Императрица Мария. Восставшая из могилы

Однако же, как только Маша пыталась узнать у Кати что-либо о себе, та сразу умолкала и на все Машины вопросы отвечала:

– Кольша не велел.

Но кое-что она все-таки узнала, хотя довольно своеобразным образом. Она попросила Катю осмотреть ее ноги. Та удивилась, но посмотрела.

– Ну и че?

– Подошвы какие?

– Розовые, – хихикнула Катя, – ну прямо как у младенца!

– Значит, не крестьянка! – сделала вывод Маша. – Босиком не ходила.

– Не, не ходила, – расхохоталась Катя.

«И руки не такие, как у Пелагеи Кузьминичны, – подумала Маша, – и даже не такие, как у Кати. Тяжелой работы не знали. Значит, дворянка? Или нет?»

Николай добыл-таки косулю, и Катя сварила суп. Разрезав мясо на мелкие кусочки, кормила Машу, давая запивать бульоном из кружки. Маша так наелась, что опьянела от сытости. Она с благодарностью смотрела на Николая и Катю, на глаза наворачивались слезы.

– Мне вас Бог послал, – прошептала она.

Через пару-тройку дней опять появилась Пелагея Кузьминична. Повязки с головы и с руки Маши она сняла. И вообще была довольна своей подопечной – раны заживали хорошо. И в целом девушка явно шла на поправку. Стала бодрее и веселее, уже могла занимать положение полусидя, откинувшись на подушки. Начала есть сама.

– Ты сама, сама теперича снедай, – велела ей Пелагея Кузьминична, – а то у тебя ручка-то совсем ослабла. А с головкой-то все ладно, все зажило. И волосы отрастат.

Маша захотела на себя посмотреть. Знала, что, залечивая ей рану на голове, остригли волосы. Катя достала маленькое зеркальце и поднесла ей к лицу. Маша ахнула.

– Господи, что это?

– То смерть косой огненной над тобой махнула, – сказала Пелагея, – и след свой оставила.

На коротко остриженных волосах надо лбом была отчетливо видна седая прядь. Разглядывая себя в зеркало, Маша подумала, что вот такой, коротко стриженной, она себя уже когда-то видела.

– Чехи-то пришли? – спросил молча наблюдавший за ними Николай.

– Пришли, – ответила мать. – И чехи твои пришли, и наши ахвицера. Вчерась толпой в Коптяки наезжали. И поручик наш с ними, и брат его. Забрали мужиков наших, Швейкина и других, и пошли к Ганиной Яме. Искали тама долго. Швейкин грит, много че нашли, вещей разных. А шахта пустая! Нету никого! И в городе ишшут, и в Верх-Исетском. И много находют.

Пелагея искоса глянула на княжну и перешла на шепот.

– Бают, коли найдут, дак того и в острог! Вещей царских наташшили, дурни, а того не скумекали, что искать будут. Бают, кардинер царский ходит и смотрит, како вешши царские узнат, пальчиком тыкнет, и того разом имат и в острог!

– Камердинер, наверное, – поправил мать Николай.

– Че? Ну да, я тебе и баю – кардинер!

– А что такое Ганина Яма? – спросила вдруг княжна.

Пелагея Кузьминична закашлялась.

– Место такое, – ответил Николай, – пруд в лесу.

На следующий день Маша попросила вынести ее на улицу, благо Пелагея Кузьминична это разрешила. Николай, немного смущаясь, подошел к лавке и бережно поднял на руки одетую в длинную белую рубашку Машу. Проходя через низкую дверь, ему пришлось наклониться, и Маша, чтобы удержаться, обняла его здоровой, левой рукой за шею. Когда за порогом Николай распрямился, Машина голова привалилась ему на плечо, а ее щека коснулась его щеки. Щека была немного колючая, от нее чуть-чуть пахло табаком, а из-за воротника косоворотки – терпким мужским потом. У Маши все поплыло перед глазами. Ей вдруг безумно захотелось, чтобы он унес ее на руках далеко-далеко и чтобы долго-долго не отпускал.

