Императрица Мария. Восставшая из могилы

– Ты не тово, Пелагея! – Голос Павлы зазвенел от обиды. – Я, мож, и вредная баба, характер у меня такой, да! Но сукой никогда не была, подлостев никому не делала. Кольша наш, коптяковский, схорониться ему, стало быть, надо, да и девку схоронить. Не сегодня завтра солдаты придут, не эти, так те! Ахвицера-то уже близко! Не было б беды, Пелагея! Ну, ты покумекай, а я пойду!

– Ну че, слышал? – повернулась мать.

– Че за поручик?

– Да ты его знаш, – встрял отец. – Андрея Андреевича, учителя гимназического, сын, с города, ну художника, он еще с Анькой занимался! Дачники они. Да вы ж бегали тута везде мальцами. Он от большевиков скрывается. Мужики его на островах прячут.

– Может, мне тоже на острова?

– Так, сынок… – Пелагея положила ладонь на стол, давая понять, что вопрос решен и обсуждения больше не будет. – Щас идешь на поветь спать. Мотаня твоя в баньке останется, жар у нее. С ней Катюха посидит до утра. Ну и я навещу, – успокоила она сына. –  На зорьке, отец, слышишь, – Пелагея посмотрела на мужа, – отвезешь их за озеро. В Мурзинке найди дядьку Ивана, у его заимка в тайге, но он там не быват, как в прошлом годе ногу сломал. Тамо-ка и схоронитесь. Катюха вас проводит. Все, че надо, я соберу. Уразумел, да? Не было вас тута, и не видал никто.

– Спасибо, мама! – Николай прижался губами к руке матери.

Исетское озеро было для коптяковцев одним из источников жизни. Оно давало им рыбу – лещ, линь, судак, щука не только шли на стол, но и с успехом продавались в городе и горнозаводских поселках. Озеро было вытянуто с юга на север верст на восемь. До деревни Мурзинки на северном его берегу от Коптяков было верст шесть, на веслах – часа полтора.

Мурзинка, которая раньше так и называлась Заозерной, – деревня небольшая, еще меньше Коптяков. Добраться туда можно только водой, а зимой по льду. И тоже, как и Коптяки, основана кержаками. Жители обеих деревень наполовину родственники – коптяковские парни часто женились на мурзинских девках и наоборот. Вот и дядька Иван приходился отцу Николая то ли двоюродным, то ли троюродным братом, то ли действительно дядькой. Важным было другое, и мать это прекрасно понимала: в Мурзинке соблюдался тот же кержаковский обычай своих не выдавать. А коптяковские были своими.

Родительский дом покинули затемно. Быстро перебрались через озеро, хотя греб один отец. Упершись протезом в ребро шпангоута, он мощно вымахивал весла, не издавая при этом практически ни звука.

«Силен батя», – тепло подумал Николай.

В сером тумане мимо лодки проплыли острова, называвшиеся Соловецкими в честь тех, других, на Белом море.

– Здесь, что ли, Андрей скрывается?

Нос лодки мягко ткнулся в берег. Вот и Мурзинка.

– Пошли, пока не рассвело, – буркнул отец, – дядьку Ивана я опосля упрежу.

Николай с завернутой в простыню княжной на руках еле поспевал за отцом. Они шли по едва заметной тропинке, уводившей их от Мурзинки на север и петлявшей между деревьями.

«Здоров он бегать, – подумал Николай, – с культей, а смотри, как чешет».

Утренняя прохлада забиралась за воротник, но быстрая ходьба и ноша не давали замерзнуть. Сзади с увязанным матерью тюком на плече, сопя, поспешала Катерина.

Лес тут был густой, сосняк чередовался с березняком, сквозь частокол стволов с трудом пробивались первые солнечные лучи, быстро затухая в тумане. Туман стлался над озером и над болотистой поймой Шитовского истока, цеплялся за деревья и подлесок. Берег озера за Мурзинкой был довольно пологим, и выбраться из тумана никак не удавалось.

