Эти странные Рэдли

Вот она, жизнь!

На мгновение зависнув в воздухе, он подумывает, не продолжить ли путь. Можно долететь до Норвегии. В Бергене когда-то было большое вампирское сообщество – может, оно до сих пор существует. Или рвануть туда, где полиция не столь сурова. В ту же Голландию. Куда-то, где нет тайных арбалетных отрядов. Он мог бы перебраться в другое место, существовать самостоятельно, удовлетворяя любые свои прихоти. Свобода, одиночество – разве это не единственный подходящий ему способ жить нормально?

Он закрывает глаза и вспоминает лицо Клары – как она стояла у дороги, такая потерянная, беспомощная. Стояла в ожидании правды, которую он предпочел от нее скрыть. Во всяком случае, он увидел именно это.

Нет.

Даже глотнув крови, он все равно больше не тот человек, которым был в черной дыре своих двадцати лет. Он не такой, как его брат. И вряд ли станет таким.

По крайней мере, не сейчас.

Он взмывает в холодное небо над океаном, восхищенно окидывая взглядом серое стальное полотно, отражающее осколки Луны.

Нет, я приличный человек, говорит он сам себе и тащит свое туловище и тяжкое бремя совести обратно домой.

Хелен ведет машину и поглядывает на дочь, неподвижно застывшую на пассажирском сиденье.

Она уже не раз с ужасом представляла себе то, что случилось сегодня. Многократно истязала свое воображение подобными сценариями. Но когда все произошло по-настоящему, чувство реальности случившегося так и не пришло.

– Я хочу, чтобы ты понимала, что ты ни в чем не виновата, – говорит Хелен. Тот автомобиль с включенными «противотуманками» все еще отражается в зеркале заднего вида. – Понимаешь, Клара, это такое явление. Такой синдром. Он есть у всех нас, но… в латентном состоянии, уже много лет. Он у тебя с рождения. И у Роуэна. И мы с отцом, я и папа, – мы не хотели вам говорить. Мы решили, что если вы не будете знать, то… Мы думали, что воспитание сильнее природы…

Они проезжают мимо поля, где у догорающего костра все еще танцуют и веселятся люди. Хелен понимает, что не должна молчать, что должна сейчас говорить, объяснять, выстраивая мосты над молчанием, натягивая покрывала на правду. Но внутри у нее все обрывается.

– …и этот синдром, он такой… мощный. Как акула мощный. А акула всегда в глубине, какой бы тихой ни казалась вода на поверхности. Она на дне и в любой момент может…

В зеркале заднего вида гаснут противотуманные фары, и машина останавливается. Хелен становится чуть полегче при мысли, что никто за ними не едет.

– Дело в том, – продолжает она, обретая контроль над голосом, – что это тоже нормально. Это нормально, милая моя, мы тоже сильные, мы все сможем преодолеть и вернуться к обычной жизни, я тебе обещаю. Это…

Хелен смотрит на дочь: кровь на лице Клары подсыхает полосами вокруг носа, рта и подбородка.

Как камуфляж.

Сколько же крови она выпила?

От этой мысли Хелен становится невыносимо больно. Это боль человека, который долго и тщательно выстраивал что-то грандиозное, как кафедральный собор, точно при этом зная, что эта конструкция рано или поздно рухнет вместе со всеми, кто ему так дорог.

– Что я такое? – спрашивает Клара.

Это уже перебор. Хелен не представляет, что на это ответить, поэтому молча вытирает слезы. Наконец находит слова:

– Ты та, кем была всегда. Ты – это ты. Клара. И…

Ей на ум приходит неожиданное воспоминание: она укачивает свою годовалую дочку, которой приснился плохой сон. Гладит по спинке и в сотый раз поет «кач-кач, лодочка», чтобы успокоить малышку.

Как же хочется повторить этот момент, и чтобы нашлась такая действенная колыбельная.

– Милая, мне так жаль, – говорит она. За окном машины мелькают деревья. – Но все будет хорошо, правда. Обязательно будет, обязательно. Обещаю тебе. Все будет хорошо.

Меня зовут Уилл Рэдли

Манчестер, парковка возле супермаркета. Молодая женщина с невыразимым томлением смотрит брату Питера в глаза. Она даже не соображает, что делает. На часах неизвестно сколько, а она торчит тут на парковке с этим невероятным, завораживающим, восхитительным мужчиной. Он был последним покупателем и подошел к ее кассе, не имея в корзине ничего, кроме зубной нити и упаковки влажных салфеток.