Потом они сидели на скамейке под навесом. Сидели молча, рядом, касаясь друг друга мизинцами. Слов было не нужно. Катюха то и дело выглядывала из избушки и улыбалась.

Когда Николай клал ее обратно на лавку, он, случайно или намеренно – девушка не знала, – коснулся губами ее щеки. Чуть-чуть коснулся. Потом распрямился и быстро вышел. Маше показалось, что сердце выскочит наружу, так оно колотилось. Щеки горели, она плохо понимала, что говорит ей Катя, которая, как обычно, не закрывала рта.

Катя, наконец-то заметив состояние княжны, подсела к ней.

– Ты че, Машуня, че с тобой?

Маша вдруг подалась вперед.

– Катя, а у Коли есть невеста? Ну или возлюбленная?

Она почувствовала, как заливается краской.

– У Кольши-то? – расхохоталась Катя. – Да ты че?

А потом нахмурилась и, быстро придвинувшись к Маше, торопясь, чтобы ей не помешали, проговорила:

– Да он же по тебе сохнет! Вот те крест!

Маше показалось, что что-то взорвалось внутри нее, что покраснели не только щеки, но и пальцы на ногах. Она, задыхаясь, откинулась на подушки и замерла в каком-то оцепенении.

Ночью ей приснился Николай. Он целовал ее и кружил на руках, а она плакала от счастья. И еще что-то такое было в этом сне, греховное, от чего Маша проснулась.

В избушке царил полумрак. Крохотный фитилек в плошке на столе давал света совсем чуть-чуть. Его стали зажигать после появления Кати. Теперь она спала на лавке, и хоть немного света было нужно, чтобы не наступить на Николая, спавшего на полу.

Маша осторожно приподнялась и посмотрела вниз, на Николая. Он спал, подложив под голову руку, и улыбался во сне. Маша долго, пока не устала, смотрела на него. Потом откинулась на подушку.

«Пропала», – подумала она и заснула.

V

Установилась теплая августовская погода. Дождей уже давно не было, и земля основательно высохла, что было как раз кстати – Маша начала ходить. Не сама, конечно, с помощью Николая. Первый раз она осторожно ступала босыми ногами по траве, одной рукой опираясь на костылек, сделанный им, а другой – на его руку. Николай не отказал себе в удовольствии и обнял Машу за талию. В течение всей, пока недолгой, прогулки девушка не могла понять, отчего у нее кружится голова: то ли от того, что она встала, то ли от близости Николая. Ей хотелось прижаться к нему, и было страшно это делать. Ей нравилось ощущение его руки, обнимавшей ее, и одновременно было стыдно.

Николай, а вернее Николай Петрович, с высоты прожитых лет прекрасно понимал ее состояние. Выросшая в замкнутом мире, практически лишенная общения с окружающим ее обществом, великая княжна была по-детски наивна. Она не знала вещей, известных любой деревенской девчонке с детства, в том числе и о взаимоотношениях полов. И дело не в наблюдении за животными, как принято считать, просто в крестьянской избе все спали в одном помещении: и взрослые, и дети. Все было ясно и просто. И с мальчишками начинали целоваться лет в одиннадцать-двенадцать. А что поделаешь, если иной раз девушку выдавали замуж в тринадцать лет. Как первую кровь пролила, так и невеста. Приходилось нарабатывать опыт. Великая княжна этого была лишена: с кем бы, интересно, она стала целоваться, скажем, в Царском Селе? Наивно-романтическим было и ее восприятие любви.

Николай старался как мог, пытаясь не обидеть Машу. Он собирал поздние лесные цветы, плел ей какие-то веночки, в общем – ухаживал. Все это с явного одобрения Катюхи и молчаливого неодобрения матери, в свои становившиеся все более редкими визиты все видевшей и подмечавшей. Девушка поправлялась и расцветала от любви. Не заметить это мог только слепой.