«Куда мы идем? – заинтересовался Николай. – Маманя говорила, что три версты от Мурзинки на север. Это что же, там, где сейчас пансионат „Селен“?»

Передохнуть останавливались дважды. Уставал Николай, уставала и сестра. Княжна бредила, слава богу, тихо, почти шепотом, звала мать, но больше отца и какого-то Швыба или Шыбза.

– Кто такой этот Швыб? – спросила Катюха.

– Не знаю, – ответил Николай и вдруг сообразил, что не Швыбом и не Шыбзом, а Швыбзом, Швыбзиком в царской семье старшие сестры называли Анастасию. В бреду княжна звала любимую младшую сестру.

«О господи! Нет у тебя уже ни Швыбза, ни мамы, ни папы…» – От жалости комок подступил к горлу.

– Пришли, кажись, – обернулся отец, – вона она, заимка.

– Ничего себе, – удивился Николай, – да ей лет сто!

Избушка действительно внешне выглядела довольно неказисто. Невысокий сруб с маленьким оконцем по короткой стене, низкая (чтобы зимой тепло не уходило) дверь, ржавая железная печная труба. Крыша односкатная, с большим козырьком, нависающим над входом и опирающимся на столбы. Под козырьком – поленница, рядом – уличный очаг. Выглядит все добротно и почти не заброшенно. Видно, дядька Иван заимку все-таки навещал, поддерживая порядок.

Николай, пригнувшись, шагнул внутрь. Ну, не дворец, конечно, но жить можно: две широкие лавки по стенам, между ними, под окном, стол. С другой стороны – печь, на стенах какие-то полки. Что-то свалено за печкой.

Катя постелила на одну из лавок одеяло, положила подушку, и Николай опустил на лавку княжну. Сам устало сел на другую.

– Ну что, сынок, – тяжело вздохнул отец, – обживайся тута. Завтра мать навестит. Ты, эта, печку протопи, а то сыровато здеся.

Он протянул было руку, чтобы потрепать сына по голове, но, как будто вспомнив, что тому уже не двенадцать лет, отдернул ее и вышел. У Катюхи глаза заполнились слезами. Так жалела она брата, так жалела.

– Кольша, – девка обняла Николая, прижала его голову к груди, – ты не кручинься, все ниче, все хорошо будет. Я знаю!

– Спасибо, Катюня! – Николай обнял сестру, поцеловал. – Ниче, прорвемся! А за то полотно ты не беспокойся, я тебе еще куплю.

– Да ты че? – отстранилась от него сестра. – Ты че, думашь, я пожалела? Кольша, да я для тебя, да я…

– Знаю, сестренка. И я для тебя… Ты иди, догоняй отца. Он вишь как бегат. Как молодой.

Стихли шаги, и они остались вдвоем. В избушке было тихо, только тяжело дышала израненная девушка. Николай еще немного посидел, глядя на нее, а потом, как бы сгоняя наваждение, тряхнул головой и пошел растапливать печь.

IV

Сначала был серый свет. И тяжесть. А мысли путались и как будто наскакивали одна на другую. Она подумала, что свет не может быть серым. Но свет продолжал быть серым до тех пор, пока она не поняла, что видит его сквозь закрытые веки. Глаза открывались с трудом, как будто им что-то мешало. Но вот радость – свет стал таким, каким он должен быть.

Открыв глаза, она увидела грубые доски над собой и испугалась. Она подумала, что это гроб, но быстро поняла, что для гроба слишком просторно. Наверное. Она попыталась вспомнить, как это может быть в гробу, но не смогла. Ничего такого в ее памяти не было.

«Тогда где я?»

Она попыталась повернуться, но тут сразу пришла боль, и сознание померкло.

Услышав, как вскрикнула княжна, Николай бросился в избушку. Бред, стоны – все это было, но тут был явный вскрик от боли, вполне осмысленный, если, конечно, крик вообще может быть осмысленным.

