Эти странные Рэдли

– Тебя спровоцировали, – отвечает Хелен, успокаивающим жестом поглаживая колено дочери. – Тот мальчик, он спровоцировал тебя. Поэтому в тебе кое-что проявилось. Понимаешь, тебе неспроста было так худо. Тебе нельзя не есть мяса. Эта болезнь, этот синдром – он у тебя от нас. Он наследственный и связан с очень специфическим чувством голода, с которым необходимо обращаться максимально аккуратно.

Эти слова резко задевают Питера.

Болезнь!

Синдром!

Специфическое чувство голода!

Клара озадаченно смотрит на мать:

– Не понимаю.

Хватит, решает Питер. Он не дает жене договорить и смотрит в глаза дочери напрямую:

– Клара, мы вампиры.

– Питер! – но резкий шепот Хелен уже не может его остановить, и он спокойно продолжает говорить.

– Вампиры. Вот кто мы такие.

Он смотрит на своих детей и видит, что Клара восприняла его сообщение гораздо спокойнее, чем Роуэн. После того, что она сделала, от раскрытия правды ей даже становится чуть легче. Но Роуэна будто ударили ниже пояса. Он совершенно ошарашен.

– Ты это… в переносном смысле? – уточняет он, цепляясь за привычную реальность.

Питер качает головой.

Роуэн тоже качает – но в полном недоумении. Он пятится к двери и молча поднимается по лестнице.

Питер смотрит на Хелен в ожидании гневной тирады, но она не возмущается. На ее лице печаль, тревога – и, похоже, некоторое облегчение.

– Ты бы поговорил с ним, – произносит она.

– Да, – отвечает Питер. – Иду.

Распятия, молитвы и святая вода

Семнадцать лет собственные родители пичкали Роуэна враньем. Единственный вывод, который он может сделать, вся его жизнь – сплошная иллюзия.

– То есть поэтому я не могу нормально спать? – уточняет он, сидя рядом с отцом на кровати. – И постоянно хочу есть. И не могу выйти из дома без солнцезащитного крема.

Отец кивает:

– Именно.

Роуэн задумывается. И насчет кожи, получается, ему тоже лапши навешали.

– Фотодерматит, значит?

– Я же должен был дать тебе какое-то объяснение, – отвечает Питер. – Как врач.

– Ты врал. День за днем. Ты врал.

Роуэн замечает кровь на щеке отца.

– Роуэн, ты впечатлительная натура. Мы не хотели тебя расстраивать. Правда в том, что все немного не так, как считают люди, – он показывает на зеркало на стене: – Например, отражения у нас есть.

Отражения! Какой в них смыл, если ты все равно не знаешь человека, который смотрит на тебя из зеркала?

Роуэн молчит.

Ему не хочется продолжать разговор. Ему и так потребуется еще сто лет, чтобы осмыслить события этой ночи. Но отец как ни в чем не бывало говорит и говорит, будто речь идет о пустяковых ЗППП или мастурбации.

– Распятия, четки и святая вода – все это, конечно, чушь собачья, бабкины суеверия. Католические сказки. А вот чеснок действительно работает, это правда.

Роуэн понимает, что его не просто так мутит каждый раз, когда он проходит мимо итальянского ресторана или чувствует чье-то чесночное дыхание, – и как его чуть не вырвало, когда он купил багет с хумусом в «Обжоре».

Он и в самом деле урод.

– Сдохнуть хочется, – признается он.

Отец скребет подбородок и тяжело вздыхает.

– А так и будет. Без крови, даже с учетом количества мяса в нашем рационе, мы физически слабеем. Пойми ты, мы тебе ничего не рассказывали, потому что ты бы вообще в депрессию свалился.

– Пап, мы убийцы! Харпер! Она же его убила! Просто не верится!

– Знаешь, – говорит Питер, – вполне возможно, что ты мог бы прожить целую жизнь как нормальный человек.

Нет, он просто издевается.

– Нормальный человек? Нормальный человек! – Роуэн почти смеется. – Нормальный – это который не спит, весь чешется и не может даже десять раз отжаться? – до него как будто доходит. – Меня же поэтому в школе считают уродом, да? Люди же все чувствуют, правда? Они интуитивно знают, что где-то на подсознательном уровне я жажду их крови.