Пытаясь образумить сына, мать как-то, отведя его в сторонку, расстроенно и даже миролюбиво зашептала:

– Охолонись, Кольша! Ты че творишь, сыночек? Кто ты – и кто она? Крестьяне на царевнах только в сказках женятся. Тебе же плохо будет. То она щас беспамятна, а возвернется память, че она тебе скажет? Ведаешь?

– Мне все равно, мама, – глупо улыбался в ответ Николай. – Я люблю ее.

Повязка у девушки осталась только на боку – штык содрал большой лоскут кожи, и рана плохо затягивалась, часто мокла. Не доставляла Маше уже особой боли, а лишь неудобства. К счастью, целоваться она не мешала.

Николай учил Машу целоваться. Не то чтобы она совсем не умела, но делала это совершенно по-детски. Так маму целуют, сестру, подругу, наконец. Николай объяснил, как это нужно делать с мужчиной.

– Бесстыдство какое-то, – прошептала Маша, но, попробовав, уже не возражала, скорее наоборот.

Плотину в их отношениях прорвало совершенно неожиданно для обоих и, как это часто бывает, случайно. Маше были показаны прогулки, свежий воздух.

– Сил надо набираться, – сказала Пелагея Кузьминична.

Вот Маша и набиралась. Сопровождал ее, разумеется, Николай. У них появилось даже излюбленное место, недалеко от реки, на увале. Шитовский Исток в начале XX века был пошире, чем сто лет спустя, и в этом месте не так заболочен. С открытой полянки открывался прекрасный вид на долину речушки, на лес, на горы.

Они гуляли по лесу, как в песне поется, туда-сюда, и догулялись. Маша, как водится, оступилась, Николай, конечно же, подхватил ее, глаза их встретились, губы – тоже, и понеслось. Остановиться не смогли оба, да и не захотели.

Николай стал брать на прогулки шинель. Он стелил ее на траву, чтобы Маша, не дай бог, не застудилась. Ведь не деревенская девка. Они садились рядышком и приступали. Шаг за шагом, шаг за шагом Николай затягивал ее в любовный омут, давая все больше воли губам и рукам.

– Коленька, не надо, – шептала Маша и не сопротивлялась.

Оба находились в каком-то угаре, потеряв счет времени, не замечая ничего вокруг. Судя по сделавшимся уже довольно прохладными вечерам, был уже конец августа. Катя ушла в Мурзинку за рыбой, и они остались одни. Сидели на лавке в избушке, в полумраке. Лаская Машу, Николай в какой-то момент отчетливо понял, что если он захочет, то вот сейчас все получит. Маша, опьяневшая от любви и желания, уже позволяла ему практически все. А ему вдруг стало стыдно. Ведь, по сути, он воспользовался ее состоянием. Нет, любить она, безусловно, любила, причем именно его, но при этом не помнила, кто она.

«Как-то нечестно получается», – подумал Николай и остановился.

Маша, как ему показалось, потом смотрела на него с какой-то укоризной. Или ему это только казалось? А потом она попросила у Кати иконку. Маша часто молилась, бормоча что-то тихо, почти шепотом. Катя как-то раз случайно услышала, о чем она молится, и едва не разревелась. Стоя на коленях, Маша просила Господа и Пресвятую Богородицу о помощи и защите для Николая, Коли, Коленьки, просила о Пелагее Кузьминичне и о ней, Кате. Ничего она не просила только для себя.

– Понимаешь, у меня ничего не осталось, даже крестика нательного. Молиться можно и так, конечно, Бог услышит, но все-таки достань мне иконку и крестик.

– Кольша, у тебя же есть крестик, – вспомнила Катя. – Ты все равно не носишь, отдай Маше.

Николай с каким-то тяжелым чувством, как будто предчувствуя что-то, достал из висевшей на стене сумки крестик и протянул его Маше.

