Журавушки

И Николай Карпов завыл. Страшно завыл, по-звериному, сидя на грязном полу. Закачался, схватившись за голову. А потом бросился к Ефиму, стоявшему молча, обнял колени и заверещал, словно заяц.

– Жить хочу, жить хочу… – повторял он без остановки, поднимет голову, взглянет на Ефима и снова: – Жить хочу!..

– Мой брат тоже хотел жить, – тихо так, словно про себя, сказал Ефим, и тут же Николай умолк, отпустив сапоги. – Ты отправил на смерть моего Петруху, и меня бы отправил, если разыскал. И я буду до последнего дня своего корить себя, что по моей вине он сгинул, и где его могилка, я даже не знаю. Ты отправил его на смерть, а вся вина на мне!

И ткнул пальцем в бригадира.

– Фимка, прости меня, прости, говорю, – снова заверещал Николай и опять кинулся обнимать грязную обувку. – Времена такие были. Это не я виноват, а власть решила отправить его на погибель. Прости меня… Я верным псом стану тебе. Любого загрызу. Любого разорву. До конца дней буду служить тебе. Уйдем к немцам, и у нас начнется другая жизнь, намного лучше, чем при Советах жили. Ты будешь хозяином, а я стану твоим верным псом. Пойдем, Фимка. Вот, смотри, что у меня есть, – он сунулся в карман, вытащил довольно-таки увесистый сверток и развернул. – Посмотри, сколько насобирал. На всю жизнь хватит. А если хочешь, оставь себе…

Он протянул тряпицу, в которой лежали золотые колечки, монеты, что-то еще и – выломанные зубы…

Ефим, когда догнал свой взвод, ничего не стал рассказывать про бригадира, только хмурился и всё наклонялся, вырывал пучок травы и брезгливо вытирал руки. А потом отбрасывал его и принимался вытирать ладони о грязную гимнастерку.

Раньше, думал он, убью бригадира, сразу на душе станет легче. Он думал, легче станет, потому что отомстил за брата Петруху. Да и не только за него, но и за другие убиенные души. А сейчас… Сейчас легче не стало. Наоборот, словно камень на душу лег, и нет мочи сдвинуть его, скинуть этот ненавистный груз, который придется тащить всю свою жизнь.

* * *

Днём вовсю пригревало, но вечерами, в призрачных сумерках ещё тянуло морозцем. В апреле погода, ох, как обманчива, но всё равно желанна и долгожданна, что сам тоже места не может найти. Радуется природа, а с ней и душа. Умытое солнце, а небо не голубое, как летом бывает, а какое-то ярко-высиненное и глубокое, а по нему облака – белые перья-пушинки: чистые, быстрые и лёгкие.

В затишке стоишь, и жарко становится – солнце пригревает, а от земли холодком потягивает, снег, казалось, почти везде сошёл, так, кое-где в зарослях кустов виднеется да в тени домов, куда солнце редко заглядывает, там ещё тёмные сугробы лежат. И если зачерпнуть снег, раскрошить на ладони, и тогда можно увидеть, как засверкают гранями маленькие льдинки. Пройдёт несколько секунд, и на ладони останется вода, пахнущая свежестью да талым снегом. Но вскоре сугробы возле домов исчезнут. Днём прогреется воздух, и остатки сугробов заплачут ручейками, а возле них уже бледные ростки начинают проклёвываться. Весна пришла, новая жизнь зарождается…

Душа радуется весне, но томится в городе. Антон Иваныч стоял на балконе, поглядывал на чистое небо и жмурился. Хорошо-то как! Солнце играется. Деревья к солнцу тянутся. Вдруг ветерок заиграл, промчался, и теплом пахнуло, но тут же прохладой пахнуло. Воробьи на кустах разговорились, перебивают друг друга, торопятся: «жив-жив, жив-жив», а белоносые грачи важно вышагивают по дорожкам парка, по голой земле, крыльями взмахивают и словно подгоняют: пора в путь, пора в деревню…

