Императрица Мария. Восставшая из могилы

«Они его грохнут сейчас, – подумал Николай. – Там же, судя по воспоминаниям вот этого самого Медведева, с полпуда драгоценностей».

Но не грохнули. Затарахтел мотор – из города приехали Юровский и Голощекин. Юровский подошел к шахте и посмотрел вниз.

– Что так мелко? – удивился он.

– Там вода замерзшая, лед, – ответил Ермаков. – Может, их песком закидать?

– Не надо, и так утонут.

– Конец июля, а в шахте до сих пор лед. Хрен он растает, – засомневался Голощекин.

– Давайте гранатами закидаем, обрушим шахту. Я ящик привез, – предложил Юровский.

– Взрывы услышат, деревня в двух верстах, – возразил Ермаков.

– Закидайте их ветками, что там еще есть, – велел Юровский. – Никто их искать не будет. Место глухое, заброшенное.

«Ага, как же, – подумал Николай. – Половина Коптяков – дачники! А места тут грибные, плюс покос рядом. А крестьян вы уже шуганули, они теперь сдохнут от любопытства, пока не узнают, что тут было».

На поляне засобирались. Голощекин, торопившийся отвезти драгоценности в город, велел оставить посты на дороге и вообще, по возможности, вокруг. Остальные погрузились в машины и уехали. Стало тихо, только где-то рядом ритмично постукивал дятел.

Николай напрягся – уехали не все. На другом конце поляны, у костерка, рядом с тем местом, где провалилась машина, остались трое. Сейчас они, похоже, собирались перекусывать, и, судя по возбужденно-радостным голосам, не всухомятку.

«Так, а когда они вернутся? – пытался вспомнить дальнейшее развитие событий Николай. – По разным версиям, то ли уже сегодня часа в два дня, то ли завтра утром. Значит, даже при самом неблагоприятном раскладе, у меня есть несколько часов. Эти трое не спали, устали, из еды у них немного хлеба и яйца. Зато самогона в достатке. Накатят и будут дрыхнуть. Вот тогда… А что тогда?»

Николай, собственно, и сам не знал, что тогда. Какого-либо знака, который можно было бы принять за указующий Божий перст, пока не было.

Трое на другом конце поляны действительно угомонились быстро. Оставив в кустах винтовку, стараясь не шелестеть высокой травой, Николай пополз к шахте. Вот и верхний венец большого колодца. Он свесил голову вниз. Теперь ему стало понятно, почему тела не сбрасывали, а аккуратно спускали, укладывая рядами в три слоя. Сброшенные тела беспорядочной кучей заполнили бы тесный колодец до половины. Глубины в шесть саженей, а это порядка двенадцати метров, сейчас не было – колодец был залит водой, замерзшей сверху. Тела и лежали на льду. Поверх валялось несколько веток – похоже, последнее распоряжение Юровского было выполнено без энтузиазма.

«Что теперь?» – спросил у себя Николай и в этот момент отчетливо услышал стон.

Адреналин брызнул в кровь, как бензин в камеру сгорания. Сразу загорелось лицо, взмокла спина. Вот он, знак! Николай огляделся. Рядом с шахтой валялась довольно длинная и толстая веревка, толщиной в палец. С ее помощью, похоже, и спускали тела в шахту.

На всякий случай, сложив веревку вдвое, благо длина позволяла, Николай закрепил ее на верхнем венце и скользнул в шахту. Спуск занял немного времени. Место, куда можно было встать, имелось только у одной из стен. Здесь, по-видимому, и стояли те, кто принимал спускаемые тела. Нижний ряд тел был залит водой, она доходила почти до середины голенищ. В шахте было очень холодно.

«Как в морозильнике», – подумал он.

И вновь раздался стон, слабый, едва слышный, откуда-то из середины. Не медля ни минуты, Николай начал отваливать верхние тела в сторону. Он уже не сомневался, кого именно он ищет. По-другому и быть не могло!