– Какой интересный крестик, – сказала она, поднося его к свету, – красивый.

Морщинка прорезала лоб, нахмурились брови, но, еще продолжая улыбаться, Маша рассматривала крестик.

– Коля, откуда он у тебя? – растерянно спросила девушка, все больше хмурясь. Улыбка слетела с ее лица. Оно сделалось напряженным и даже злым. – Это же мой крестик! Я узнаю его, я его отдала солдату, охраннику в том доме… где…

Ее лицо исказила гримаса ужаса. Николай отдал бы все на свете, только бы не видеть этого ее лица. Он уже все понял.

Блуждающий взгляд княжны остановился на нем.

– Это же ты, ты тот солдат, который помогал Алеше, когда мы гуляли с ним, я и мама. – Она запнулась, замолчала на мгновение, силясь что-то вспомнить, и вспомнила: – Мама, Алеша и все, все… Их же убили… Убили там, в подвале! В них стреляли! И всех убили! Убийцы! Я помню их лица! Их кровожадные хари! И ты… – Ее широко распахнутые глаза остановились на Николае. – Ты тоже там был, да? Ты тоже убийца! Ты убийца!

А потом она закричала. Закричала так страшно, что остолбеневшая было Катюха выскочила из избушки.

– Ну вот и сказке конец, – вздохнул Николай и вышел вслед за сестрой.

Они присели на бревно возле очага.

– Что теперь будет-то, Кольша? – спросила сестра.

– Не знаю, – честно ответил брат. – Ты не ходи туда, пусть выкричится.

Маша кричала долго. То замолкала, как будто отдыхая, то начинала стонать или, что правильнее, выть. Так воют волки, тоскливо и безысходно. Потом опять кричала. Потом все стихло.

Николай подумал, что она совсем не плакала, что удивительно. Он поднял голову. Маша, нет, не Маша, а великая княжна Мария, бледная как смерть, стояла у порога в одной рубашке и смотрела на него. Николай встал, вслед за ним поднялась и Катя. Княжна подошла к нему, а потом, чего он никак не ожидал, опустилась на колени, обняла его ноги и, глядя на него снизу, сказала дрогнувшим голосом:

– Коленька, я обидела тебя! Ты прости меня! Прости!

Николай сел на землю и обнял ее. И тогда она зарыдала. Он молча (что тут можно было говорить?) гладил ее дергавшуюся спину, целовал в торчащие ежиком волосы. Потом опять целовал и гладил. Рядом, уткнувшись Маше в плечо, ревела Катюха.

Наконец Николай прогнал ее со словами:

– Вечерять будем нынче, ли че?

Когда Катя ушла, он взял Машино лицо руками и стал целовать ее в мокрые от слез глаза, а она, обвив руки вокруг его шеи, целовала его в ответ. Несмотря на всю трагичность ситуации, Николай был счастлив: любовь победила!

Когда она наконец затихла, обессилев, он отвел ее в заимку и налил ей отцовского самогона. При этом выяснилось, что Маша ничего крепче шампанского в жизни не пила. Пришлось учить, давать запить, закусить, а потом налить еще. Потом Маша отключилась.

Она проснулась утром. Было еще совсем темно, но Маша почему-то была уверена, что уже утро. Голова не болела, но в теле было ощущение, что на ней потопталась пара слонов. На соседней лавке посапывала Катя, на полу тихо всхрапывал Николай.

«Он еще и храпит», – подумала Маша и улыбнулась.

Спать уже не хотелось совсем – мысли начисто прогнали сон.

«Значит, вот как, я великая княжна Мария Николаевна, дочь последнего императора России. Боже мой, боже мой! Мой бедный золотой папа, мама, девочки мои милые – Ольга, Татьяна, Анастасия! Мой дорогой Алешка! За что они нас так? За что? Боже, я же вас уже никогда не увижу! Боже, за что? Как же мне жить теперь? Папа, душка, мой единственный золотой папа! Швыбз, милый мой Швыбз!»