Роуэн, обмякая, прислоняется к стене и закрывает глаза, в то время как отец продолжает читать лекцию по истории вампиризма. По его словам, вампирами были многие знаменитые люди. Художники, поэты, философы. Вот список:

Гомер

Овидий

Макиавелли

Караваджо

Ницше

Почти все из эпохи романтизма, кроме Вордсворта

Брэм Стокер (к антивампирской пропаганде он обратился в период воздержания)

Джими Хендрикс

– Вампиры не живут вечно, – объясняет Питер. – Но если им удается правильно и регулярно питаться кровью и избегать дневного света, они могут протянуть очень долго. Некоторые даже больше двухсот лет. А самые продвинутые инсценируют свою смерть в довольно молодом возрасте. Тот же Байрон – поехал себе в Грецию на войну, изобразил смерть от заражения при траншейной стопе [6]. И вот так каждые лет десять – меняют личину.

– Байрон? – этот кусок лекции Роуэн пропустить не мог.

Отец кивает, утешительно похлопывая сына по коленке:

– Насколько я знаю, он все еще жив. Мы с ним в восьмидесятых встречались. Он диджеил с Томасом де Квинси на вечеринке на Ибице. Они выступали как Дон Жуан и Диджей Опиум. Кто знает, продолжают ли они это дело.

Роуэн смотрит на отца и замечает в нем непривычную живость. И размазанную каплю крови на щеке, которую тот толком не вытер.

– Но это же ужасно. Мы уроды!

– Ты интеллигентный, вдумчивый и одаренный юноша. И ты не урод. Ты тот, кто проделал огромный путь, сам того не зная. Дело в том, Роуэн, что жажда крови – это одержимость. Она вызывает сильнейшую зависимость. Поглощает. Она дает силу, невероятное ощущение собственной власти, заставляет верить в свои неограниченные возможности.

Роуэн видит, как отец замирает, словно загипнотизированный каким-то внезапным воспоминанием.

– Пап, – нервно спрашивает он. – А ты убивал?

Вопрос застает Питера врасплох.

– Я пытался обходиться без этого. Старался добывать кровь другими доступными способами. В больницах, например. Понимаешь, полиция официально не признает нашего существования, но у них были специальные подразделения… Может, до сих пор есть, я не в курсе. Многие наши знакомые попросту исчезали. Мы старались вести себя осторожно. Но человеческая кровь хороша свежей, и иногда потребность в ней становилась настолько мощной, а чувство, которое она давала… так называемая энергия… – он смотрит на Роуэна, договаривая тяжелую правду одними глазами. – Так не должно быть, – говорит он с тихой грустью. – Твоя мама правильно говорила. И сейчас права. Лучше жить так, как мы живем сейчас. Даже если при этом мы умрем раньше, чем могли бы, даже если бо́льшую часть времени будем хреново себя чувствовать. Лучше быть хорошим. А теперь подожди, я тебе кое-что принесу.

Питер выходит из комнаты и через минуту возвращается с книжкой в строгом сером бумажном переплете. Он протягивает ее Роуэну. Тот читает название: «Книга Трезвенника».

– Что это?

– Помощь. Ее написала группа безымянных трезвенников, воздерживающихся, еще в восьмидесятых. Прочти. Там есть все ответы.

Роуэн пролистывает пожелтевшие страницы с загнутыми уголками. Реальные слова на реальной бумаге, от этого все происходящее кажется все более неподдельным. Он читает несколько предложений.

«Важно уяснить: то, чего мы так страстно желаем, чаще всего приводит к абсолютному саморазрушению. Нужно учиться отказываться от влечений во имя безопасной реальности».

И это годами пряталось в их доме. Сейчас это – а потом что?

Питер вздыхает:

– В общем, мы – трезвенники. Мы больше никого не убиваем и не обращаем. Для остального мира мы совершенно обычные люди.

Обращаем? Какой-то религиозный термин. Как будто тебя во что-то втягивают, убеждая или разубеждая.

Тут Роуэну приходит на ум еще один вопрос.

– Значит, тебя тоже обратили в вампира?

К его разочарованию, отец отрицательно качает головой.

– Нет. Я всегда им был. Как и предыдущие поколения Рэдли. Это вампирский род. Рэдли означает что-то вроде «алые луга». И я уверен, что речь идет не о маковом поле. А вот мама…

– Обращенная?

Отец опять кивает. Роуэн замечает в нем глубокую печаль.