Антон Иваныч завздыхал, ещё раз взглянул на парк, что был под окнами, и зашёл в квартиру. И, правда, пора в Васильевку собираться. Казалось, почти всю жизнь прожил в городе, сюда перебрался ещё молодым, учиться поехал и на долгие годы остался. Пора бы привыкнуть, ан нет, всё равно тянет в деревню, и чем старше становишься, тем сильнее она манит. Зовёт родной дом, покоя ночами не даёт. Снится. Утром поднимешься, а мыслями там, в родной Васильевке, где каждый уголок знаком, где ты знаешь всех, и все знают тебя. Пора туда, где тебя ждут…

Долгими зимними вечерами, когда за окнами лютовал мороз и куролесила метель, Иваныч частенько сидел с женой и вспоминал молодость и свою Васильевку. Всё посмеивался, говорил, что вокруг много было красивых девчонок, а женился на своей, на деревенской – она милее сердцу, чем городские.

Так они сидели с женой, прислушивались к непогоде за окном, а у самих только и разговоры, что про деревню. Казалось, всё уж давно обговорено-переговорено, но всякий раз они возвращались к деревне, и было видно, что она для них дороже и ближе, чем город, в котором прожили почти всю жизнь. Прожили, но так и не привыкли…

Два-три дня только прошло, и они не выдержали, стали в Васильевку собираться. Хотя что собираться, если жена заранее всё собрала. Привыкла за долгие годы, что Антон, едва наступит весна, весь изведётся, в Васильевку начнёт рваться, поближе к земле – подальше от города.

Валентина приготовила сумки. Соседям оставили ключи, как обычно, чтобы за цветами присмотрели, ну и так, на всякий случай. Мало ли… И утром они поспешили на вокзал. Подъехал автобус, все заняли места и чуть погодя отправились в дорогу.

Иваныч сидел, в окно поглядывал и локтем весь бок жене изширял, показывая на проплывающие чёрные поля, а показывал на взгорки, где проклюнулась первая зелень, как ему показалось, а там, в глубоких ложбинах, местами еще искрится рыхлый снег.

Деревья в лесу потемнели, а ольховые заросли закраснелись серёжками, в воздухе плывет запах лежалых листьев и сырости, и свежестью пахнет.

Автобус старенький. Сколько же он, бедняга, исколесил километров по здешним дорогам! Тысячи и тысячи… И сейчас отправился в путь, а в автобусе несколько пассажиров сидят, и видно по ним, слышно по разговорам, что они радуются весне, радуются тёплому солнцу и едут в свои деревни, которые разбросаны повсюду. Вон, у каждого несколько сумок.

Дождались-таки весну, и всех потянуло туда, где сердце радует каждый пустячок, всякая мелочь, туда, где милее всего – на родину, в родные деревни и села, где ждут и где душа отдыхает…

Ближе к полудню автобус медленно спустился по дороге, что вилась среди леса, а с левой стороны мелькнул тёмный ельник. Громыхнул по узкому мосту, и заскрипели рессоры, лязгнули расхлябанные дверки. Всё, добрались…

– Хорошо-то как! – высокий, сухой Антон Иваныч выбрался из автобуса, задержался на последней ступеньке и оглянулся по сторонам. – Эх, Валентина, глянь, красота-то какая!

Спрыгнул на землю. Вытащил из автобуса две тяжёлые сумки, помог жене спуститься и помахал вслед автобусу, который, просигналив, медленно задребезжал по разбитой дороге. Потом подошёл к молоденькому топольку возле остановки. Взялся за ветку, а почки набухшие. И не удержался, сжал пальцами небольшую почку, она клейкая, сама зеленью отдаёт, и запах острый и резкий, сразу смолкой пахнуло, а ещё, как ни странно, – весной.

– Чуешь, как пахнет? – Иваныч шумно вдохнул в себя прохладный воздух и ткнул пальцем. – Вот… Вот чего нам в городе не хватает – этого запаха и простора!

И обвёл рукой окоём.

– Навозом тянет, Антоша, навозом. Глянь, сколько за зиму скопилось, – не удержалась, прыснула невысокая, худенькая Валентина, поправляя косынку, и запахнула тёплую куртку. – Свежо-то как, хоть и весна на дворе!