Слезы покатились по ее щекам. Девушка плакала тихо, стараясь никого не разбудить. Ведь это очень личное – прощание с близкими.

Спустя некоторое время она успокоилась, но пришли новые мысли и воспоминания. Память как будто отыгрывала упущенное время.

«Господи, как хорошо было в Тобольске! Зачем нас перевезли в этот проклятый Екатеринбург, в этот проклятый дом? Конечно, чтобы убить! А остальные? А Евгений Сергеевич? А Иван Михайлович и Алексей Егорович? А бедная Аннушка? Их-то за что? За верность? За то, что не оставили нас в беде? Боже мой, а остальные, те, кто уехал с нами из Тобольска? Где они все? Где сейчас Шурочка, Лиза, Настенька Гендрикова? Неужели тоже убиты? Боже, сколько крови! Сколько крови! Кругом только ненависть и смерть!»

Ей стало страшно, и она снова заплакала.

«Как же все это пережить? Как? Мама сказала бы, что надо молиться, что на все Божья воля! Да, так оно и есть! И мое спасение – тоже Божья воля! А как иначе? Господь послал мне Николая, и он спас меня! А я с зимы в церкви не была!»

Тут она совершенно невпопад вспомнила Царское Село и другого Николая – лейтенанта Николая Деменкова. Маша грустно улыбнулась. Как давно все это было: довоенный Крым, «Штандарт», Ливадия, ее влюбленность в «толстяка Деменкова», как называли его сестры.

«И вовсе он не был толстым, – подумала она и испугалась, что думает о нем в прошедшем времени. – Нет, нет, не надо! Пусть он будет жив, пусть у него все будет хорошо! Мы виделись в последний раз весной шестнадцатого года, пусть он запомнит меня такой, милый душка Деменков, моя первая любовь».

Она подумала о том, какой по-детски наивной была тогда. И глупой. Подумала о том, насколько ее нынешнее чувство сильнее и объемнее, и поняла, что вот это – та самая соломинка, за которую можно ухватиться и спастись.

«Нет, в монастырь я не пойду, прости меня, Господи! Я не готова к такой жертве! Я жить хочу, жить и любить! У меня есть мой Коленька! Я спрячусь за его спиной от всех бед и буду просто жить!»

Она вдруг вспомнила о своем высказанном когда-то в детстве и вызвавшем много смеха у близких желании выйти замуж за солдата и родить ему двадцать детей.

«Вот и выйду, – улыбнулась она, – и рожу!»

От мыслей о Николае ей стало теплее на душе, она успокоилась и больше не плакала.

Когда Николай проснулся, Маша лежала на лавке на боку, подложив руку под голову, и смотрела на него.

– Коля, а ты храпишь, – оповестила она.

Николай растерялся. Он был готов к слезам, крику, да к чему угодно. А тут вдруг: «Ты храпишь».

– И че? – только и нашелся он.

– А ниче. – И Маша показала ему язык.

У Николая отлегло от сердца. Он обнял ее и стал целовать в щеки, губы, глаза. Маша отвечала тем же.

– Эй, вы! – раздался Катюхин голос с соседней лавки. – Бесстыдники!

Николай отшатнулся, а Катя весело расхохоталась. Она сидела на лавке и, болтая босыми ногами, смотрела на них.

– Уймитесь!

Пришлось взять себя в руки и заняться обычными утренними делами.

Когда сели за стол, Катя спросила:

– Маш, а как тебя теперь называть?

– Когда теперь? – удивилась Маша.

– Когда ты все вспомнила?

– А что это меняет?

– Ну, не знаю. Ты царевна ведь. А мы кто?

– Перестань, – резко оборвала ее Маша. – Чтобы я этого больше не слышала! Ты мне как сестра теперь! Нет здесь никаких царевен, и княжны великой нет! Была, да вся кончилась! Есть Маша, просто Маша, поняла?