– Она сама захотела. Когда-то. А я не возражал. Правда, теперь мне кажется, что она никогда меня за это не простит.

Роуэн ложится на кровать и ничего не отвечает. Он разглядывает флакончик с бесполезным снотворным, которое он принимает уже много лет. Отец безмолвно сидит рядом, слушая, как в тишине потрескивают батареи отопления.

Урод, говорит себе Роуэн спустя пару минут, начиная читать книгу. Тоби прав. Я урод. Я урод. Я урод.

А еще он думает о матери. Она сама решила стать вампиром. Бред какой-то. Как можно хотеть быть монстром?

Питер встает, смотрит на себя в зеркало и что-то замечает. Роуэн видит, как отец, лизнув палец, стирает засохшую на щеке кровь, а потом неловко улыбается:

– Мы все обсудим завтра. Мы обязаны быть сильными. Ради Клары. Нам нельзя вызывать подозрений.

Да мы только их и вызываем, думает Роуэн, когда отец закрывает за собой дверь.

Похож на Кристиана Бейла

Тоби Фелт крутит педали велосипеда и допивает остатки водки.

Мусорщик!

Позорище. Тоби клянется себе, что если ему однажды придется стать мусорщиком, то он покончит с собой. Бросится в кузов одного из этих зеленых фургонов, и пусть его перемолотят вместе с остальными отходами.

Но на самом деле он знает, что ему такое не светит. Потому что люди делятся на два типа. Есть личности сильные, вроде Кристиана Бейла и его самого, а есть слабые, вроде отца Евы и Роуэна Рэдли. И сильные обязаны непрерывно терзать слабых. Только так можно сохранить свое место на вершине. Если слабым просто позволить существовать, то станешь слабым и сам. Это примерно как оказаться в Бангкоке будущего или в седьмой части «Обители зла» и позволить зомбакам сожрать себя заживо. Убей или будешь убит.

В детстве он часто воображал, как на Бишопторп кто-то нападает. Не обязательно зомби, но кто-то в этом роде.

Нацисты – путешественники во времени.

Инопланетяне-беженцы.

Короче, нечто.

Так вот, в этой игрушечной реальности погибали вообще все, даже отец, а Тоби оставался последним живущим на Земле и сокрушал врагов. Как Бэтмен. Или Терминатор. Или как Кристиан Бейл. (Ему говорили, что он похож внешне на Кристиана Бейла. Точнее, так говорила его мать. Настоящая мать. Не эта тупая курица, с которой теперь приходится жить.) Он отстреливался, поджигал гадов, дрался с ними врукопашную, отбивал летящие в него снаряды теннисной ракеткой – короче, все сразу. А еще он точно знает, что принадлежит к сильным, потому что может заполучить такую девушку, как Ева, пока уроды вроде Роуэна Рэдли сидят себе по домам и стишки читают.

Он доезжает до дорожного знака. Отводит бутылку в сторону, как теннисную ракетку перед ударом, и с размаху разбивает ее о железный столб.

Осколок бутылки в руке приводит его в восторг. Острые края стекла наводят на мысль. Через минуту он уже крутит педали по Лоуфилду и придумывает отмщение. Он замечает на парковке у многоквартирного дома видавшую виды «Короллу», на которой приезжал отец Евы. Он осматривается, аккуратно слезает с велосипеда и оставляет его у дороги. В руке у него разбитая бутылка.

Опустившись на колени возле автомобиля, Тоби вонзает самый острый край в шину. Он пытается вогнать стекляшку поглубже, ковыряет резину, но безуспешно. У садовой ограды он замечает камень, поднимает его, садится обратно на велосипед и, пристроив ногу на педаль, с размаху запускает камень в переднее пассажирское окно.

Звон бьющегося стекла вопреки ожиданиям не радует, а отрезвляет.

Он мчится прочь, изо всех сил нажимая на педали, пока жильцы не вынырнули из постелей и не выглянули в окна.

Суббота

Кровь не утоляет жажду. Она ее усиливает.

«Книга Трезвенника» (издание второе), с. 50

Есть наслажденье в бездорожных чащах

Мало что может сравниться в красоте своей с пустынной автострадой в четыре часа утра.

Белые полосы разметки и дорожные знаки раздают сияющие указания с таким же равнодушием к тому, будут ли люди их исполнять, с каким камни Стоунхенджа взирали на судьбы жалких трезвенников, кативших их в телегах через равнину Солсбери.