– Ну, каким навозом? – засмеялся Антон Иваныч и подхватил сумки. – Весна же пришла! Землёю пахнет, дымком и берёзовыми вениками со стороны Колиных березок, а главное – новой жизнью пахнет. Глянь в поля, видишь, сиреневая дымка? Это земля дышит, отогревается после долгой зимы, а на взгорках уже первая зелень проклёвывается. Заметил, когда на автобусе ехали, – и не удержался, опять повторил: – Эх, Валюха, красота-то какая! Да уж, это не городская жизнь, где сплошные пробки, кирпичные коробки. Люди живут, словно в муравейнике, шагают по улицам, не замечая друг друга, а вокруг бесконечный шум и суета, – и ткнул пальцем. – Прислушайся к тишине – звенит, аж душа поёт.

И неторопливо пошёл по обочине, оглядываясь по сторонам. С прошлого года не были в Васильевке, а кажется – вечность прошла. А может, и правда, что вечность… Каждый день и час, каждая минута и секунда – это вечность. Время уходит, не возвращается. Время уходит безвозвратно, и люди уйдут, когда наступит их время. А пока нужно…

– Антон, глянь, – жена махнула на далёкий лес, что стеной стоял за речкой Ветвянкой. – Вроде тепла-то ещё не было, а всмотришься, и словно зелёный лес какой-то светлый и праздничный, не то что летом в нём: темно, сумрачно и страшно.

– Пора зазеленеть, – сказал Антон, взглянув на лес. – Неделя-другая пройдёт, и совсем не узнаешь его. Весна, всё как на дрожжах растёт. Всё просыпается, и лес оживёт…

По обочинам тропинок и вдоль дороги кое-где проклюнулись первые желтовато-золотистые венчики одуванчиков. Пока их немного, там и сям разбросаны, но вскоре потеплеет, и непритязательные цветы заполонят округу, и начнут кланяться под порывами ветерка, словно с прохожими здороваясь.

– О, Иваныч, – заскрипела калитка, и на улице появился высокий сутулый дядька Ефим в телогрейке и в шапке. – Здоров был! Что-то с приездом задержались, а раньше, бывало, едва снег сходил, и вы приезжали, а сейчас… Видать, дела были. Валька, здорово! – он кивнул Валентине. – Пока не забыл… Вчера к Шаргуновым ходил. Леньке помогал. Зайди к ним, когда время будет. Варвара про тебя спрашивала. Зачем-то понадобилась…

И так говорил с ними, будто не осенью последний раз виделись, а только вчера расстались.

– Здоров, дядька Ефим, – закивал Антон Иваныч и приостановился. – Все скрипишь, старый? Держись. Весна пришла, а с ней новая жизнь начнется. Мы чуток закрутились, и погода не позволяла, то снег сыпанёт, то жаром полыхнёт. Утром поднимешься и не знаешь, что надеть: рубашку или куртку. Так и ходишь, сам в рубахе, а куртка под мышкой. Я батарейки привёз для тебя. Вечерочком загляни к нам. Заберёшь…

– О, молодца, не забыл, – потёр руки Ефим Фадеев и, прищурившись, взглянул на яркое солнце. – Сегодня жарит, спасу нет. Посижу на лавке, покурю. Ох, лютая зима была, холодная. Без дров остались. А к весне кости заломило – терпения не хватает. Погреюсь, авось отпустит… А еще Архип Сифилитик обещал настойку сделать. Любого на ноги поставит. Скорее бы…

Дядька Ефим достал мятую пачку, уселся на лавочку возле двора, сбил потёртую шапку на затылок и задымил. А потом прислушался. Показалось, журавушки закурлыкали в вышине. Задрал голову. Долго всматривался в синь небесную и вздохнул. Показалось… а потом снова вскинулся. Нет, правда, журавушки летят. И будут курдыкать, над дворами кружиться, лушу тревожить воспоминаниями…

Они неторопливо шли по дороге. Наконец-то, добрались до деревни. Теперь некуда спешить. Они дома – это главное. А дом не только жилище – это всё, что есть в округе.