Она лежала в середине среднего ряда, головой к нему. Лицо было залито кровью. Осторожно, как будто боясь разбудить, Николай дотронулся до ее лица. Дыхания он не ощутил, но рука испачкалась кровью, которая медленно сочилась из раны на голове.

«Прошло почти четыре часа, такого быть не может, если она мертва».

Он прижал пальцы к шее девушки и едва не заорал от радости – под его пальцами тоненько, едва заметно, билась ниточка жизни.

«Жива!»

Николай рванул поясной ремень. Связав ей руки, он развернул ее лицом вниз и закинул их за шею. Теперь тело девушки безвольно висело у него на спине. Примерно так в июне 1915 года в Галиции, возвращаясь из поиска в тылу у австрийцев, он тащил к своим раненого товарища. Главное, его руки были свободны.

Сдвинув ремень на подбородок, Николай схватился за веревку.

«Лишь бы выдержала!»

Но выбора все равно не было, и он полез вверх, перехватывая саднящими ладонями веревку и скользя по влажным бревнам сруба мокрыми сапогами.

«Лишь бы не оборвалась», – молился он.

Холода Николай уже не чувствовал, ему было жарко. Пот заливал глаза. Шею сводило от напряжения. Оставляя на веревке кровавые следы от ладоней, он медленно полз вверх. Когда до верхнего венца оставалось чуть больше метра, он вдруг испугался:

«А если там кто-то уже ждет? – И тут же ответил себе: – Порву! Голыми руками порву на куски!»

Ярость добавила сил, и через минуту он уже выбрался из шахты. Немного отдышавшись, на четвереньках пополз к кустам и только там опустил свою ношу на траву. Дрожащей рукой проверил пульс – тот бился, едва заметно, но бился. На голове был колтун из волос и запекшейся крови, еще одна рана, по счастью сквозная, была в бедре. На левом боку с ребер свисал кровавый лоскут кожи.

«Скользящая, – понял Николай, – очевидно, штыком. Это Ермаков, небось, сука, целил в сердце, а попал скользом по ребрам. Кроваво, но неопасно. А что с головой, непонятно, вроде цела. Может быть, прикладом ударили?»

Сзади хрустнула ветка. Николай резко обернулся – отведя в сторону ветку куста, на него удивленно смотрела молодая помятая баба в цветастом платье.

– О, – икнув перегаром, сказала она, – солдатик! Ту че тут делаш-то? Отлить отошел?

Тут она увидела лежащую в траве обнаженную девушку. Глаза бабы широко раскрылись, а губы, наоборот, скривились.

– Тебе че, живых баб не хватат, упырок? – засмеялась она. – Дохлую ссильничать решил?

«Это Нюрка, – сообразил Николай, – та, которая верный товарищ. Дрыхла, видно, где-то под кустом, ее и забыли. И что с ней теперь делать?»

Впрочем, Нюрка сама решила свою судьбу. Как это часто бывает у пьяных, переход из благодушного состояния в ярость был у нее очень быстрым.

– А может, она живая? А может, ты, вражина, сучку царскую спасти решил? А ну, отходь!

Николай даже не понял, как и откуда в руке Нюрки оказался наган, но среагировал моментально, вырвав у нее из руки револьвер, а затем, почти без размаха, ударив рукояткой в висок. Нюрка хрюкнула и осела на землю.

Сунув наган в карман, он подумал с минуту, а затем разорвал на Нюрке платье от горла до подола. Стащил с нее ботинки (кроме них на бабе не было больше ничего), поднял винтовку и сильным четким движением вогнал Нюрке штык под левый сосок. Взвалив бабу на плечи, пригибаясь, он оттащил ее к шахте и сбросил вниз.

«Было у вас одиннадцать тел, и будет одиннадцать. Пока опознаете, разберетесь, куча времени уйдет. А мы через болото в Коптяки! Я местный, я здесь все тропки знаю! Шиш найдете!»