Опять серый свет. Но так уже было. Надо просто открыть глаза, и свет станет белым. Правда, здесь он не совсем белый, он тусклый, его мало, но он есть. И это не гроб, это какой-то дом. Главное – не двигаться, а то опять будет больно. И очень хочется пить.

Она открыла глаза и в плывущем размытом свете увидела склонившееся над ней чье-то лицо. Чье? Какая разница?

– Пить! Пить!

К губам прижалась кружка, и живительная влага потекла в рот.

«Боже, как хорошо», – подумала она и опять отключилась.

Когда сознание вновь вернулось, она была одна. Стараясь не шевелиться и только водя по сторонам глазами, она смогла осмотреть помещение, в котором находилась. Но от окружающего быстро переключилась на саму себя.

«Что со мной? Почему так болят голова, и бок, и нога? Почему вообще все так болит? И как я сюда попала? – Она не на шутку испугалась. – А кто я?»

Она не могла вспомнить, как ее зовут, кто она и что с ней произошло. И от этого ей стало еще страшнее. И она заплакала.

Раздались чьи-то шаги, и, на секунду заслонив низкий дверной проем, внутрь помещения вошел человек. Мужчина, высокий, широкоплечий. Он склонился над ней. В отличие от прошлых раз изображение не расплывалось в ее глазах, оно было вполне четким.

«Красивый», – подумала она и попыталась улыбнуться.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Николай.

– Ничего. Только мне больно шевелиться.

– А тебе и не надо шевелиться. По возможности, конечно.

– Где я?

– В тайге, на заимке.

– Где?

– На охотничьей заимке. Это избушка такая маленькая в лесу.

– А как я сюда попала?

– Я тебя принес.

– Почему?

– Ты ранена. Тебя хотели убить.

– Убить? Кто?

– Плохие люди.

– Вы меня спасли и спрятали, да?

– Да. Но ты можешь говорить мне «ты». Я не гордый и не принц на белом коне.

– Какой принц? – удивилась она.

– Ну, такой, с мечом.

Она засмеялась и сразу сморщилась – смеяться было больно.

– Хочешь пить? Есть малиновый свар.

– Свар? Что это?

– Ну, напиток такой, типа компота.

– Хочу, – согласилась она.

Она проводила его взглядом. Смотрела, как он наливает в кружку свар.

«Босой, одет в простые штаны и рубаху. Господи, как она называется? Мне ведь кто-то говорил как. А, вот – косоворотка. Нет, он не принц. Но говорит правильно, хотя и как-то странно, но не как простые люди. А откуда я знаю, как говорят простые люди?»

– Кто вы? – спросила она, сделав пару глотков малинового свара, показавшегося ей безумно вкусным. Кажется, что ничего вкуснее она не пила в жизни.

– Друг, – улыбнулся Николай. – Самое страшное уже позади. Теперь надо просто выздоравливать.

Она подумала, что он, наверное, прав. Если ее пытались убить, если она спасена и спрятана от плохих людей, а рядом – друг, то, действительно, самое лучшее, что можно сделать, – это выздороветь. Она попыталась сосредоточиться на болевых ощущениях. Голова почти не болит, хотя, кажется, забинтована. Болят бок, рука и бедро. Особенно бедро и еще бок. Она вдруг поняла, что лежит абсолютно голая, укрытая тонким то ли одеялом, то ли простыней.

Николай видел, как княжна медленно заливается краской.

– Вы меня сюда принесли? – прошептала она.

– Да.

– А кто меня раздел? – спросила она еще тише, стараясь не смотреть на Николая.

– Я вытащил тебя из могилы, – вздохнул Николай, – и не надо ничего стыдиться. В жизни бывает всякое, а то, что произошло с тобой, вообще из ряда вон. Если тебе от этого будет легче, то обрабатывала твои раны и бинтовала их моя мама, а помогала ей моя сестра.