Иваныч шагал, изредка останавливался. Ставил сумки на землю. Отдыхал, растирая уставшие руки. Вроде ничего лишнего не брали, а только всякую мелочёвку собрали, которая необходима в деревне, а гляди ж ты, сумки-то неподъёмные.

Он стоял и осматривался. Казалось, всего зиму не были, а соскучились. И округа стала какая-то другая. Изменилась. Чего-то не хватает, а может, прибавилось. Он закрутил головой. Всмотрелся вдаль, воздух колышется – это земля дышит, а склоны холмов едва заметно зазеленели. А пройдёт всего неделя-другая, и покроются молодой порослью холмы, скрывая пожухлую прошлогоднюю траву и принося покой душе и радость.

– Журавушки наши летят, – он взглянул в синь небесную и зажмурился. – И они соскучились по родным краям. И мы скучали по ним.

На огородах, что протянулись позади дворов, неторопливо вышагивают грачи. То один взлетит, то другой, и опять на землю, и снова копошатся. Тут и там видны дымки – это хозяева взялись за огороды. Сжигают прошлогоднюю траву, что не успели по осени убрать. Плывёт дымок над землёй, прижимается… И воздух, казалось бы, звенит – это жаворонки в высиненное небо поднимаются и распевают свои бесконечные песни. Весна пришла…

Что ни говори, с грустью заметил Анатолий Иванович, в деревне всё меньше остается дворов, зато журавушек все больше и больше. Да, мало дворов, а раньше Васильевка была огромная. Рассыпалась по пологим склонам холмов и вдоль речки Ветвянки, разделённая улочками и переулками, а на другой стороне речки между деревьями укрылись два-три дома, лишь крыши виднеются, а там, на высоком холме, была школа. Сейчас все меньше и меньше становится она. Школа закрылась, и магазин не работает. Андрей Шилов да Пантюшка из райцентра привозят все, что старики просят. Молодцы, не отказывают.

– Здоров, Антошка, – протянул руку сгорбленный дедка Ленька, опираясь на отполированную клюку, и кивнул головой. – Здравствуй, Валька! Что вы мучаетесь, каждый год мотаетесь туда-сюда? Давно бы перебрались и жили, как люди живут, а то бултыхаетесь, словно навоз в проруби. Хе-х!

И тоненько засмеялся.

– Здорово, дедка Ленька, – пожал руку Иваныч. – Ну, сказанул – навоз! Придумал же! Вернёмся в деревню, обязательно вернёмся. Младший сынок определится в жизни, квартиру оставим на него, а сами в деревню переедем. Самим уж невтерпёж. Ночами снится. А ты куда пошлёпал, а?

– Почтальонша приезжала. Пензию дали, – старик ткнул пальцем вверх и похлопал по карману. – Богатым стал. К Андрейке Шилову схожу. Списочек накорябал. Пусть продукты купит, всякой мелочи, ну и для меня ещё шкалик прихватит. Сегодня наш праздник – пензия. О как! Ты бы, Валька, привезла какую-никакую мазь, а то совсем мои ноги отказываются ходить. А мне никак нельзя сиднем сидеть. Если обезножу, кто за меня хозяйством станет заниматься? – И нахмурился, и закачал головой.

Громыхаяя кузовом, проехала машина. Заквохтали куры, бросившись врассыпную. Гавкнула невысокая чёрно-белая собачонка и кинулась вслед за ней. А потом отстала. Устала. И, опустив голову к земле, собака неторопливо потрусила по тропинке.

Иваныч поставил сумки на землю. Заскрипел ворот, загремела цепь, наматываясь на барабан, звякнуло ведро в глубине колодца, и плеснула вода. Анатолий подхватил ведро и поставил на край. Наклонился, глотнул – холодная вода, аж зубы заломило. Жена наклонилась. Тоже глотнула и закачала головой – у, какая вкусная! А потом достала бидончик, высыпала из него конфеты в сумку и налила воды – пригодится.