– Привет, Джули, – поздоровался он, взглянув на ее бейдж.

Вообще-то выглядел он безобразно – как потрепанный рокер из старомодного бэнда, который почему-то до сих пор считает поношенный плащ обязательным атрибутом стиля. И он точно старше ее, но определить его возраст на глаз она не смогла даже приблизительно.

И все же что-то в ней пробудилось, как только она на него взглянула. Полуобморочное состояние, в которое она впала в самом начале смены и которое длилось до тех пор, пока она не пробила все покупки и не вырвала из кассы все чеки, неожиданно исчезло, и она ощутила себя удивительно живой.

Плюс все эти клише, в которые верят романтики: учащенное сердцебиение, прилив крови к голове, внезапное легкое тепло в животе.

Они болтали, флиртовали, но теперь, когда они оказались на парковке, она не могла вспомнить, о чем он говорил. О пирсинге в ее губе? Да. Он его одобрил, но сказал, что фиолетовые пряди в ее черных крашеных волосах – это лишнее, пирсинга и бледного макияжа было бы достаточно.

– Готика будет тебе весьма к лицу, если ты сбавишь обороты.

Она никогда не потерпела бы подобной чуши от Тревора, своего парня, но выслушивала ее от этого незнакомца. И даже согласилась встретиться с ним через десять минут на скамейке у торгового центра, рискуя стать на следующий день предметом обсуждения сотрудников-сплетников.

Они разговаривают. Все машины разъехались, а они остались. Прошло вроде всего несколько минут, а на самом деле – целый час. Вдруг он внезапно встает и жестом предлагает ей сделать то же самое. Они куда-то идут через всю парковку. И вот она уже стоит, опираясь спиной на старый потрепанный «фольксваген» – трейлер, единственный оставшийся на стоянке автомобиль.

Она должна быть с Тревором. Он будет ее искать. Или не будет. Может, он сидит дома, играет в свой «Варкрафт» и вообще о ней не думает. Хотя это не имеет значения. Она просто хочет снова и снова слышать этот голос. Густой, уверенный, демонический голос.

– Я тебе нравлюсь? – спрашивает она.

– Ты вызываешь у меня чувство голода, если речь об этом.

– Так пригласи меня на ужин. Ну, раз ты так голоден.

Он бесстыдно улыбается:

– Я хотел позвать тебе к себе.

Его темные глаза изучают ее, и она тут же забывает о холоде, о Треворе – обо всем, о чем не стоит забывать, когда беседуешь с незнакомцами на автостоянке.

– И где же твой дом?

– Ты на него опираешься, – отвечает он.

Она хохочет, хохочет.

– Оке-е-ей, – тянет она, поглаживая стенку трейлера.

Она не привыкла к таким приключениям после работы.

– Оке-е-ей, – повторяет он.

Ей хочется поцеловать его, но она сопротивляется этому желанию. Закрывает глаза, безуспешно пытаясь представить лицо Тревора.

– Наверное, мне стоило бы тебе сказать, что у меня есть парень.

Похоже, он только обрадовался этому сообщению:

– Я бы и его пригласил на ужин.

Он протягивает ей руку, она принимает ее.

У него звонит телефон. Она узнает мелодию: это «Роллинг Стоунз», «Сочувствие дьяволу».

Он не отвечает на звонок. Вместо этого ведет ее к другому борту трейлера и открывает дверь. Внутри царит хаос из вещей, потрепанных книг и старых кассет. Она замечает голый матрас, а вокруг – пустые и полные бутылки красного вина.

Она смотрит на него и думает, что никогда в жизни не встречала никого столь же привлекательного.

Он приглашает ее внутрь.

– Добро пожаловать в мой за́мок.

– Кто ты? – спрашивает она.

– Меня зовут Уилл Рэдли, если речь об этом.

Она не уверена, что именно об этом, но на всякий случай кивает и забирается в трейлер.

Уилл задается вопросом, действительно ли она стоит таких усилий. Беда в том, понимает он, что всегда наступает момент, когда даже удовольствие, даже быстрая и легкая охота с желаемым результатом превращается в рутину. А проблема рутины в том, что она неизменно порождает скуку, от которой страдают все остальные – и трезвенники, и бескровные.

