Эти странные Рэдли

День видит смерть и агонию [1].

Он перечитывает фразу снова и снова, чтобы отстраниться от всего остального. Но тут автобус останавливается и входит Харпер – второй страшнейший мучитель Роуэна. На самом деле он Стюарт, Харпер – это фамилия, но имя отвалилось еще в десятом классе, где-то на поле для регби.

День видит смерть и агонию.

Харпер протискивает свою гигантскую тушу через проход, и Роуэн слышит, как он садится с Тоби. Спустя какое-то время Роуэн чувствует, как что-то стучит по его голове. Еще пара ударов – и до него доходит, что это ракетка Тоби.

– Слышь, тормоз. Сыпь не прошла?

– Тормоз! – ржет Харпер.

К облегчению Роуэна, Клара и Ева не оборачиваются.

Тоби дышит Роуэну в затылок.

– Что читаешь, урод? Ты, снегирь красногрудый… Что читаешь, спрашиваю.

Роуэн чуть поворачивает голову.

– Меня зовут Роуэн, – произносит он, но недоговаривает.

«Меня зовут» произносится хриплым шепотом, и голос подводит в самый неподходящий момент.

– Ты ж мой цветочек! – говорит Харпер.

Роуэн пытается сосредоточиться на той же строчке.

Тоби не отстает:

– Что ты читаешь? Снегирек, я задал тебе вопрос. Что читаешь?

Роуэн покорно поднимает книгу, и Тоби мгновенно выхватывает ее из рук:

– Гейское.

Роуэн оборачивается:

– Отдай. Пожалуйста. Можно… просто вернуть мне книжку?

Тоби толкает Харпера:

– Окно.

Харпер почти колеблется и даже смущается, но все же встает и открывает узкое окошко.

– Давай, Харпер, смелее.

Роуэн не успевает заметить, как книга переходит из рук в руки, видит только, как она подстреленной птицей падает на дорогу. Чайльд-Гарольд, Манфред и Дон Жуан – все исчезают в мгновение ока.

Он бы и пошел на конфликт, но не дают слабость и усталость. К тому же Ева пока не заметила, как его унизили, и он не хотел бы обращать на это ее внимание.

– О, мой маленький снегирь, мне так жаль, но, кажется, твой сборничек гейских стишков немного пострадал! – манерно пищит Тоби.

Окружающие трусливо смеются. Клара с любопытством оборачивается. И Ева тоже. Они заметили, что остальные веселятся, но причина им неизвестна.

Роуэн закрывает глаза. Вот бы оказаться сейчас в 1812 году, в темной одинокой карете, запряженной лошадьми, а рядом чтобы сидела Ева в чепце.

Не смотри на меня, Ева, пожалуйста, не смотри на меня.

Он открывает глаза и видит, что его желание исполнено. Точнее, его половина: он все еще в двадцать первом веке, но Ева продолжает болтать с его сестрой, как будто ничего не происходит. Клара крепко держится за поручень сиденья перед собой. Ей явно нехорошо, и он надеется, что ее не стошнит прямо в автобусе, потому что, как бы ни изводили его Тоби и Харпер, ему невыносима мысль, что они могут переключиться на Клару. И тут они, словно уловив его страх, начинают обсуждать девушек.

– Ева сегодня моя, Харпс, зуб даю. Вот посмотришь, я ее укатаю.

– Да ну?

– Не бойся, и тебе перепадет. Сестренка говноеда на тебя запала. Смотри, аж задыхается.

– Чего?

– Не тупи.

– Клара?

– Да ей загореть, очки снять, и будет цаца.

Роуэн чувствует, как Тоби наклоняется к нему и шепчет прямо в ухо:

– У нас тут вопросик. Харпер интересуется твоей сестрой. Какая у нее ставка за ночь, напомни? Десяточка? Меньше?

Внутри Роуэна вскипает ярость.

Он хочет ответить, но не может. Он закрывает глаза и вдруг на него накатывает шокирующее видение. Тоби и Харпер все так же сидят на своих местах, но они оба красные, без кожи, как на рисунках в анатомическом атласе, демонстрирующих строение мышц, и только волосы торчат клоками на своих местах. Роуэн моргает, видение исчезает. И он ничего не делает, чтобы защитить сестру. Просто сидит, сглатывая отвращение к самому себе, и гадает, как на его месте поступил бы лорд Байрон.

Фотография

Это всего лишь фотография.

Застывший момент прошлого.