Иваныч стоял и размахивал руками. Устал, пока тащил тяжёлые сумки. Немного отдохнул и снова подхватил тяжёлую поклажу, и неспешно зашагали по деревне, часто останавливались, потом опять шли по разбитой дороге. Обходили большие лужи, выбирались на грунтовку, но снова натыкались на ямины с водой и опять обходили, а потом махнули рукой, свернули на тропинку и по ней направились к дому…

– Ну, здравствуй, родненький, – сказала Валентина, когда они подошли к дому, что виднелся за высоким забором, и, раскинув руки, прижалась к воротам. – Вот мы и добрались. Вот и вернулись домой. Заждался нас…

Иваныч завздыхал, оглядывая дом, голубенький забор – весь в проплешинах, и калитка просела – нужно подправить, а там забор покосился, тоже надо бы заняться, пока не свалился. Посмотрел по сторонам. Черемуха в палисаднике. Всего два куста, а распустится, и надышаться не можешь. Поднял голову и зажмурился, взглянув на синее небо, вот уж точно – бездонное, где вовсю звенели жаворонки. Потом уселся на лавку, спиной прижался к забору и опять вздохнул: легко и свободно – всё наконец-то добрались…

Жена присела рядышком с ним. Так было заведено, когда они приезжали в Васильевку. Здоровались с домом, потом ненадолго присаживались на скамейку. И когда уезжали, тоже присаживались, чтобы дорога лёгкой была, но всегда оборачивались, не хотели расставаться с родным домом. Уезжали в город, а душа оставалась тут, в деревне…

– Гляньте, неужто наши Петрухины приехали? – донёсся протяжный, чуть с картавинкой, женский голос. – Значит, правда, весна приспела. Всё, пришла пора огородами заниматься, – хохотнула и тут же следом: – Валентина, здравствуй! Иваныч, здоров будь! Валентина, я вечером загляну. Весёленький ситчик в райцентре купила. Посоветуй, что из него сшить.

– Заходи, Тоня, – помахала рукой Валентина. – Посидим, чаёк попьём да поговорим…

– Тёть Валь, моя Танька решила в городе остаться, – долетел голос. – Подскажи, куда ей устроиться…

– Пусть в деревне остаётся, – засмеялась Валентина. – Где родился, там и пригодился…

– Ага, а сами-то в городе живёте, – раздался обиженный девчоночий голос. – А меня – в деревню…

– Поэтому ездим в деревню, что до сей поры не привыкли к городской жизни, – уже более строго сказала Валентина. – Поймёшь, когда вырастешь. Возле родителей живи, пока живётся, а отдельно успеешь намучиться.

– Твоя правда, твоя… А я уж весь язык обколотила, дочке говорю, а она упёрлась – в город засобиралась и не сдвинешь. Молодая ещё, не понимает. Ну, ничего, жизнь научит… Спасибо, тёть Валь!

– О, Антошка приехал! Знаешь, что хотел спросить-то…

Так было всегда. Едва они приезжали, и сразу же к ним тянулись гости. Да какие гости – все свои, все деревенские, которых осталось-то всего ничего. И у каждого были какие-нибудь дела и просьбы или в совете нуждались, а спросить не у кого. Подходили, усаживались на скамейку и вели долгие вечерние разговоры…

– Ну что, мать, домик заждался, – сказал Иваныч и поднялся. – Хватит сидеть. Пошли…

Он сунул руку в щель между досками, звякнул щеколдой и толкнул. Калитка заскрипела и распахнулась. По двору, прижимаясь к земле, промелькнула серая кошка и исчезла за сарайкой. Видать, соседская забрела. Своих мышей мало, а чужие всегда толще и вкуснее.

Иваныч пропустил жену, подхватил сумки, зашёл во двор и опять остановился, осматриваясь. Вроде всё по осени убрали во дворе, в садике, что был напротив окон, а гляди ж ты, за зиму мусор нанесло, весь двор усыпан. Что и говорить, хозяин за ворота, и порядка нет…

Хозяин поднялся по скрипучим ступеням. Громыхнул ржавым навесным замком. Открыл. Зашёл на веранду. Сыростью запахло, мышами. Повсюду тенёта висят. Удивительно, всего несколько месяцев не были в деревне, а уже паутина заполонила все углы – и опять-таки мусор повсюду. Иваныч пожал плечами и оглянулся на жену. Валентина распахнула дверь, обитую чёрным дерматином.