Она смотрит на бутылку. Эта девушка, эта Джули, которую так легко удалось сюда заманить, вряд ли будет хотя бы наполовину так же хороша, как та, которой он только что угостился, – Исобель Чайлд, вторая в списке самых вкусных вампиров в его жизни. Но сегодня он не хочет иметь дела ни с Исобель, ни с кем угодно из этих кровопийц, вечно боящихся полиции и указывающих ему, как жить.

– Так чем ты занимаешься? – интересуется Джули.

– Я преподаватель, – отвечает он. – Бывший. Никого больше не интересуют уроки, которые я… могу преподать.

Она закуривает и впивается в фильтр сигареты, все еще рассматривая бутылку.

– А что это ты пьешь?

– Вампирскую кровь.

Джули в восторге от этого ответа. Она падает на спину, хохочет, и Уилл видит ее шею во всей красе. Бледную кожу, границу с еще более бледным тональным кремом. Все как он любит. На горле, чуть сбоку, у нее маленькая плоская родинка. Под подбородком тянется голубоватая жилка сосуда. Он тянет носом воздух и улавливает ее запах – аромат пропитанного никотином кровеносного русла малоежки с отрицательным резус-фактором.

– Вампирская кровь! – она снова запрокидывает голову. – Забавно!

– Могу говорить «сироп». Или «нектар». Или «сок жизни», если тебе так больше нравится. Но я, если честно, не люблю эвфемизмы.

– Раз так, – она продолжает смеяться, – объясни, зачем ты пьешь вампирскую кровь.

– Она делает меня сильнее.

Ей это нравится. Ролевая игра.

– О, ну что ж, тогда покажите мне свою силу, господин Дракула.

Он перестает пить, закупоривает бутылку, отставляет в сторону.

– Мне больше нравится «граф Орлок», но «Дракула» тоже сойдет.

Она слегка смущается:

– Так ты будешь меня кусать?

Он колеблется:

– Осторожнее со своими желаниями, Джули.

Она подползает к нему, садится сверху, покрывает поцелуями его лицо от лба к губам.

Он отстраняется, утыкается ей в шею, снова вдыхает запах того, что вот-вот попробует на вкус, стараясь игнорировать запах ее дешевых духов.

– Давай же, – командует она, не догадываясь, что это ее последнее желание. – Укуси меня.

Закончив с Джули, он смотрит на ее бездыханное тело в пропитанной кровью униформе и ощущает пустоту. Как художник, оценивающий не самую удачную свою работу.

Он проверяет телефон и прослушивает единственное голосовое сообщение.

Голос брата.

Это Питер, и он просит помощи.

Питер!

Малыш Пити!

Им нужна помощь, потому что, если он правильно понял, Клара оказалась непослушной девчонкой.

Клара – это его дочь, соображает Уилл. Сестра Роуэна.

Сообщение обрывается. Остается только тихий гул. И дальше – все как всегда: он сидит в трейлере, рядом – мертвая девушка, бутылки с кровью и обувная коробка с воспоминаниями.

Он находит номер в списке вызовов и набирает, но впустую. Питер выключил телефон.

Все чудесатее и чудесатее.

Он переползает через Джули, не став даже окунать пальцы в рану на шее, чтобы лизнуть еще немного крови. Коробка из-под обуви покоится между водительским сиденьем и самой особой бутылкой из его коллекции, которую он хранит завернутой в старый спальный мешок.

– Пити, Пити, Пити, – бормочет он, снимая резинку, которой перевязана коробка.

Но ему нужны не старые письма или фотографии, а телефонный номер, записанный на крышке. Уилл переписал его когда-то с чека, скопированного из электронного письма от Питера, которое он читал в интернет-кафе во Львове, где провел прошлое Рождество с членами украинского филиала Общества Шеридана, заехав туда по пути домой после сибирской вакханалии.

Это единственный номер домашнего телефона, который он когда-либо записывал.

Он звонит. И ждет.

Бесконечное одиночество деревьев

Роуэн спускается на первый этаж и с удивлением видит, что, хоть гостей уже и след простыл, посуду родители оставили на столе. И даже летний ягодный пудинг не убран.