Предмет, который она может держать в руке, нечто из доцифровой эпохи, артефакт, который она так и не решится отсканировать на свой «Мак». На обороте карандашом написано «Париж, 1992». Будто бы это нужно было записывать. Лучше бы этого снимка не существовало вообще, лучше бы они не просили того беднягу-незнакомца их сфотографировать. Но фото существует, и она не может ни разорвать его, ни сжечь, ни даже перестать смотреть на него, как бы ни старалась.

Потому что на фото – он.

Тот, кто ее обратил.

Незабываемая ночь и его улыбка, перед которой невозможно устоять. Рядом она – с легкой усмешкой, неузнаваемо счастливая, беспечная, стоит на Монмартре в мини-юбке, с кроваво-красной помадой на губах и опасным блеском во взгляде.

– Дура ты безумная, – говорит она той, прошлой себе, а сама думает: я могла бы и сейчас так же хорошо выглядеть, если бы захотела, – или почти так же. И могла бы быть такой же счастливой.

Хоть фото и выцвело от времени и тепла своего тайника, оно до сих пор кажется зловещим в своей безмятежности.

Соберись.

Она прячет снимок обратно в сушильный шкаф. Рука касается теплого нагревателя, но она не отдергивает ее. Горячо – но ей хочется, чтобы было еще горячее. Пусть будет ожог, пусть будет боль, с помощью которой можно забыть этот восхитительный, давно утраченный вкус.

Она берет себя в руки и спускается вниз.

Стоя у окна, она смотрит через деревянную раму, как мусорщик идет по их дорожке, чтобы забрать мусорные пакеты. Но он этого не делает. По крайней мере, не спешит. Сперва он поднимает крышку мусорного бака, вытаскивает один из мешков с мусором, развязывает его и изучает содержимое.

Его напарник что-то говорит, тот захлопывает крышку бака и катит его к мусоровозу.

Бак поднимается, наклоняется, опустошается.

Мусорщик смотрит на дом. Он замечает ее, но даже не моргает. Просто смотрит в глаза.

Хелен отходит от окна и с облегчением выдыхает, когда мусоровоз, пыхтя, двигается дальше по улице.

Фауст

Урок немецкого проходит в огромном старом кабинете с высоким потолком, с которого свисают восемь ламп дневного света. Две из них моргают, не включаясь и не выключаясь полностью, от чего голове Роуэна ничуть не легче.

Он сидит, вжавшись в стул на самой галерке, и слушает, как миссис Зибен с выражением читает отрывки из «Фауста» Гёте.

– Welch Schauspiel! – восклицает она, сложив пальцы, словно восхищаясь вкусом собственноручно приготовленного блюда. – Aber ach! ein Schauspiel nur!

Она поднимает взгляд от книги и всматривается в совершенно бездумные семнадцатилетние лица.

– Schauspiel? Перевод?

Зрелище. Роуэн знает это слово, но не поднимает руку, потому что ему никогда не хватает смелости говорить перед всем классом, особенно если среди зрителей есть Ева Коупленд.

– Версии? Мнения?

Когда миссис Зибен задает вопрос, она смешно поводит носом, будто мышь почуявшая сыр. Сегодня, похоже, она останется голодной.

– Разложите существительное на части. Schau spiel. Смотреть игру. Речь идет о представлении, о зрелище. О том, что показывают на сцене. Гёте критикует лживость мира. «О, этот вид! Но только вид – увы!» [2] Гёте вообще любил ахать и охать, – с улыбкой добавляет она. – Он был такой себе Мистер Увы, – она зловеще осматривает класс и, к досаде Роуэна, встречается с ним взглядом. – А теперь давайте обратимся к нашему собственному Мистеру Увы. Роуэн, будь любезен, прочти, пожалуйста, строфу на следующей странице, точнее, на двадцать шестой, которая начинается со слов… так, посмотрим… – она улыбается, заметив что-то в тексте. – …со слов «Zwei Seelen wohnen, ach! In meiner Brust». Две души живут – обитают, если вам угодно, – ах! Две души живут в груди моей… Продолжайте, герр Ах. Чего вы ждете?

Роуэн видит, как все оборачиваются к нему. Одноклассники дружно выворачивают шеи, чтобы насладиться зрелищем подростка, остолбеневшего от перспективы публичного чтения вслух. Только Ева уткнулась в книгу, словно отстраняясь от неловкой ситуации. Она уже видела, как это бывает: когда на прошлой неделе на уроке литературы Роуэн читал монолог Отелло («П-покажи глаза, – мямлил он, склонившись над учебником. – С-смотри в ли-лицо мне…» [3]).

– Zwei Seelen, – произносит он и слышит чье-то сдавленное хихиканье.