– Спасибо. – Она слабо улыбнулась. – А как вас зовут?

– Николай, и давай перейдем на «ты». Я не намного старше тебя. Не нужно мне выкать.

Ей показалось, что у нее уже был кто-то знакомый по имени Николай, даже, может быть, не один, но кто, вспомнить она не могла.

«Господи, что же это со мной?» – опять испугалась она, но чисто женское любопытство оказалось сильнее.

– А сколько вам… ладно, тебе лет?

– Двадцать четыре, – усмехнулся Николай.

– Николай, – княжна кусала губы, – понимаешь, я ничего не помню. Ты говоришь, что меня хотели убить, но я не помню. Я не помню, как меня зовут и сколько мне лет. И кто я? Почти все остальное я помню, знаю. Вот это стол, там дверь, печка, на столе – кружка. Сейчас, кажется, лето. Да?

– Да, – согласился Николай.

– Вот видишь. Но когда я начинаю думать о себе, то как будто на стенку натыкаюсь. Разве такое возможно?

– Я не доктор, но думаю, что возможно. Ты пережила страшное потрясение, и твой мозг просто защищается.

– Защищается? От чего?

– Наверное, от сумасшествия. Ты есть хочешь?

– Есть?.. – Она задумалась на секунду. – Да, пожалуй, поела бы немного.

Она наблюдала, как он подошел к печке и стал что-то накладывать в миску. Пахло довольно вкусно. У нее неожиданно потекли слюни, и есть захотелось очень-очень. В миске была какая-то каша, девушка не смогла определить на вкус какая. Но очень вкусная.

Мужчина кормил ее с ложечки, как маленькую, и одобрительно улыбался, а ей почему-то стало ужасно приятно, что он кормит ее с ложечки, как маленькую, и улыбается. Потом она выпила малиновый свар и уснула.

Она проснулась ночью, когда было совсем темно. Прислушалась – Николай был рядом. Ну нет, не совсем рядом, конечно, а на другой лавке. Немного послушав, как он дышит во сне, княжна улыбнулась и опять заснула. Ей снились сны: избушка, каша и Николай. Ничего другого сниться ей, к счастью, пока не могло.

Следующий день был похож на предыдущий. Николай поил ее, кормил кашей и сваренными вкрутую яйцами. Она чувствовала себя лучше, хотя движения по-прежнему приносили боль, но жара (Николай сказал, что она была в жару и бредила несколько дней) не было. Все было бы хорошо, если бы не два важных вопроса, занимавших ее все утро. Первый, впрочем, разрешился просто.

– Коля, – она впервые назвала его так, – ты знаешь, как меня зовут?

– Знаю, – ответил он и, не дожидаясь продолжения, произнес: – Мария, Маша.

– Маша, – повторила княжна, – хорошо.

Она подумала, что ее назвали в честь кого-то, но кого, опять не смогла вспомнить. Мучиться по этому поводу она не стала, другое беспокоило ее. Она долго не решалась, но, в конце концов, не выдержала, понимая, что никаких других вариантов все равно нет.

– Коля, – прошептала княжна, заливаясь краской, – я хочу в туалет.

Николай взял какую-то миску, довольно большую, и подошел к ней.

– Маша, – он впервые обратился к ней по имени, – ты, главное, расслабься, по-другому все равно ведь не получится. Нас здесь двое, и ты не можешь двигаться.

Он отвернул нижнюю часть одеяла и просунул руку ей под поясницу, приподнял ее тело и подставил миску. Маша, у которой от стыда и беспомощности закружилась голова, тоненько заскулила, а потом заплакала.

Когда все кончилось, Николай присел на краешек лавки и аккуратно льняной мягкой тряпочкой вытер ей слезы. Он смотрел в ее заплаканные синие глаза и тонул в них, немея от любви и нежности.