Все, что надо было сделать здесь, было сделано, решение принято. Николай заторопился, освободил неподвижной девушке руки, стянул с себя гимнастерку и исподнее. Разорвал нижнюю рубаху на куски и, как мог, перевязал ей раны, а затем завернул в разорванное Нюркино платье.

«А ботинки – в болото!»

Натянул гимнастерку и подпоясался. Отомкнув штык, закинул винтовку за спину, чтобы не мешала, и взвалил безвольно обвисшее тело на плечо. Через несколько минут болотная жижа зачавкала под его ногами.

«Значит, вот зачем! Вот как все сошлось – и дедов крестик, и альбом мой! Все неспроста! Спасибо тебе, Господи!»

Он уже не сомневался, что любит эту висевшую у него на плече измученную и израненную девушку. Не сомневался, что должен спасти ее, а что будет потом – на то Божья воля!

Боясь постов, а потому обходя и дорогу к плотине, и Березовую стлань кружным путем, Николай Мезенцев уходил в глубь болота, все дальше и дальше унося от страшной Ганиной Ямы тело своей любимой. Маши, Машеньки, великой княжны Марии Николаевны Романовой.

III

Свою способность ориентироваться на болоте Николай явно переоценил. Все-таки сколько лет прошло с тех пор, когда он тут лазил в последний раз! Хорошо хоть, что всерьез нигде в топь не провалился, но с тропинки пару раз сбивался и кружил, ища ориентиры. Несколько раз падал, перемазавшись сам и перемазав свою ношу в болотной жиже. Несколько раз его охватывал страх, что княжна умерла, он останавливался и проверял пульс. Пульс бился, и даже, похоже, чаще, чем раньше.

Отмахав кругом едва ли не три версты по болоту и лесу, выйдя наконец к луговине, отделявшей лес от деревни, Николай понял, что и силы свои переоценил. А потому, опустив княжну на землю, сам рухнул в траву, чтобы отдышаться и оглядеться.

Когда-то здесь был лес, давно сведенный коптяковцами на уголь. Углежогство, равно как и рыболовство, было главным видом деятельности населения деревни Коптяки. Пахотных земель тут было мало, и с землепашества прожить было нельзя. Уголь же был постоянно востребован на небольших железоплавильных заводах, которых в округе было довольно много, а свежую рыбу охотно брали жители города и заводских поселков. И то и другое обеспечивало коптяковцам приличный уровень доходов, не зависевший от климата. Сильно зажиточной деревню назвать было нельзя, но и бедняков в ней не было. В последние годы дополнительную копеечку стали приносить дачники – город-то был рядом. В сезон, почитай, все избы сдавались, а хозяева жили в баньках и на сеновалах.

Луговина же, в которую всматривался Николай, представляла собой старую вырубку, ближе к деревне местами распаханную под огороды, местами выкошенную на корм скоту, а по большей части поросшую травой и подраставшими молодыми деревцами. На первый взгляд, на луговине никого не было. Во всяком случае, не было видно никаких воинских постов или оцепления. Наскочить на односельчан Николай не боялся. Деревня унаследовала традиции кержаков – своих не выдавали. Однако же поберечься стоило.

Окинув взглядом луговину, Николай посмотрел на княжну. Девушка по-прежнему была без сознания, но щеки ее слегка порозовели, и стало слышно учащенное дыхание. Тело на ощупь стало теплее.

«Жар, что ли? – забеспокоился Николай. – Надо быстрее домой, к мамане!»

То, что его конечной целью был родной дом, Николай понимал с самого начала. Больше идти было некуда. Дома помогут, спрячут, а мать спасет княжну. В способности матери оказать помощь израненной девушке он не сомневался. Мать не была знахаркой, но хорошо разбиралась в травах, и рука у нее была легкая.