Внезапно его голос начинает жить своей собственной жизнью и впервые за день он по-настоящему просыпается, но не в хорошем смысле. Он бодрствует с настороженностью укротителя львов или застрявшего на скале альпиниста и понимает, что балансирует на грани катастрофы.

– Ich bin der Geist, der st-stets verneint, – читает он. – Я отрицаю все, и в этом суть моя.

Несмотря на нервозность, он ощущает странную связь с текстом, будто слова принадлежат не Иоганну Вольфгангу Гёте, а ему, Роуэну Рэдли.

Я – зуд, который никогда не утихает.

Я – жажда, которую ничто не утоляет.

Я – мальчик, ничего не получивший.

Почему он такой? Что отрицает он сам? Откуда ему набраться сил, чтобы не бояться собственного голоса?

Ева перекатывает пальцами ручку и смотрит на нее так, будто она сама – прорицательница, а пишущий предмет вот-вот предскажет ей будущее. Роуэн чувствует, что ей неловко за него, и эта мысль просто уничтожает его. Он поднимает глаза на миссис Зибен, но ее приподнятые брови велят ему продолжать. Пытка еще не закончена.

– Entbehren sollst du! – читает он без малейшего намека на наличие восклицательного знака. – Entbehren sollst du!

Миссис Зибен останавливает его:

– Давай, произнеси это с чувством. В этих словах страсть! Ты ведь понимаешь их смысл, не так ли, Роуэн? Читай же. Смелее, громче.

Все снова смотрят на него. И даже Ева оборачивается на секунду или две. Они наслаждаются этим так же, как толпа фанатеет от боев быков или жестоких состязаний. Он сейчас – окровавленный бык, чьей агонией они желают насладиться в полной мере.

– Entbehren sollst du! – повторяет он уже громче, но все равно этого недостаточно.

– Entbehren sollst du! – подхватывает миссис Зибен. – Умерен будь! Это сильные слова, Роуэн. И им нужен сильный голос, – она тепло улыбается.

Что это она затеяла, думает Роуэн. Тренировку характера?

– Entbehren sollst du!

– Еще. С чувством, давай же!

– Entbehren sollst du!

– Громче!

Его сердце пускается в галоп. Придется выкрикнуть эту фразу, чтобы миссис Зибен от него наконец отстала.

Entbehren sollst du! Sollst entbehren!

Das ist der ewige Gesang.

Он делает глубокий вдох, закрывает глаза, из которых вот-вот выкатятся слезы, и слышит собственный голос – громкий, как никогда.

– Умерен будь! Лишь будь умерен! Вот песня вечная у нас.

И тут он понимает, что выпалил это на родном языке. Сдавленные смешки перерастают в гогот, одноклассники в истерике валяются на партах.

– А что смешного? – строго спрашивает Ева у Лорелеи Эндрюс.

– Почему эти Рэдли такие стремные?

– Ничего он не стремный.

– Ну, конечно же, нет. На планете уродов он бы ничем не выделялся из толпы. Но мы-то на планете Земля.

Роуэну становится еще хуже. Он смотрит на карамельный загар Лорелеи, ее злобные оленьи глазки и воображает, как она самовоспламеняется.

– Отличный перевод, Роуэн, – говорит миссис Зибен, перебивая смех класса. На ее лице добрая улыбка. – Я впечатлена. Даже не ожидала, что ты так хорошо переводишь.

Я тоже, думает Роуэн. А потом замечает движущуюся фигуру за стеклянной дверью класса. Кто-то выбегает из соседнего кабинета в коридор. Это Клара, она несется в туалет, зажав рукой рот.

За ширмой

Четырнадцатый за день пациент Питера снимает за ширмой брюки и трусы. Питер, стараясь не думать о том, что именно ему сейчас предстоит сделать исходя из своих обязанностей, натягивает латексную перчатку. Он сидит и прикидывает, чем бы таким напугать Клару, чтобы та снова стала есть мясо.

Нервный срыв?

Анемия?

На самом деле проблем, которые вызывают дефицит железа и витаминов группы В, довольно много. Но теперь добавился риск, которого удавалось избегать, пока дети были маленькими, – услышать второе мнение от кого-то вроде школьной медсестры, которой Роуэн додумался показать свою сыпь, а она возьми и засомневайся, что это фотодерматит. Оно до сих пор того стоит? Всей этой бесконечной лжи? Самое гнилое – что его дети думают, будто ему все до фени, а на самом деле ему просто не позволено проявлять заботу так, как ему хотелось бы.

– На хрен, – произносит он одними губами. – На хрен все это.

