а на его месте новая пылинка оказалась. Появилась, чтобы тоже сгинуть. Вот и получается, что человек рождается в природе, чтобы исчезнуть…

Павел мотнул головой, подошел к поваленному дереву, уселся, достал из сумки бутерброды и стал медленно жевать, поглядывая на быструю воду. Мелькнула стайка пескариков. Застыли и тут же бросились врассыпную от полосатого разбойника, который вышел на охоту. Павел взглядом проводил их. И снова вздохнул.

Н-да… Приехал в деревню, называется. Какого лешего припёрся сюда? Сны, сны… Ишь, одолели! Покоя не стало! А вот приехал, и полегчало, что ли? Да черта с два! Еще тяжелее стало…

Павел опять ругнулся. Стряхнул крошки. Газету смял и сунул под бревно, на котором сидел. Авось какой-нибудь рыбак наткнется. Пригодится для костра.

Взглянул на вечернее солнце. Уж над горизонтом нависло. Скоро начнет темнеть. А он сидит на берегу и нюни распустил. Если ночлег не найдет, тогда возле речки придется ночевать. Автобус-то завтра с утра будет. Здесь они раз в день ходят. Раньше чаще ходили, а люди стали уезжать, деревни опустели, и автобусы стали реже пускать. А в некоторых деревнях вообще не появляются. Возить некого. И если не успеешь на единственный автобус, можешь пешком топать. А до города, как до Китая вприсядку.

Э-хе-хе! Павел закрутил головой. Приложил руку к глазам и прищурился, рассматривая дворы. Возле домов, где картошка зеленеет на огородах или копенки сена стоят, в них живут, а брошенные дворы бурьяном позаросли – заборов не видать. Постоял, почесывая небритую щеку, а потом стал подниматься по заросшей меже.

– Хозяева, – ткнувшись в закрытую калитку, крикнул он, заглядывая во двор. – Эй, есть кто живой? Повымирали все, что ли…

Постоял, прислушиваясь, но стояла тишина. Из конуры выглянула собака. Вылезла, потянулась и зевнула. Потом нерешительно тявкнула, заюлила хвостом и снова скрылась в конуре. Павел стоял, пытаясь заглянуть в окно, а потом опять протяжно крикнул.

– Ну, что разорался как резаный? – позади него раздался скрипучий медленный голос. – Что высматриваешь, мил-человек? Не гляди, уж всё порастащили – это ворьё проклятущее. Так и шастают, так и норовят что-нить стибрить. А тебе что надо?

Опять спросил он.

Павел вздрогнул и оглянулся. Перед ним стоял высокий худой старик в штанах, заправленных в носки, сам в галошах. Несмотря на теплый вечер, на нем фуфайка, из-под которой виднеется синяя клетчатая рубаха, а на голове фуражка.

– Что тебе нужно, мил-человек? – опять сказал старик и взялся за калитку. – Высматриваешь, что плохо лежит? Собаку спущу, вмиг на кусочки разорвет. У, какая она злющая! Ага…

И встал, подбоченившись.

– Хозяина звал, – буркнул Павел, с удивлением рассматривая незнакомого старика. – Мне бы переночевать. До утра перекантоваться, а с автобусом уеду.

Старик задумчиво осмотрел его. Приподнял кепку и почесал лысину. Пошкрябал щеку, а потом махнул рукой.

– Ну ладно, проходи, гостем будешь, – сказал он и толкнул калитку. – Всё веселее будет. Ну, заходи! Не боись, собака не укусит. Завел скотинку, думал, охранницей будет. Ага, только и делает, что жрет и дрыхнет все дни напролет, а ночами брешет. Цыц, Чернявка! На место, говорю!

Он прикрикнул на черную вертлявую собаку, грозно нахмурился, а сам склонился и ласково потрепал её по загривку. Было видно, что любит свою скотинку. Погладил её и задвигал ногами-ходулями к крыльцу.

Павел двинулся вслед. Наклонившись, он прошел под навесом, на веранде скинул обувь и чуть ли не заохал от удовольствия, пошевелив пальцами. Весь день в тесной обуви. Устали ноги.

Мельком огляделся. В полумраке вешалка на стене. Даже не вешалка, а три здоровенных гвоздя вбиты в стену, а над ними полка, с которой свешивалась тряпка и виднелась потертая шапка. Лавка вдоль окна. На ней два ведра и скомканная марля.

В дальнем конце приоткрытая дверь, за которой видна занавеска и незаправленная старая кровать. Павел не стал рассматривать, что было на веранде, а заторопился за старичком. Прошел в заднюю избу, где раскорячилась большая печь, а напротив возле окна стоял стол, подле него шкаф-пенал и в углу притулились кочерга с ухватом. Пахло едой, хлебом и табаком.

– Ну, проходи в горницу, мил-человек, – старик откинул занавеску. – Вот приходится закрывать, чтобы мухи не налетели. Прям ужас, сколько в этом лете развелось их! Того и гляди, живьем сожрут. Откуда взялись, не понимаю.

И закачал головой.