Еле заметная в траве тропинка вывела его к деревне, вон и родной дом – изба-пятистенка в три окна. Хорошо, что с краю, а то пришлось бы по улице идти. Улица, или, как говорили местные, улка, в деревне была одна, шла вдоль озера саженях в двухстах от воды, поскольку берег был заболоченный. Деревню же от озера отделял увал, защищавший ее от ветра.

Привалившись плечом к забору, Николай на мгновение задумался, обходить ли двор сзади или идти с улицы через калитку. Задние воротца могут быть на запоре, а кто там дома, он не знал. С улицы же днем открыто.

Откуда-то со стороны дороги в город раздались два негромких взрыва.

«Гранаты? Уже Юровский приехал? Сколько же сейчас? Полдень? Да, пора вроде…»

Боковым зрением он отметил две светлые детские фигурки на огородах за поскотиной.

«Девчонки! Чьи? Видели меня? А, какая разница!»

Николай свернул на улицу и быстро подошел к калитке, сразу земетив какое-то нездоровое оживление в деревне. Но задумываться о причинах этого явления у него не было времени.

Посредине двора стояла двенадцатилетняя сестра Настька с миской в руках и, открыв рот, смотрела на перемазанного кровью и грязью мужика с длинным свертком на плече, из которого торчали голые ноги.

– А-а-а! – заорала она в ужасе и бросилась в избу. – Мама!

Отец, сидевший на чурбаке возле конюшни, так и застыл с хомутом и дратвой в руках, тоже, по-видимому, не узнавая сына. Николай продолжал стоять посреди двора, не зная, что делать дальше. Из-за угла избы, на ходу вытирая руки о передник, выбежала мать. За ней – Анюта, вторая сестра по старшинству. Матери понадобилась всего пара секунд, чтобы оценить ситуацию.

– В баню, быстро! – скомандовала она и, обернувшись к девчонкам, добавила: – Катюху найдите! Анька, слышь, бегом! Она где-то на улице с девками шарашится!

В бане царили полумрак и прохлада.

– В мыльню. – Мать подтолкнула Николая в спину.

Опустившись на колени, он бережно положил девушку на доски пола.

– Ну, сынок, – вздохнула мать. – Че за беду в дом принес? Ох ты господи, – оглядела она его ношу. – Кто ее так? Ты ли?

– Нет. – Николай посмотрел в глаза матери. – Она жива, спасите ее, мама!

Скрипнули доски пола, стукнул протез. Заслонив свет, отец шагнул в дверь. Из-под его руки в мыльню проскочила семнадцатилетняя красавица Катюха, старшая из сестер.

– Звали, мама? Ой, Кольша! Где это ты так угваздался? А это че? О господи! – И девка быстро закрестилась, испуганно глядя на обнаженное девичье тело, лежащее на полу.

– Настасья Зыкова с сыном и снохой с ранья в город поехали, рыбу продать, а Кольша их в Красную армию призываться. Так завернули их у Четырех Братьев. Зыкова грит, матрос верх-исетский Ваганов из нагана в нее целил и кричал: «Тикайте отсюда! И не оглядывайтесь, застрелю!» Так он их гнал до Большого покоса. Зыкова грит, антиллерия идет, войско. Наши мужики поехали смотреть – нет ничего, а на обратке слышат, кони ржут у рудника, трава примята – повозки городские туда ехали. Они было туда, а оттуда вершник с винтовкой, грит, мол, пошли отсюда, счас бомбы рвать будем. Мужики и ушли. А потом посты появились. Красноармейцы, пешие и вершние, в город не попасть. А тут и грохало чой-то. Слышал?

– Слышал, батя, гранаты бросали.

– А стряслося че? И че ты здеся, ты ж в городе царя охранял? А что за девка? – Отец Николая недостатком ума не страдал, но был тугодумом, за что ему часто доставалось от матери.