Разумеется, врачебный стаж Питера позволяет ему понимать, что самовнушение – само по себе хорошее лекарство. Он много чего читал об эффекте плацебо и фокусах убеждения. И об исследованиях, которые показывают, что зеленые таблетки оксазепама лучше помогают при тревожности, а желтые – при депрессии.

Так что иногда он оправдывает свою ложь теми же средствами. Перекрашивает правду, как таблетку.

Но чем дальше, тем сложнее это дается.

Он сидит и ждет, пока старик разденется, и привычно смотрит на приклеенный к стене плакат.

Огромная капля крови в форме слезы.

Сверху надпись жирным шрифтом:

СТАНЬ ГЕРОЕМ ПРЯМО СЕГОДНЯ. СДАЙ КРОВЬ.

Тикают часы.

Из-за ширмы доносится шуршание одежды, старик смущенно покашливает:

– Я тут… я… можете…

Питер заходит за ширму, делает то, что должен.

– Не вижу ничего криминального, мистер Бамбер. Я назначу вам мазь.

Старик натягивает трусы и брюки и, кажется, вот-вот расплачется. Питер снимает перчатку, аккуратно кладет ее в мусорный контейнер, специально поставленный в кабинете. Крышка хлопает.

– Хорошо, – говорит мистер Бамбер. – Ну и хорошо.

Питер рассматривает лицо старика. Пигментные пятна, морщины, всклокоченные волосы, мутноватые глаза. На секунду Питера захлестывает такое омерзение к собственному будущему, что слова застревают в горле.

Он отворачивается и рассматривает другой плакат. Его, видимо, повесила Элейн. На плакате – комар и предупреждение об опасности малярии.

ДОСТАТОЧНО ОДНОГО УКУСА.

Ему хочется рыдать.

Что-то злое

Ладони Клары липкие от пота.

Ей кажется, что внутри поселилось что-то ужасное. Какая-то отрава, которую необходимо исторгнуть из тела. В ней что-то живет. Что-то злое одолевает ее.

В туалет входят другие девушки, дергают дверь ее кабинки. Клара замирает, пытается дышать, преодолевая тошноту, но стремительные рвотные позывы удержать невозможно.

Что со мной?

Ее снова тошнит, и она слышит голоса за дверью.

– Ну все, мисс Булимия, твой обед уже, наверное, весь вышел, – пауза. Потом продолжение: – Фу, какая вонища.

Она узнает голос Лорелеи Эндрюс.

В дверь кабинки тихонько стучат. Потом снова слышится голос Лорелеи, уже спокойнее:

– Эй, у тебя там все в порядке?

Клара молчит, потом отвечает:

– Да.

– Клара? Это ты?

Клара молчит. Лорелея и кто-то еще с ней хихикают.

Клара ждет, когда они уйдут, потом смывает рвоту. В коридоре у кафельной стены стоит Роуэн. Она рада его видеть. На самом деле он единственный, кого она могла бы сейчас вытерпеть.

– Я видел, как ты бежала. Все в порядке?

Ровно в этот момент мимо идет Тоби Фелт. Он тычет Роуэну ракеткой в спину:

– Я знаю, что тебе никто не дает, тормоз, но она твоя сестра! Так же нельзя!

Роуэну нечего сказать – во всяком случае, ничего такого, что он рискнул бы произнести вслух.

– Какой же идиот, – бормочет Клара. – Не представляю, что Ева в нем нашла.

Клара видит, как расстраивается брат, и начинает жалеть, что вообще открыла рот.

– Ты вроде говорила, что он ей не нравится, – замечает он.

– Я так думала. Мне казалось, что у нее адекватно функционирующий мозг и она не станет ему симпатизировать. Но, похоже, я ошиблась.

Роуэн пытается изобразить равнодушие.

– Да мне, в общем, плевать. Мало ли кто ей нравится. В этом и фишка демократии.

Звенит звонок.

– Тебе лучше ее забыть, – советует Клара. – Хочешь – я вообще перестану с ней дружить.

Роуэн вздыхает:

– Глупости. Мне же не семь лет. Я думал, что она вроде как ничего, но не более того. Фигня.

Откуда ни возьмись появляется Ева.

– Что «вроде как ничего»?

– Ничего, – отвечает Клара, зная, что ее брату не хватит нервов на беседу.

– «Ничего» значит «ничего». Какой глубокомысленный нигилизм.

– А у нас вообще семья нигилистов, – говорит Клара.

Логично, что если вы воздерживаетесь от чего-либо всю жизнь, то не знаете, от чего именно отказываетесь и что теряете. Но жажда все равно живет в вас, глубоко внутри, и она определяет сущее.