Из середины десерта сочится густой багровый фруктовый сок, отчего на Роуэна накатывает голод, и он решает съесть кусочек. Потом идет в гостиную, садится перед телевизором и ужинает. Он смотрит «Вечернее ревю», свою любимую передачу. Обычно его успокаивает болтовня интеллектуалов в креслах, рассуждающих о новых пьесах, книгах и выставках; и сегодняшний вечер не исключение. Сегодня речь идет о новой садомазо-версии «Укрощения строптивой»; Роуэн смотрит и ест десерт. Доев, он понимает – впрочем, как обычно, – что все равно голоден. Он продолжает сидеть перед экраном, смутно беспокоясь, куда подевались родители. Видимо, им позвонила Клара и попросила ее забрать, но почему они не сказали, что уезжают?

Знаменитые интеллектуалы переходят к книге под названием «Бесконечное одиночество деревьев» Алистера Хобарта, автора известного романа «Когда споет последний воробей».

У Роуэна есть своя тайная цель: он мечтает написать книгу. Задумок хватает, но вот до реализации дело никак не доходит.

Проблема в том, что его идеи мрачноваты. В них все время присутствует то самоубийство, то конец света, и даже – все чаще – каннибализм. Сюжеты обычно представляют собой события двухсотлетней давности, и лишь касаются будущего. Это лучшая его идея – о неминуемом конце света. К Земле приближается комета, и после безуспешных попыток правительств всего мира ее уничтожить становится ясно, что до гибели человечества остается около ста дней. Единственная возможность выжить – принять участие во всемирной лотерее, по итогам которой пять тысяч счастливчиков получат билеты на космическую станцию, где планируется обосновать отдельное общество на самообеспечении. Роуэн представляет себе эту станцию чем-то наподобие оранжереи на орбите Венеры. Среди победителей оказывается юноша, семнадцатилетний тощий аллергик с дерматитом, который решает отказаться от своего билета, чтобы провести еще несколько дней на Земле рядом со своей возлюбленной. Парня будут звать Эван. Девушку – Ева.

Он пока не написал ни слова. И в глубине души понимает, что писателем ему не стать. Скорее всего, он будет менеджером по продаже рекламных площадей, а если повезет, то устроится в какую-нибудь галерею или будет копирайтером. Хотя даже это сомнительная перспектива, поскольку он регулярно проваливает собеседования. Последняя попытка устроиться на работу – официантом на обслуживание свадеб по субботам в отеле «Уиллоуз» в Тирске – обернулась полной катастрофой: от волнения он чуть не задохнулся. И хоть, кроме него, никто не претендовал на эту вакансию, миссис Ходж-Симмонс все равно очень неохотно согласилась его взять. Ее опасения подтвердились, когда Роуэн заснул, обслуживая главный стол, и нечаянно облил соусом юбку матери жениха.

Он почесывает руку, мечтая стать вторым Алистером Хобартом – Ева, конечно, влюбилась бы в него, если бы он выступал на центральном телевидении. На экране Кирсти Уорк начинает подводить итоги, и в этот момент раздается звонок.

Телефон лежит как раз рядом, на столике у дивана.

– Алло? – на том конце кто-то молча дышит. – Алло! Кто это? Алло?

Звонящий не отвечает.

– Алло? – в ответ раздается звук, будто кто-то щелкнул языком и вздохнул. – Алло!

Из трубки раздаются только зловещие гудки.

И тут он слышит, что к дому подъехал автомобиль.

Каламин

Ева видит, что кто-то идет по полю в их сторону. Только когда человек обращается к ней по имени, до нее доходит, что это ее отец. Ей до такой степени неловко от его появления, что она буквально скукоживается.

Тоби тоже его замечает:

– Кто это? Это что…

– Мой отец.

– И что он тут делает?

– Понятия не имею, – отвечает Ева, хотя на самом деле прекрасно знает, что именно он тут делает.

Он превращает ее в социального инвалида. Она встает, чтобы хоть как-то сгладить ситуацию. Потом виновато улыбается Тоби.

– Извини, – говорит она и пятится по мокрой траве. – Мне уже пора.

Джаред рассматривает ее короткий топ и открытый живот. Когда-то он мазал эту кожу каламином, после того как дочь свалилась на семейной вечеринке в заросли крапивы.

Теперь в машине пахнет духами и алкоголем. Он в курсе, что любой другой родитель воспринял бы подобное как непременный атрибут взросления, но любой другой родитель не знает того, что знает он: границу между вымыслом и реальностью всегда проводят люди, которым нельзя доверять.