– Давай проходи, – сказала она. – Сумки поставь возле стола. Я потом разберу…

Антон покосился на облезлую печь, подошёл к столу, что стоял возле окна на кухоньке, и опустил сумки на грязный пол. И снова закрутил головой. Казалось бы, что тут скучать, а вся душа изболелась, свой же дом – родной. Сколько лет прошло, когда с отцом печь сложили, его уж давно снесли на мазарки, а печь исправно служит. Антон нахмурился, вспоминая отца. Болел он, когда с войны вернулся. Два осколка в нем было. Болел, но виду старался не показывать. А когда эту печь сложили, отец занемог. Потом врачи сказали, что осколок сдвинулся, а рядом сердце. И того… умер батя. В землю лег, чтобы журавушкой взмыть к облакам. И курлыкает, душу изводит…

А печь так и служит. Приезжают в деревню, подмажут, подбелят – и как новенькая становится. И ухваты с кочерёжками – это батя в кузницу ездил, когда еще дядька Ефим там работал. Вместе с ним ковали. Крепкие да удобные – страсть!

В углу чугунки и кастрюли, несколько вёдер, ещё какая-то мелочёвка – это уже бабье царство. Пусть Валентина тут командует. Он толкнул двери в горницу. Зашёл. Ну, здравствуй, дом! Яркие солнечные блики мелькнули на стене и исчезли, а потом опять блеснули, как будто тоже дом поздоровался.

Иваныч провёл ладонью по шершавой стене. Кое-где осыпалась штукатурка, местами известка вздулась пузырями – колупни и отлетит. Вся мебель в паутине и пыли. Да какая мебель: большой стол, ещё из прошлого, из далёкого детства, два венских стула – это отец давным-давно откуда-то привёз. Было четыре стула, но два сломались за долгие годы, где-то в сарайке валяются. Под стол задвинуты табуретки. Большие узлы на шифоньере, что в углу стоит. Рядом печь-голландка.

В другом углу запылённое трюмо и радио, тряпкой прикрытое. На стенах фотографии в рамках. Так было при родителях, так и останется после них… За голландкой старая кровать: спинки высокие, ажурные, тоже отец привёз. Ему нравилось удивлять не только семью, но и соседей. Вот отовсюду привозил всякие необычные вещи и посмеивался, радуясь, что всем понравилось. Значит, угодил…

Антон стоял, и казалось, в горнице светлее становилось. Солнце всё ярче вспыхивало. Пыль потревожили – и тут же пробежали дорожки в солнечных лучах. Даже показалось, в доме теплее стало. И сырость не так ощущается, и затхлый воздух исчез. Да и вообще, если сейчас взглянуть на ободранные стены, побелку да покраску, здесь и делов-то всего ничего – начать да кончить…

– Отец, что стоишь, как памятник на площади? – в горницу заглянула жена, Валентина. – Я уж чай успела заварить. Ладно, догадались воду в бидончик налить. Пригодилась. Давай чай попьём с дороги. Проголодался, пока добрались. А потом делами займёмся.

Иваныч сбросил куртку. Повесил на вешалку, что была возле входной двери. Заглянул в пустой рукомойник, громыхнул крышкой, и тут же Валентина из бидончика слила ему на руки и подала вафельное полотенце. Он вытер руки и присел на краешек табуретки. На столе нарезанный хлеб, что из города прихватили, пяток яиц и дешёвая колбаса в тарелочке, рядом плавленый сыр лежит. Печеньки и конфеты на блюдце. Он пододвинул кружку, а другую посуду для чая не признавал, обжигаясь, отхлебнул небольшой глоточек и закачал головой.

– У, вкуснотища! Как ни заваривай, а в деревне чай вкуснее, – сказал Иваныч, схватил кусочек хлеба, колбасу и принялся жевать. – Ох, хорошо-то как! Здесь быстрее картоха в мундирах на «ура» пойдёт, чем пельмени в городе.

И опять потянулся за хлебом.