Маша, смутившись, отвела глаза и подумала, что руки у него теплые и их прикосновения оказались неожиданно приятными, несмотря на всю необычность и даже дикость ситуации. Ничего подобного, она это точно знала, в ее жизни никогда раньше не бывало. Она вспомнила тепло его ладони и снова покраснела. А при мысли, что все это придется переживать еще много раз, ее охватил ужас.

– Ты поспи, – сказал Николай, – сон – лучший лекарь. Во всех отношениях.

Маша подумала, что он прав, и заснула.

Вечером он опять кормил ее. А потом опять были стыд, отчаяние и слезы. В общем-то простая, обыденная для человека вещь в силу необычности обстоятельств отнимала у нее столько душевных сил, что потом она в буквальном смысле лежала пластом, стараясь ни о чем не думать. Но не получалось, в голову опять пришло воспоминание о теплой ладони на спине. И опять стало стыдно.

В эти минуты Николай старался не трогать ее, старался дать ей успокоиться. Возился у печки или выходил на улицу, присаживался на скамейку под навесом и курил. Дурманящий голову отцовский самосад помогал успокаиваться ему самому. Княжну было жалко так, что комок подкатывал к горлу.

Она позвала его:

– Поговори со мной.

Николай присел на лавку.

– Если ты знаешь, как меня зовут, то, наверное, знаешь и кто я, да?

– Знаю.

– Кто?

– Не скажу.

– Почему? – искренне удивилась она.

– Потому что ты должна сама это вспомнить. Потому что это все равно ничего тебе не скажет, если ты не помнишь себя.

Маша задумалась и решила, что Николай прав. Что толку от того, что он расскажет ей про нее, если она сама ничего не помнит?

– Тогда расскажи про себя, – попросила она.

– Что тебя интересует?

– Ну, например, кто ты?

– Я рабочий.

– Рабочий? – удивилась Маша. – Никогда бы не подумала. Ты не похож на рабочего. Нет, может быть, похож внешне, но ты говоришь не так, как говорят рабочие.

– А как они говорят? И где ты могла их слышать?

– Не знаю. Я слышала, как говорят солдаты. – Маша задумалась. – Мне кажется, я знаю, как они говорят, но я не уверена. А где ты работаешь?

– Работал, – поправил ее Николай. – На Сысертском железоделательном заводе.

– Сысертском? А где это?

– Сорок верст южнее Екатеринбурга.

– А мы сейчас где? – удивилась она.

– На заимке, за Исетским озером. Это верст двадцать пять севернее Екатеринбурга.

– А как я попала в Екатеринбург?

– А вот это тебе придется вспомнить самой.

Маша замолчала, переваривая полученную информацию. Она ее не удивила и не расстроила. Она просто не знала, как к ней относиться.

Взглянув на Николая, Маша спросила, не очень-то надеясь на ответ:

– А сколько мне лет, ты знаешь?

– Девятнадцать, – ответил Николай и вздохнул.

Следующий день оказался полон новых событий. Во-первых, шел дождь, он начался еще ночью, и в избушке утром стало довольно промозгло. Маша замерзла, но стеснялась сказать об этом. Увидев, как она поеживается от холода, Николай укрыл ее еще одним одеялом, затем растопил печь и занялся приготовлением завтрака.

Стукнула дверь, и Машиному взору предстала небольшого роста женщина в мокрой мужской накидке с капюшоном и с корзинкой в руках.

– Ох, погодка, лешак ее забери! – сказала она.

Николай бросился к ней, забирая из рук корзинку.

– Здравствуйте, мама!

– И тебе здравствовать! Ну, че стоишь-то столбом? Плащ прими и ногавки сухие дай. Вишь, ноги промокли. Ну, шибче же, Кольша!

Маша с удивлением наблюдала, как Николай засуетился перед этой маленькой женщиной, снял с нее мокрый плащ, усадил на лавку, помог разуться. Бережно вытерев матери ноги, натянул на них сухие шерстяные носки. Дал горячего свару.