– От тебя несет выпивкой, – говорит он чуть агрессивнее, чем хотел бы.

– Пап, мне семнадцать. Пятница, вечер. Я могу допустить некоторые вольности.

Он старается успокоиться. Он хочет, чтобы она вспомнила прошлое. Если он заставит ее задуматься о прошлом, это сработает как якорь и она будет в безопасности:

– Ева, помнишь, как мы когда-то…

– В голове не укладывается, – перебивает она. – Как ты мог? Это унизительно. Это… средневековье какое-то! Я тебе не Рапунцель, в конце концов.

– Ты обещала вернуться в одиннадцать.

Ева смотрит на часы.

– О боже, я задержалась на целых полчаса, – она понимает, что он вышел из дома в десять минут двенадцатого.

– Ева, я же все видел. И как ты вела себя с этим парнем… Такое, знаешь ли… – он качает головой.

Ева тупо смотрит в проносящиеся за окном заросли и жалеет, что не родилась кем-то другим – дроздом, скворцом или кем-то еще, кто мог бы вот так сейчас запросто улететь прочь и не думать обо всем, что крутится в ее голове.

– Этот парень – Тоби Фелт, – сообщает она. – Его отец Марк Фелт. И Тоби с ним поговорит. Насчет денег. Я сказала, что ты уже нашел работу и заплатишь в следующем месяце за два сразу. Он передаст отцу, и все будет нормально.

Джаред ошарашен. Это уже чересчур.

– И чем ты ему отплатила за эту любезность, м?

– Что?

– Я не позволю своей дочери заниматься проституцией где-то в полях по пятницам, чтобы было проще договориться с арендодателем.

Теперь Ева в бешенстве.

– Я не занималась проституцией! Господи, папа! Я что, не должна была ему ничего говорить?

– Нет, Ева, не должна.

– И что дальше? Своего жилья у нас нет, нам опять придется переезжать, опять начнется все это дерьмо, да? Мы с тем же успехом можем прямо сейчас заселиться в какой-нибудь облезлый хостел. Или найти автостоянку потеплее. Потому что, дорогой папа, если ты не придешь в себя и не перестанешь думать обо всей той хрени, которая вечно занимает твои мысли, то мне придется заниматься проституцией, чтобы нас хотя бы прокормить!

Еще не договорив, она понимает, что сказала лишнее. Отец чуть не плачет.

И на долю секунды Ева вдруг увидела не того, кто только что опозорил ее перед друзьями. Она увидела человека, пережившего вместе с ней ее трагедию, молча смотрит на его руки, лежащие на руле, на обручальное кольцо, которое он никогда не снимает и которое символизирует его бесконечную печаль.

Десять минут пополуночи

Роуэн стоит, прислонившись к сушилке, пока мать находится с Кларой в ванной комнате.

– Я в шоке, что происходит, – сообщает он через дверь.

Он пытается понять. Некоторое время назад его мать вернулась домой вместе с сестрой, с головы до ног облитой чем-то похожим на кровь. Причем в такой степени, что была похожа на новорожденного. Ее было не узнать – абсолютная отрешенность и ступор. Как под гипнозом.

– Роуэн, я тебя прошу, – говорит мать, включая воду, – давай чуть позже поговорим. Когда папа вернется.

– Кстати, где он?

Мать не отвечает, слышно только, как она обращается к окровавленной сестре: «Погоди, еще прохладная. Все, уже нормально. Забирайся».

Он делает еще одну попытку:

– Так где папа?

– Скоро приедет. Ему надо… кое-что уладить.

– Кое-что уладить? Мы теперь что, коза ностра?

– Роуэн, давай позже.

Мать, похоже, сердится, но он не отстает.

– Почему она вся в крови? – спрашивает он. – Что произошло? Клара, что случилось? Мам, почему она все время молчит? Нам поэтому поступают странные телефонные звонки?

Кажется, последняя реплика сработала. Мать выглядывает из-за двери ванной и смотрит Роуэну прямо в глаза.

– Звонки? – переспрашивает она.

Роуэн кивает:

– Телефон звонил. Я ответил, но там молчали. Как раз перед вашим возвращением.

На лице матери видна тревога.

– Нет, – говорит она. – Только не это. Нет.

– Мам, в чем дело?

Он слышит, как сестра забирается в ванну.

– Разожги камин, – просит мать.