– Так и быть, на ужин сварим картошку, – сказала жена и захрумкала печенькой. – В погребе картошка лежит, там ещё огурцы сохранились и помидорки. Кажется, капуста есть. Я с осени две банки оставляла. Так, на всякий случай… Маслице у соседей возьмём. Хватит поужинать, а на завтра попросим Андрея, чтобы в магазин заехал за продуктами…

В дверь коротко стукнули.

– Валентина, принимай гостей, – Иваныч покосился и ткнул пальцем в сторону двери. – Это к тебе пришли. Ты же главная советчица всея Васильевки.

И засмеялся.

– А может, к тебе, – сказала Валентина, и смешок рассыпался по кухоньке. – Заходите, кто там такой нерешительный?

Дверь заскрипела, и на пороге появилась маленькая, словно подросток, старушка в тёмных одеждах, тёплый коричневый платок на голове, клюка в руках и глаза почти в пол.

– Ну, наконец-то приехали, – сказала старушка, вроде неторопливо говорила, но словно вязала, петелька за петелькой, слово за словом, и всё с улыбкой, всё тихо, почти шёпотом, словно шелестела. – Здравствовать вам, милые мои! А я уж все глазоньки проглядела. Всё на улицу ходила, на лавке сидела да каждый автобус встречала. Нет и нет вас, милых моих. А сегодня прозевала. Свою козочку поила, закрутилась по хозяйству, а Верочка Аганюшкина мимо двора проходила, стукнула в калитку и сказала, что вы приехали, милые мои. Я подхватилась и сюда подалась. Молочка принесла. Моя козочка постаралась. Кормилица. А куда мне одной столько-то? Вот и делюсь со всеми. А сейчас вам принесла. Подошла и вижу, калитка открыта, к дому подступила и сразу почуяла – хозяева вернулись. Вон, гляньте, как домик-то радуется, и я вместе с ним…

И вздохнула. Перевела дух. Долго говорила. Устала.

– Здравствуй, бабушка Анютка, – поднялась Валентина, подошла и приобняла старушку. – Соскучились. Проходи, почаёвничаем. А я гостинчик привезла. Новый платок купила. Красивый! Летом будешь в нём форсить, женихам глазки строить.

И засмеялась.

– Скажешь тоже – глазки, – захыкала баба Анютка, но видно было, что обрадовалась подарку. – Здесь бы вас, милых моих, увидеть, а уж про женихов и говорить нечего.

И махнула рукой.

– Здорово была, баб Анюта, – проглатывая буквы, так назвал её Иваныч, отпил из банки и закачал головой. – Ух, молоко вкусное, прям сладкое! – а потом похлопал по табуретке. – Присаживайся, баб. Как твои дела, как жизнь молодая?

И хохотнул, а потом поперхнулся и закашлялся, подавившись кусочком хлеба.

– Это Боженька наказывает, что над старушкой изгаляешься, – улыбаясь, тихо зашелестела баба Анютка, присаживаясь на краешек табуретки, и закачала головой, когда Валентина поставила перед ней чайную чашку и блюдце. – Ох, чай какой духмяный! Чать, с травками заваривала, Валюшка? – и сама же ответила на свой вопрос и опять зашелестела. – Вижу, с травками: и богородка, и чабрец, и вишенка – много всего. Полезный чай, а вкусный – страсть! Вот и дождались весну, милые мои. Долгонько не хотела приходить. Зимушка не пропускала. Ан всё же сдалась, уступила место весне. Ледоход был. Ручейки побежали, колокольцами зазвенели. И солнышко заиграло – загляденье. А жаворонки зазвенели, и душа вслед за ними запела. Ну, а вы как зимушку провели в своём городе, милые мои? Чать, устали от суеты, да? Вижу, что устали, вижу. А сейчас приехали, вон, у Валечки аж глаза заблестели, что в деревню вернулась и весне радуется, и ты, Толенька, словно распрямился, вон какой бравый сидишь. Сразу видно, что в вашей семье тишь да гладь – Божья благодать. Это правильно, милые мои. Так и должны люди жить. Жить и Боженьку почитать…