Стараясь не привлекать внимания, Маша искоса рассматривала женщину. Красивое, загорелое, с морщинками лицо. Аккуратно уложенные на затылке светлые волосы. Возраст определить трудно, но если Николай – старший из детей, то, наверное, лет сорок – сорок пять.

«А выглядит старше», – подумала Маша.

Вопреки ее ожиданию, мать Николая была одета не по-крестьянски, а вполне по-городскому, в юбку и кофточку бежевого цвета, которые ладно сидели на ее небольшой фигурке. И лаптей на ней не было. Николай пристроил у печки для просушки вполне городские женские ботинки со шнуровкой.

– Снедать собирались? – спросила мать и, не дожидаясь ответа сына, продолжила: – Доспеете ишшо, мне натощак красавицу сподручнее осматривать.

Она пересела на Машину лавку и посмотрела ей прямо в глаза.

– Ну, как дела твои, девица-красавица?

– Мама, она ничего не помнит, – встрял Николай, – даже кто она и как ее зовут!

– Вона как, – удивилась женщина. – Стало быть, натерпелась ты, милая, лиха, коли разум твой отдохнуть решил. Ниче, это пройдет. Зовут меня Пелагея Кузьминишна, мамка я ентово оглоеда. Я тебя допреж врачевала и вдругорядь врачевать буду, пока не поправишша. Ты, Кольша, воды нам нагрей, а потом иди отсель, сами управимся.

– Почему же оглоеда, – тихо сказала Маша. – Николай хороший.

Пелагея кивнула, и ей вдруг стало приятно, что царская дочь вступилась за ее сына.

– Давай смотреть твои ранки, красавица. Больно будет, да ты терпи. Тебя бы дохтуру показать, да нельзя.

– Почему?

– Далеко дохтур, да и хорониться тебе надоть. Ох, бедная, вся стреляная да колотая, – вздохнула Пелагея, разматывая самодельные бинты.

– Господи, за что они меня так? Что я им сделала?

Пелагея ничего не ответила. Да и что она могла ответить? Только тяжело вздохнула.

Управилась мать довольно скоро, прошло чуть больше часа, как она позвала сына. Все это время он сидел под козырьком, прячась от дождя и кутаясь в шинель – на улице было довольно прохладно.

– Ну вот, теперь и поснедать можно, – сказала мать при его появлении. – Я яичек свежих принесла, щас верещагу сроблю.

Увидев удивление на лице княжны, Николай улыбнулся и перевел:

– Яичницу мама сделает.

– Дак я и говорю – верещагу, ну яичню, че ли, – удивилась мать.

– Это уральский говор, – объяснил Николай княжне.

– У нас все так бают, и в деревнях, и в поселках, и в городе. Кольша вот только на своем заводе да на войне по-правильному гуторить наблатыкался.

Сделав яичницу, Пелагея Кузьминична первым делом сноровисто покормила княжну. Потом вместе с сыном поела сама.

– Давеча упыри энти, Ермаков с Вагановым, в Коптяки приезжали, – «обрадовала» она сына.

– Нас искали? – вскинулся Николай.

– Не, поручика нашего, художникова сына.

– Андрея? Нашли?

– Найдешь его! Чтоб найти, по всей округе шарить надоть. Помельтешили на улке, полаялись, побазлали и смылись. Не до того им: немцы, бают, подходят.

– Чехи, – поправил Николай.

– Я и говорю – немцы! – рассердилась мать. – Мужики судачат, не сегодня завтра город возьмут. Большаки-то тикают.

Николай не знал, хорошо это или плохо, что солдаты Чехословацкого корпуса возьмут Екатеринбург. Он точно не помнил, когда это должно произойти, кажется, 25 июля. Все равно им сидеть на заимке – княжна еще встать не может.

– Че тебе, милая? – спросила вдруг мать, встретив умоляющий взгляд молча слушавшей их разговор княжны. – Че хош?