Роуэн смотрит на часы. Десять минут первого, но тон матери не терпит возражений.

– Я прошу тебя, принеси угля и разожги камин.

Хелен ждет, когда сын выполнит просьбу, сожалея, что сарай с углем стоит так близко к дому, иначе у нее было бы чуть больше времени, чтобы со всем разобраться. Она идет к телефону посмотреть последний входящий звонок. Хотя она и так знает, кто звонил. Бездушный автоматический голос диктует незнакомый номер, но она и так совершенно уверена, что если перезвонит, то услышит голос Уилла.

Когда она набирает номер, ее охватывает паника.

Кто-то снимает трубку.

– Уилл? – спрашивает она.

Да, это он. Тот самый голос, такой реальный, как всегда, молодой и старческий одновременно.

– Пять тысяч раз я видел это во сне…

И это самый тяжелый момент за весь вечер. Как же долго она отрицала саму мысль о его существовании, возможность снова с ним заговорить, то, что этот низкий голос утоляет какую-то потаенную жажду внутри нее и вливается в ее душу полноводной рекой.

– Не приезжай, – тихо и настойчиво говорит она. – Уилл, это важно. Не смей приезжать.

Роуэн, по идее, уже набрал угля и вот-вот вернется.

– Обычно все происходит несколько иначе, – отвечает Уилл. – В моем сне.

Хелен осознает, что обязана до него достучаться, обязана его остановить.

– Ты нам не нужен. Мы со всем разобрались.

Он бесстыдно смеется.

Она чуть не падает без чувств. На стене в прихожей висит одна из ее акварелей – яблоня в цвету. Картинка плывет, Хелен пытается сфокусироваться на изображении.

– У меня все отлично, Хел, спасибо, что спросила. Ты как? – он делает паузу. – Париж вспоминаешь?

– Держись от нас подальше.

Вода выключается. Кажется, Клара выходит из ванной. Хлопает задняя дверь – это вернулся Роуэн.

А в ухо льется все тот же демонический голос:

– Раз уж ты об этом заговорила, я по тебе тоже скучаю. Семнадцать лет – немалый срок для одиночества.

Она крепко зажмуривается. Он прекрасно знает свои возможности. Знает, что ему достаточно аккуратно потянуть всего за одну ниточку, чтобы все рассыпалось.

– Перестань, – говорит она.

Он не отвечает.

Хелен открывает глаза – и видит Роуэна с ведром угля. Он смотрит на телефон, а потом на ее лицо, полное страха и мольбы.

– Это он, да? – спрашивает Уилл.

– Мне пора, – говорит она в трубку и нажимает кнопку отбоя.

Роуэн озадаченно и смущенно смотрит на мать. Она чувствует себя так, словно стоит перед ним голой.

– Ты можешь разжечь огонь?

Это все, что Хелен способна произнести. Но сын стоит на месте, молча и неподвижно.

– Я тебя прошу, – добавляет она.

Он кивает, как будто что-то осознавая, и уходит.

Особый вид голода

Ночь лихорадочно набирает обороты.

Возвращается Питер.

Он сжигает в ревущем камине одежду Клары и свою.

Они говорят Роуэну правду. Точнее, ее половину, но даже в нее он не может поверить.

– Она убила Харпера? Ты убила Стюарта Харпера? Вот прямо зубами?

– Да, – отвечает Питер. – Именно так.

– Я понимаю, это звучит дико, – добавляет Хелен.

Роуэн чуть не стонет:

– Мам, «дико» – это исключительно мягко сказано.

– Я знаю. Нужно очень многое осознать.

На Питере остались только брюки. Он стаскивает их, комкает и сует в камин, подталкивая кучку кочергой, чтобы убедиться, что от штанов точно ничего не осталось. Как будто прямо на глазах исчезает какая-то другая жизнь.

И тут Клара тихо, но уверенно, решается заговорить – глухим, но твердым голосом.

– Что со мной произошло?

Родители синхронно оборачиваются: вот она, сидит рядом в зеленом халатике, который они купили, когда ей было то ли двенадцать, то ли тринадцать лет, и который до сих пор ей впору. Все такая же – но при этом другая. Как будто этой ночью что-то исчезло, а на смену пришло нечто новое. И слишком напуганной Клара тоже не выглядит. Она сдвигает очки на кончик носа, потом обратно – как будто проверяет зрение.