«Ну да, – подумал Николай, – просто Мария. Если бы все было так просто!»

Утреннее Машино оживление вскоре сменилось грустью. Она сидела на улице, греясь под еще теплым августовским солнцем, и сосредоточенно рисовала прутиком какие-то геометрические фигуры на земле.

– Коля, ты должен мне все рассказать. Все, что видел. Ты говорил, что вытащил меня из могилы. Расскажи.

Николай отложил в сторону лапоточки, которые плел для Маши (ходить босиком становилось прохладно), и вздохнул.

– А надо?

– Надо! – Маша смотрела ему прямо в глаза.

Николай понял, что она не отступится, да и он сам не отступился бы на ее месте, и честно рассказал все, как было, не упомянув только разговоры ермаковских бойцов о княжнах и царице.

Маша сидела молча, не плакала, только побледнела. Рядом тихо всхлипывала Катюха.

– А почему ты решил заглянуть в шахту? – спросила Маша.

– Не знаю. Как будто что-то подтолкнуло!

Маша кивнула. Похоже, это объяснение полностью удовлетворило ее.

Николаю показалось, что Маша приняла для себя какое-то решение, и теперь все факты выстраивались ею в соответствии с ним так же, как нанизываются бусинки на нитку.

А потом, переполошив всех, прибежала Анька. Оказалось, прихворнула мать, и потребовалась помощь старшей сестры. Николай забеспокоился было, но Анька сказала, что ничего серьезного, так, бабские дела.

– Давай, Катюха, – торопила она сестру, – тятька на озере ждет.

Девушки ушли, и Николай с Машей остались одни.

– Погуляем, – предложил Николай, – последние теплые денечки, скоро осень.

Маша кивнула. Прихватив шинель, пошли не торопясь на полюбившееся место на берегу Шитовского Истока. Шли молча. Николай обдумывал, когда начинать с ней важный разговор о будущем, а о чем думала Маша, он, естественно, не знал. Впрочем, это быстро выяснилось.

– Коля, – тихо сказала Маша, – помнишь тот день, когда Катя ходила в Мурзинку за рыбой?

Николай кивнул. Еще бы он не помнил!

– Почему ты тогда вдруг остановился?

Николай посмотрел на Машу. Она сидела рядом, поджав ноги в носках и лапоточках, в сине-красном сарафане, надетом поверх рубашки. Крестьянская одежда удивительно гармонировала с ее чисто русской внешностью. Она наклонила голову и посмотрела на него.

«Что ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня», – вспомнил Николай слова одной известной в будущем песни.

– Потому что это было бы нечестно по отношению к тебе.

– Нечестно? Почему?

– Потому что ты не помнила, кто ты; и вообще, это было бы подло с моей стороны – воспользоваться… – Он не договорил.

Маша придвинулась к нему, обняла, уперлась лбом в его лоб и, глядя в глаза, прошептала:

– Теперь я все знаю. Я – царская дочь, а ты – солдат. И это ничего не меняет. Я люблю тебя, и, пожалуйста, не останавливайся! Я умоляю тебя: не останавливайся!

И он не стал останавливаться.

Потом, когда, оглушенные всем произошедшим, они лежали рядом на шинели, Маша вдруг засмеялась.

– Ты чего? – испугался Николай.

– Знаешь, а я ведь совершенно не знала, как все происходит. Я думала, мужчина и женщина ложатся спать вместе, а потом рождаются дети. А оказывается, все так сложно и интересно! Я теперь женщина, да?

– Женщина, – подтвердил он.

– Никогда не предполагала, что это будет так.

– Как?

– Ну, вот так, на шинели, под небом и солнцем. А главное, с любимым!

– Был бы кто-то другой.