– Убили царя, батя, и всю семью царскую тоже.

– Господи, грех-то какой! – закрестилась мать, а Катька, ахнув, села на лавку.

– В шахту их сбросили, в открытую, у Ганиной Ямы, – добавил Николай.

Отец молча смотрел то на сына, то на бесчувственное тело на полу. То, что мать уже поняла, медленно раскладывалось по полочкам в его голове.

– Сынок, – вкрадчиво проговорил отец, – ты не царевну ли, часом, к нам приволок? Чё зенки-то вылупил? Ты че удумал, сгибень? Я вот те щас по загривку-то оглоблей опояшу, так живо опомнишься!

Николай встал и посмотрел отцу в лицо.

– Бей, батя, царевна это.

– Ну вот че, – проговорила мать, – охолонитесь, добры молодцы. Пока друг дружку буцкать будете, девка помрет. Кольша, печку топи, воды нагреть надоть. А ты, Петр, неси самогонку, да не первач, чистую! Катюха, айда в дом, в сундуке под образами штука полотна. Тащи сюда, а Аньке скажи – пусть травки мои тащит. Она знает где.

– Мама, – заморгала глазами Катюха, – то ж полотно – приданое мое!

– Обождешь! – рявкнула мать. – О приданом вспомнила! Нет чтоб матери по дому помочь! Так нет! Шанег натрескалась да по улке шляешься! И не моргай мне! Тащи полотно, говорю!

Все закрутилось. Эту маленькую женщину в семье любили и боялись, а слово ее всегда было последним.

Пелагея Кузьминична была не местной, не коптяковской. Родом из горнозаводского Нижне-Исетского поселка. С отцом они познакомились в городе (так жители всех окрестных поселков и деревень называли Екатеринбург: город – и все, все понятно, другого-то поблизости нет), и спустя полгода он привел в пустой родительский дом молодую жену.

Петр Иванович был последним ребенком в семье, родители давно померли, последняя из старших сестер вышла замуж, и дом остался ему. Впрочем, жили молодые вместе недолго – Пелагея уже была на сносях, когда Петра забрили в солдаты. По идее, молодая женщина должна была уехать домой к матери, но Пелагея осталась в деревне, где к ней относились с предубеждением: не своя, чужачка. А она прожила все пять лет одна, родила сына, вела хозяйство, всегда приветливая и общительная.

Быстро выяснилось, что молодая женщина умеет лечить травами, настойками и мазями. Пелагея никому не отказывала в помощи. Было дело, и роды принимала. К возвращению мужа со службы уже никто в деревне не вспоминал, что она не местная. Пелагея стала своей. Чего ей это стоило, можно было только догадываться.

И опять семейное счастье длилось недолго. Успели родиться Катька и Анютка, а потом началась японская война. Отца, ратника 1-го разряда, призвали в армию. Из Маньчжурии Петр вернулся быстро, но без ноги. Больше его никто не трогал. Конечно, отец хотел еще сыновей, но как-то не срослось: одна за другой родились еще три девки, и попытки решили прекратить.

В деревне посмеивались:

– Гляди-кась, Петро хоть и без ноги, а плодовитый!

На что Пелагея обычно отшучивалась: мол, для этого дела ноги не главное!

Детей отец любил всех без разбору, но к сыну отношение было особое. Девки пошли в мать, такие же невысокие (Пелагея была мужу по плечо) кареглазые красавицы.

– Баскущие у тебя девки, Петро, – говорили односельчане, присматриваясь к будущим невестам.

Но сын, сын был один, первенец, и статью пошел в него. Сына Петр любил трепетно, и сейчас, сливая ему во дворе ковшиком из бочки (мать велела умыться и переодеться, а грязную одежду сжечь в печке), тяжело вздыхал:

– Что ж ты удумал, сынок, ведь искать тебя будут.

– Не будут, не до того им сейчас. Они пока тела прячут.

– А потом?