Оставив сумку возле порога, Павел прошел в горницу. С голубого крашеного потолка свисала лампа под желтым выцветшим абажуром. В углу икона, а под ней стол, на котором виднелась стопка газет, две-три книги, старый радиоприемник, а под стол задвинуты табуретки. Около двери продавленный диван, в другом углу платяной шкаф, а за печкой-голландкой за занавеской кровать…

– Что застыл столбом? – подтолкнул в спину старик. – Вон, присаживайся на диван. В ногах правды нет. Сейчас радио включу. Скоро концерт будут передавать. Всё веселее будет. Как зовут тебя, мил-человек? С чем пожаловал в наши края?

Он повернулся к постояльцу, продолжая крутить настройки.

– Пал Ваныч Горлов, – присел на край дивана Павел. – А ваше имя?

– Иваныч значит, – закивал старик. – А я Ефим Петрович Фадеев, но все в деревне называют дядькой Ефимом или Петровичем, а кто за спиной «жердиной или оглоблей» кличет, но я не серчаю. Привык.

Он вроде засмеялся, а в то же время на лице хмурая морщинистая маска.

Павел тоже хмыкнул. И правда – жердина. И опять захыкал.

– А что тебя занесло в наши края? – с любопытством посмотрел дядька Ефим. – Мы к вниманию не привыкшие. В основном тут старичьё живёт, а молодых по пальцам одной руки пересчитаешь. Работы нет, так мотаются в райцентр или в соседнюю Козулиху. Затемно уезжают и в темноте возвращаются, – и опять сказал: – Так что ж тебя занесло к нам, аль какая нужда приключилась, а?

– Я родом отсюда, – пожал плечами Павел, нахмурившись, посмотрел на дядьку Ефима. – Сам в город подался после школы и до сих пор там живу, а родители отсюда родом. К ним ездил, пока они к младшему не перебрались.

И снова пожал плечами.

– Горловы, говоришь, – старик задумался, закивал головой. – Помню, помню… Были такие, но поразъехались. Сначала детишки укатили, а потом и родители отправились в дорогу дальнюю. Да, помню, – он снова кивнул головой. – Там они жили… – И махнул рукой. – А в Васильевке благодать! Я всю жизнь прожил здесь. Видать, вдоволь насмотрелся на города, пока воевал. Сколько мне пришлось по ним пройти – не счесть, от Москвы и до самого Берлина. Смотреть не могу на каменные здания. Все кажется, сейчас опять стена обрушится и я попаду под завал. Было дело. С тех пор не переношу города. И после войны бывал в городе. Суетливый он – этот город, и люди такие же. Здесь моя жизнь. К одному соседу загляну, к другому. Ко мне прибегают и тоже помогают, если есть надобность. Так и живем, друг дружке помогая… Вернулся с войны и всю жизнь провел в деревне. Не знаю, как другие, но я видеть не хочу эту городскую жизнь. Слышь, Иваныч, а сейчас для чего ты приехал? Решил осесть на старости лет? Могу подсказать, у кого избу сторговать. Вон, наш Денис Климентьев вздумал в город перебираться. Дурак! Ох, какой дурень! Хоть бы башкой подумал, кому он нужен там. Ну и что, что дочка живет. Так у нее есть муж и куча ребятишек. Здесь кум королю, хочу лежу, хочу гопака спляшу, а там с утра и до ночи колготня в тесной квартире и суета – ни посидеть, ни полежать, а на улицу выйдешь, башкой крути во все стороны, лишь бы под машину не попасть. А он собрался… Дурак!

В сердцах сказал старик и махнул рукой.

Павел посмотрел на него, а сам задумался над словами. А чему радоваться – этой непролазной грязи или деревенским просторам? И опять пожал плечами.

– Да я… – Павел запнулся и снова пожал плечами. – Даже не знаю, как сказать-то… Молодым был, радовался, что в город перебрался. Казалось, словно в другой мир попал. Думал, так и должно быть. И особо над этим не задумывался. Некогда было. Всю жизнь проработал на заводе, а на пенсию вышел, покоя не стало. Не поверишь, Ефим Петрович, сны замучили. Деревня снится. Всю душу вымотала. Вот и приехал сюда, чтобы с душой разобраться, чтобы понять, что это такое – малая родина, почему её не только видеть, но и слышать ничего не хочу, а деревня ночами во сне приходит, и ноет душа и ноет… Пока в городе был, сюда тянуло, а пока добрался, сто раз успел пожалеть, зачем я тащился в такую даль. Чем ближе подъезжал, тем тяжелее на душе становилось. Всяко рассуждал и пришел к выводу, что нет её – этой малой родины. Нету и быть не может, потому что всё это враньё чистой воды и ничего более! Одного, другого, третьего в автобусе спросил, откуда родом. Отвечают, что в деревне родились, а сами в городе живут. Вот едем, соскучились. А что же вы не хотите вернуться? А зачем? Нам и в городе неплохо живется. Как же так, Ефим Петрович? Наша родня по всей стране разбросана. Получается, вроде бы родом отсюда, а корней не имею. Всё сидел и ждал, что во мне взыграет тоска по родине. Всё башкой крутил, как попугай, осматривая окрестности. Думал, ну вот, погляжу на речку или вон тот дубок, а может, на березовую рощу, и тогда в душе ворохнется, и почую её – родину свою, заколотится сердце, затрепещет! Ан нет, внутри меня тишина. Ни один нерв не дрогнул, когда смотрел на деревню, смотрел на свой родной дом, от которого одни головешки остались, на нашу речку Ветвянку, где с друзьями купались, на березки… Да на всё глядел, ни одну мелочь из вида не упустил! И ничего не дрогнуло внутри. Абсолютно! Почему? Может, родители виноваты, что не привили эту самую любовь к родному дому, может, чего-то в меня не доложили, когда воспитывали, или у меня душа зачерствела, а? Что молчишь-то, Ефим Петрович? Скажи…