– Ты ничего не понимаешь и не знаешь! – Маша приподнялась на локте. – Сейчас царевны, конечно, не уходят в монастырь, но замужество по государственным соображениям в порядке вещей. Перед войной ходили разговоры, что нас должны были выдать замуж за четырех балканских принцев – Румынии, Болгарии, Сербии и Черногории. Нашего согласия, разумеется, никто бы не спросил. А уж о любви и разговора не шло! Зато был бы окончательно решен балканский вопрос!

Она помолчала, что-то обдумывая.

– Я не хочу, как тетя Ольга!

– Как кто? – переспросил Николай.

– Как моя тетя, великая княгиня Ольга Александровна! Ей было девятнадцать лет, как мне сейчас, когда ее насильно выдали замуж за герцога Ольденбургского. Она почти десять лет добивалась развода у папа и только в шестнадцатом году смогла выйти замуж за любимого человека. Я не хочу повторять ее судьбу!

Ничего нового для Николая Маша не сообщила. Он хорошо знал эту историю. Герцог Ольденбургский предпочитал молодой жене молодых адъютантов. В итоге великая княгиня после пятнадцати лет брака оставалась девственницей. Действительно, врагу не пожелаешь!

Впрочем, слушал Машу он вполуха, его сейчас занимало другое. Он обдумывал причину неожиданного ее напора. И в итоге решил, что это попытка перекрыть одну эмоцию другой. А так все чисто по-женски: плохое настроение – шопинг – хорошее настроение. В данном случае вместо шопинга – любовь.

– Ты замуж меня возьмешь?

Николай закашлялся.

– И как ты это себе представляешь?

– Обыкновенно, – даже удивилась Маша. – Мы обвенчаемся и будем жить.

– Где?

Маша задумалась.

– У вас в деревне. Дом построим. Ты против?

Теперь уже Николай, приподнявшись, посмотрел на Машу.

– Ага, и корову купим. Я буду рыбачить, а ты – доить. Ты доить-то умеешь? А что такое литовка, знаешь?

– Я научусь, – прошептала Маша.

– Знаешь, давай решать вопросы не все сразу, а хотя бы по мере их поступления. На самом деле не все так просто, как тебе кажется. Была царевна, стала крестьянка! Материализовалась из воздуха или сама вышла, потихоньку, из обезьянки?

Предвосхищая Машин вопрос о его знакомстве с теорией Дарвина (вопроса о творчестве Льва Кассиля он не опасался по причине отсутствия оного в этом времени), Николай наклонился к ней и поцеловал в нос. Маша фыркнула.

– Катюхи не будет дней пять-шесть, и все это время наше. Давай жить сегодняшним днем. – И он притянул ее к себе. – Я люблю тебя больше жизни.

«И все-таки мы обвенчаемся», – подумала она, обнимая его.

Николай оказался прав – Катя появилась спустя пять дней. Как прошли эти дни, он помнил плохо. Ему казалось, что время остановилось или же спрессовалось до невозможности. Ночь сменяла день, день – ночь, а они, кажется, даже не замечали этого, для них ничего не менялось. Похоже, они даже толком не ели за эти дни: во всяком случае, Катя с недоумением осматривала горшки и кастрюльки на печке.

Маша была счастлива. Проснувшаяся в ней женщина хотела всего и сразу, как будто стремясь наверстать упущенное время. Бутон распустился в прекрасный цветок, и Николай держал его в руках бережно и нежно, стараясь не обидеть, не сделать больно. Наивно-романтическое отношение к любви улетучилось как дым, любовь повернулась к Маше совсем другой стороной, куда более сильной, страстной и всепоглощающей. Она забыла обо всем, ничто ее сейчас не интересовало, только любимый. Она пьянела от своих чувств и не хотела трезветь.

Но пришлось – в запертую дверь избушки постучалась Катя. Хорошо, что в тот момент они просто спали. Увидев их испуганные и растерянные лица, Катюха прыснула, а заметив расстеленные на полу одеяла и шинель, смутилась. Они что-то отвечали ей невпопад, и она вскоре просто махнула на них рукой.