Девушка смутилась и покраснела. Поняв, что он лишний, Николай вышел. Пелагея пересела к княжне на лавку.

– Понимаете, Николай за мной ухаживает, очень хорошо ухаживает. Он заботливый. Но когда я, когда мне… – Маша не знала, как ей это сказать. – Ну, когда по нужде, он тоже помогает, а мне стыдно.

– Ну, милая, – понимающе вздохнула Пелагея, – а че делать-то? Бог терпел и нам велел.

– Да я понимаю, – заторопилась Маша. – Но у меня скоро начнется, ну, это, как его… – Она не знала, как объяснить матери Николая, не знала, как это называют в деревне. – Ну, что у всех женщин каждый месяц…

– Краски, че ли? – перебила ее Пелагея. – Ох, милая, о том я и не скумекала. Не, так не годится! Не мужское то дело! Еще чего не хватат! Сами разберемся. Я тебе дочку пришлю, Катюху, она все сделат.

– Спасибо, спасибо вам, – прошептала Маша, целуя руку женщины, поправлявшую одеяло, и испугалась ее изменившегося лица.

Мать Николая охватил ужас, она отдернула руку и запричитала:

– Да ты че, милая, ты че? Ты че делаш-то, красавица?

Пелагея Кузминична быстро засобиралась, все так же со страхом поглядывая на Машу, о чем-то тихо переговорила на улице с сыном и ушла, благо дождь наконец-то закончился.

Катюха появилась утром. В маленькую избушку как будто влетел вихрь, крутнулся смерчем и с визгом повис на шее Николая.

– Задавишь, Катюха, – смеялся он.

– Ага, тебя, бугая, задавишь, – отвечала сестра.

Маша с улыбкой рассматривала молодую девушку. Такая же, как мать, небольшого роста, очень складненькая, стройная, светловолосая. Коса в руку толщиной, чуть вздернутый носик, пухлые губы. Похожа на мать, но в лице есть и какое-то неуловимое сходство со старшим братом. Одета тоже по-городскому: серая юбка с оборками и голубая блуза с рюшами, на плечах платок.

– Меня Катюхой зовут. – Она присела на лавку рядом с Машей. – Подружимся?

– Конечно, подружимся, – ответила Маша. – А почему Катюхой? Катей.

– Не знаю, меня сызмальства так зовут. Только батюшка в церкви да Кольша в письмах с войны Катериной звали.

Катя расхохоталась. Она вообще производила много шума и не умолкала ни на минуту. Распаковав притащенный с собой довольно большой тюк с какими-то вещами и продуктами, она заявила брату:

– Маманя велела тебе косулю добыть. Цар… – Она спохватилась. – Маше мясо надо. И рыбы надо в Мурзинке прикупить.

Маша не обратила внимания на Катину оговорку. Она улыбалась – все ее страхи разрешились. Больше того, она приобрела собеседницу. А то из Николая и пару слов порой было трудно вытянуть.

Так и получилось. Теперь больше времени с Машей проводила Катя. Она взяла на себя и уборку, и готовку, что сразу отразилось на общем настроении: готовила Катя куда лучше и разнообразнее Николая. Но главное, с ней можно было поговорить. Болтала Катя без умолку. Теперь Маша знала характеристики всех представительниц женской части населения Коптяков, знала, чем живет и дышит деревня. Доверила ей Катя и свою мечту о замужестве:

– Мне семнадцать, уже засиделась-то в девках! Маманя не хочет меня за коптяковского выдавать, хочет за поселкового! А где они все? Кто на войне сгинул, кто служит, а кого вон в Красную армию забират! Нету женихов! В прошлом месяце в городе свадьбу видала! Жених такой баской да справной, а девку взял – тьфу! Глядеть не на че! На кого парни таращатся?

«Господи, – думала Маша, – какая она славная, какая мама у нее хорошая. И Коля. Что бы я без них делала? Лежала бы, наверное, где-нибудь мертвая».