И взглянул на старика. А потом принялся торопливо, иногда сбиваясь и подолгу задумываясь, рассказывать про свою жизнь. Дядька Ефим сидел, внимательно слушал и не перебивал. Изредка кивал головой, тоже иногда задумывался. Может, свою жизнь вспоминал, а может, её сравнивал. Кто знает…

– Ну ладно, потом договорим, – неожиданно перебил Ефим Фадеев, хлопнул ладонями по коленям и поднялся. – Айда ужинать, Пал Ваныч. Деликатесы не держу, но супом накормлю. Солнце давно за лесом скрылось, а мы языками молотим, как бабы базарные.

И зашагал на своих худых ходулях из горницы.

Следом направился Павел.

Уже после ужина они опять вышли на крыльцо и уселись на ступеньки. В деревне принято, что крыльцо – это место для работы и общения. Для всех дел, если уж на то пошло.

Что в доме сидеть впотьмах и духоте, когда можно ту же картошку почистить на крыльце или взять вязание и сиди, вяжи, а если соседи заглянут, обо всем можно поговорить. И получается, что крыльцо – это клуб при каждом доме.

И сейчас Ефим Фадеев прихватил бутылку, две стопки, тарелку с закуской и поспешил на крыльцо.

– Ну, Иваныч, опрокинем по стопочке, – он поставил стопку и придвинул тарелку. – Ну, дай бог не последнюю и последнюю не дай бог! – медленно выпил, отломил корочку, понюхал и кивнул. – Пей, а то остынет!

И мелко затрясся с серьезным лицом – это он смеялся.

Павел взял рюмку. Подержал в руке. Нахмурился. А потом выпил. Сморщился, передернувшись, но от закуски отказался. Достал сигареты и задымил.

– Как приехал, всё на деревню гляжу, что-то жителей не видно, – сказал Павел и ткнул сигаретой. – Умирает она, умирает! Я помню, как раньше жизнь кипела в деревне. Ключом била, можно сказать, а сейчас на ладан дышит. Десять – двадцать лет пролетят – и можно крест на месте деревни ставить. Где же эта самая тоска по родине или любовь к родному дому, Ефим Петрович, если все убегают, а обратно на аркане не затянешь? Получается, что малая родина – это пустые слова и не более того.

Сказал и запыхал сигаретой.

Ефим Фадеев сидел, сложив руки на коленях. Смотрел на деревню. В сумерках поблескивала лысина. Где-то гавкнула собака. А там звякнуло ведро и протяжно заскрипела калитка.

По дороге, что вилась по холмам, замелькал неяркий свет. Кто-то проехал мимо деревни, и вскоре шум затих вдалеке. Опять звякнуло ведро. Донеслись голоса, приглушенный смех, затарахтел мотоцикл, и мимо них, виляя по дороге, неторопливо проехал мотоцикл, направляясь к речке.

– Ты видел журавушек над округой? И на погосте побывал? Это и есть наша малая родина, пока живет память о нашей Васильевке. Я всю жизнь прожил тут. И Марийка моя погибла, спасая детдомовских ребятишек. А я до сих пор прихожу на берег Ветвянки, где она утопла, и разговариваю с ней словно с живой. А помру, так журавушкой отправлюсь на встречу со своей Марийкой. Это и есть моя малая родина. Не помрет деревня, – продолжая сидеть со сложенными руками, сказал дядька Ефим. – Как пить дать, не помрет! Одни уезжают, а другие приезжают. Антошка с Валькой с весны и до холодов живут в деревне. Ждут, когда младший определится в жизни. Сказали, квартиру ему оставят, а сами сюда переедут. Пусть позже, но жители возвращаются, а есть такие, кто городскую жизнь сменял на деревенскую глушь. Причин много. К каждому в душу не заглянешь, да и расспрашивать не станешь. А те, кто уехал, могу сказать, дня не проходит, чтобы родной дом не вспомнили. Пусть в мыслях, но они побывали там. А некоторые из города едут, чтобы в деревне остаться. Всё бросают. И забираются в самую глушь. И живут они, и радуются! Ну, а родина… Каждый понимает это по-своему. Да, по-своему! Здесь родители жили, дед с бабкой. И на мазарках вместе лежат. Могилкой для моей жены стала речка Ветвянка. До сих пор прихожу на бережок и разговариваю с ней, как с живой. Моя жизнь в деревне. Моя родина здесь, а где твоя – это сам решай…