Вещи остаются.

Люди умирают.

Можно следовать указаниям и предписаниям, которые вам предлагаются, а можно пожертвовать общественными связями и жить такой жизнью, какой велят тебе инстинкты. Как там писал лорд Байрон спустя два года после своего обращения?

Есть наслажденье в бездорожных чащах,

Отрада есть на горной крутизне [7].

И где-то в той же песни:

О, если б кончить в пустыни свой путь

С одной – прекрасной сердцем и любимой, —

Замкнув навек от ненависти грудь,

Живя одной любовью неделимой.

Одной любовью неделимой. Вот оно, проклятие большинства вампиров. Ищут многого, но по-настоящему жаждут лишь одного.

Нет, говорит себе Уилл, не тебе тягаться с лордом Б.

Хотя Джим Моррисон был весьма к тому близок, признает Уилл, барабаня по рулю в такт «Красотке двадцатого века» (хотя сам он не особо верил в теорию, что Моррисон – это воплощение Байрона в шестидесятых). Да и Хендрикс тоже был неплох. И роллинги – когда вампир еще выступал с ними. И в целом – вся эта кровавая и пропитанная эгоцентризмом рок-тусовка шестидесятых, в которую играл их с Питером отец, когда они были детьми.

Уилл слышит, как двигатель начинает захлебываться, и видит на индикаторе, что топливо почти на нуле. Он сворачивает на круглосуточную заправку и заливает полный бак.

Иногда он платит за бензин, а иногда – нет. Деньги для него ничего не значат. Пожелай он – стал бы миллионером, но что такого он мог бы купить за деньги, что удовлетворит его лучше главного и бесплатного лакомства.

Однако сегодня ему необходим глоток грязного воздуха, так что он несет в кассу свою последнюю двадцатку. (Три ночи назад он был на вечеринке в Манчестере, в баре «Тигр, тигр», где подцепил девчонку с отличной шеей и двумя сотнями фунтов только что из банкомата.)

За стойкой на барном стуле сидит молодой пацан. Он читает журнал «Натс» и не замечает Уилла, пока тот не кладет на стойку свою двадцатку.

– Третья колонка, – говорит Уилл.

– Чего? – переспрашивает пацан. Он вынимает из уха наушник.

Обостренный кровью слух Уилла улавливает быстрый ритм хауса [8], который слушает кассир, как тайный шум и пульс самой ночи.

– Оплата за третью колонку, – повторяет Уилл.

Парень кивает, не переставая жевать жвачку и тыкая в кнопки кассового аппарата.

– Не хватает, – говорит он.

Уилл молча смотрит на него.

– Двадцать фунтов семь пенсов.

– Прошу прощения?

Пацан чувствует накатывающий страх, но не прислушивается к внутреннему голосу.

– Вы залили чуть больше.

– На семь пенсов.

– Ну да.

– Я залил на целых семь лишних пенсов?

– Ага.

Уилл барабанит пальцем по лицу королевы на банкноте.

– Боюсь, это все, что у меня есть.

– Мы принимаем любые карты. Визу, Мастеркард, Дельту…

– У меня нет карты. Я не пользуюсь картами.

Пацан пожимает плечами.

– С вас двадцать фунтов и семь пенсов, – он закусывает верхнюю губу, чтобы подчеркнуть безапелляционность своего заявления.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

Дж. Г. Байрон «Лара», перевод Г. Шенгели. – Здесь и далее примеч. пер.

2

Все цитаты из «Фауста» приведены в переводе Н. Холодковского.

3

Перевод М. Лозинского.

4

Summer pudding – английский десерт из нарезанного ломтиками белого хлеба, выложенного слоями в глубокую миску с фруктами и фруктовым соком.

5

Лугоши, Бела (1882–1956) – актер, прославившийся исполнением роли графа Дракулы в одноименном фильме 1931 года, внес значительный вклад в историю фильмов ужасов.

6

Траншейная стопа (окопная стопа) – поражение ступней ног из-за продолжительного воздействия холода и сырости при вынужденной малоподвижности. Чаще всего возникала у военнослужащих.

7

Дж. Байрон «Паломничество Чайльд-Гарольда», перевод В. Левика.

8

House music (хаус, от англ. – «дом») – стиль электронной танцевальной музыки, созданный в начале 1980-х годов в Чикаго и Нью-Йорке.