– А потом белые придут. Чехи недалеко уже.

– Ох, грехи наши тяжкие, – опять вздохнул отец. – Хрен редьки не слаще! Так ведь они, как узнают про царя, все вверх дном перевернут!

Хлопнула дверь. Из бани выскочила Анютка.

– Пойдем, Кольша, – обратилась она к брату. – Маманя велела тебя накормить. Небось, с вечера не ел?

– Не ел, да, – согласился Николай. – Что там?

– Сухарницу поснедаешь, – поднимаясь на крыльцо, ответила сестра.

– Тю, дура! Я не про еду. С княжной что?

– Так она княжна чи царевна?

– Анька, прибью!

– Да хорошо все, – хихикнула сестра. – Обмыли, маманя все промыла самогонкой, мазью заложила. Жива будет твоя царевна! – Лукаво, заговорщицки взглянув на брата, сестра шепнула: – А баскуща кака, Кольша, да?

«Красивая, конечно», – мысленно согласился Николай.

Его не удивляло, что он легко разбирает местный уральский диалект. И сам он здесь родился и вырос, да и память деда была в его распоряжении, давая возможность понять слова, многие из которых ушли из обихода ко второй половине XX века.

Сестра убежала в избу, а Николай, вытершись, переоделся в чистое. Сапоги только отсырели на болоте.

– Давай, – протянул руку отец, – все сделаю. Будут как новые.

Шлепая босыми ногами по ступенькам, Николай поднялся на крыльцо, шагнул в сени и сразу вдохнул привычный с детства запах родного дома. Входя в горницу, он, как обычно, едва не задел головой за низкую притолоку. Больше по привычке, чем из-за веры, перекрестился на красный угол. И охнул от неожиданности – у него на шее хором повисли все три младшие сестры: Настя, Даша и самая младшая, шестилетняя Танюшка.

Сестры любили старшего брата. Он был для них чем-то вроде второго отца, дополнявшего настоящего во многих случаях. Добрый и безотказный, он защищал их от всех возможных детских страхов, начиная от соседских мальчишек и кончая собаками. Старшие сестры помнили, как лет пять назад к Катюхе стал приставать какой-то парень из верх-исетских. Кольша так его отбуцкал, что тот дорогу забыл в Коптяки.

С братом было не страшно пойти в лес или на озеро. Он всегда привозил из города какие-нибудь подарочки сестренкам. Они гордились братом-кузнецом. Собственно говоря, кузнецом Николай никогда не был, но неискушенные в познаниях о машиностроительном производстве девчонки считали грохочущий железом и пахнущий дымом металлургический завод чем-то вроде гигантской кузницы. А Кольша там работал!

Потом он ушел на войну, и они беспокоились за него, еще толком не понимая, что это такое – война. Беспокоились интуитивно, глядя на мать и отца. Радовались, когда с войны приходили весточки от брата. Тогда в доме был праздник, мать, принарядившись, собирала всех вокруг стола и читала вслух письма от сына, неизменно начинавшиеся словами: «Дорогие мои родители Пелагея Кузьминична и Петр Иванович, сестры Екатерина, Анна, Анастасия, Дарья и Татьяна». То, что брат в письме именует их полными именами, которые в повседневной жизни никто и не употреблял, наполняло девочек каким-то внутренним трепетом. И от этого они любили его еще сильнее.

Потом брат вернулся с войны, живой и здоровый, с крестами на груди, на которые уважительно поглядывал не только отец, но и другие коптяковские мужики. Брата в деревне уважали. За ум, за рассудительность, за силу и ловкость, за отзывчивость. Кольша вернулся на завод, а потом стал охранять царя. Почему царь с царицей оказались в городе, девчонки понимали смутно. То, что царя в Петрограде свергли, более или менее понимали старшие, хотя что такое революция, что им с того будет, толком не понимали и они. Впрочем, этого не понимало и большинство жителей Коптяков. Но сестры гордились тем, что их Кольше поручили охранять царя!

А тут вдруг он явился как из преисподней, грязный, страшный, с едва живой девушкой на руках. То, что все это грозит бедой, девчонки поняли сразу. Младшие, сидя на лавке у стены, притихнув, смотрели на сидевшего за столом уставшего расстроенного брата, на мрачного и какого-то растерянного отца, на непривычно серьезную сестру Аньку, наливавшую в миску сухарницу.

Николай молча обвел взглядом беленые, расписанные диковинными цветами и птицами стены горницы.

«Анька старается, – подумал он, – у нее талант».

Виски ломило, как-то сразу навалились усталость и отупение. Похоже, пошел адреналиновый отходняк.

Анюта поставила перед ним сухарницу – похлебку из замоченных в квасе сухарей с солью, сметаной и луком, штуку вкусную и сытную.

– Батя, налей, че ли? – Николай посмотрел на отца. – Не отпускает никак.

Отец кивнул. Анька юркнула в подпол и, обтерев фартуком, поставила на стол сразу запотевшую бутылку самогона. А за ней две стопки. Разлили.

Хлопнув дверью, в горницу вошла мать. Девчонки совсем притихли, даже Анька побледнела, увидев, как разом почернела она и состарилась.

– Что, мама? – вскинулся Николай.

– Ниче, – буркнула мать. – Гляньте на них! Я там верчуся, а они уже разливат!

– Я ниче, – стал оправдываться отец, – Кольша попросил, с устатку. Ну я и…

– А ты всегда готов! Анька, дай и мне стопку!

Мать села за стол. Выпили молча, как по покойнику. А может, действительно по покойнику. Вернее – покойникам. Николай стал молча хлебать сухарницу.

Кто-то негромко постучал в окно. Николай вскинулся, схватился за наган.

– Брось. – Мать повернулась к дочерям. – Настька, глянь, кто там?

– Тетя Павла, – ответила девочка, посмотрев в окно.

– Принесла нелегкая, – вздохнула Пелагея. – Пойду, не отстанет ведь.

Павла Бабинова отличалась не только редким именем (в Коптяках все больше преобладали Катерины да Настасьи), но и дурным характером, считаясь самой вредной бабой в деревне.

– Тебе че, Павла? – Пелагея Кузьминична распахнула окно.

– День добрый, Пелагея! Выдь на час!

– Не охти мне, устала чегой-то! Важное че?

– Сама кумекай! Тамо-ка девки Кольшу твово видали за поскотиной. Чумазый весь, девку неживую тащил.

– Так уж и девку?

– Брось, Пелагея! – Павла говорила громко, специально, чтоб слышали в горнице. – То Швейкина Катька и Машка Зубрицкая были, девкам по двенадцать лет, как твоей Настьке. Че они, бабу от мужика не отличат?

– Ну и че с того?

– А вот че. Мужики судят: Кольша от Четырех Братьев прибег, а там теперича солдаты.

– Как солдаты? – забеспокоилась Пелагея. – Не было ж никого!

– Ну да, – согласилась Павла, – давеча не было. Как Зыкова деревню взбулгачила своей антиллерией, мужики наши, стало быть, Папин, Швейкин и Петька Зубрицкий, пошли смотреть. А поручик Шереметьевский с ними вершником. И ничего. До чугунки добрались и обратно – никого! А после полудни солдаты на дороге встали – в город ни пройти, ни проехать! Лаются: мол, учения у них! И ружьями грозят! Эти, как их, красные армейцы!

– И че?

– Пелагея, ты дурку-то не валяй, че ли! Мужики грят, Кольше хорониться надо. Искать его будут! И девку ту, небось, не просто так приволок? Ох и бесшабашный он у тебя! – Павла понизила голос. – Девка-то, небось, царская? А, Пелагея?

– А тебе пошто?