«Книга Трезвенника» (издание второе), с. 120

Тайский зеленый салат с маринованной курицей и соусом из чили и лайма

– Красивые бусы, – выжимает из себя Питер, пытаясь скрыть неловкость, потому что слишком долго разглядывал шею Лорны.

К счастью, Лорна всего лишь благодарно улыбается, трогая простые белые бусины.

– Это мне Марк давным-давно подарил. Купил на рынке в Сент-Люсии. Мы там провели медовый месяц.

Марк реагирует удивленно – как будто вообще только сейчас заметил, что на его жене надето какое-то украшение.

– Я купил? Не припоминаю.

Лора расстраивается.

– Да, – мрачно отвечает она. – Ты купил.

Питер пытается на что-нибудь отвлечься. Он смотрит, как его жена снимает пищевую пленку с салатницы Лорны, потом – как Марк потягивает совиньон из бокала с таким придирчивым видом, что можно подумать, будто он вырос на винодельнях в долине Луары.

– А Тоби тоже на вечеринке? – спрашивает Хелен. – Клара вот поехала, хотя не очень хорошо себя чувствует.

Питер припоминает, что Клара подходила к нему час назад, когда он проверял почту. Она спросила, можно ли уйти, он рассеянно согласился, а потом Хелен недовольно на него зыркнула, когда он ушел вниз, оставив ее на кухне готовить жаркое. Может, она нарочно его поддевает. А может, она и права – ему не стоило разрешать дочери уходить. Но он – не Хелен. Он порой тупит.

– Понятия не имею, – отозвался Марк. – Уехал?

Лорна кивает, будто ей неловко обсуждать пасынка:

– Вроде бы да. Он не так чтобы отчитывается о своих перемещениях, – она указывает на салат, который Хелен уже поставила на стол. – Так вот. Это зеленый тайский салат с маринованной курицей и заправкой из чили и лайма.

Питер выслушивает это совершенно спокойно. И потом видит, как Хелен уже набрала полный рот еды и спокойно жует, так что никаких проблем быть не должно.

Он подцепляет на вилку кусок курицы с кресс-салатом и кладет в рот. И тут же начинает давиться.

– О боже, – говорит он.

Хелен не успела его предупредить. Она кое-как проглотила салат и теперь старательно гоняет во рту белое вино, чтобы смыть с языка его вкус.

Лорна в панике:

– Что не так? Что? Очень острый?

Он не распознал запах. Видимо, чили и остальные ингредиенты его забили, но теперь едкий и гнилой вкус так впивается в его язык, что он давится, не успев даже проглотить кусочек. Он встает и отворачивается, зажимая рот рукой.

– Боже, Лорна, – раздраженно и сурово обращается к жене Марк. – Что ты с ним сделала?

– Чеснок! – Питер давится салатом и слезами, как будто проклиная непобедимого врага. – Чеснок! Сколько его здесь? – он скребет пальцами язык, будто пытаясь выцарапать из него ненавистный вкус.

Потом он вспоминает, что на столе есть вино. Хватает бокал и пьет, пьет, глядя сквозь застилающие взгляд слезы на Лорну, которая с тоской смотрит на остатки коварной закуски в своей тарелке.

– Чуть-чуть в заправке, чуть-чуть в маринаде. Прости, пожалуйста. Я же не знала, что ты…

Хелен, как всегда, быстро приходит на помощь:

– У Питера аллергия на чеснок. Но это не смертельно. И на лук-шалот та же реакция.

– Ой, – Лорна искренне недоумевает. – Надо же, как странно. Это же такие полезные антиоксиданты.

Питер хватает салфетку и кашляет в белую ткань. Остатки вина он гоняет во рту, как ополаскиватель для зубов, потом кое-как глотает.

– Извините, – говорит он и ставит пустой бокал на стол. – Ей-богу, извините.

Жена смотрит на него одновременно с сочувствием и неодобрением, потом кладет в рот кусочек зелени, на который не попала заправка.

Коупленд

– Куда-нибудь поедете в этом году? – спрашивает Хелен гостей.

Марк кивает:

– Наверное. Может, на Сардинию.

– На Изумрудное побережье, – добавляет Лорна, поглядывая на Питера и медленно водя пальцем по краю своего бокала.

– О, Сардиния! – с неожиданной радостью отзывается Хелен. – На Сардинии красиво. Мы туда как-то слетали на одну ночку, помнишь, Питер?

Гости явно озадачены.

– На одну ночку? – чуть ли не с подозрением спрашивает Марк. – Вы что, провели там всего одну ночь?

Хелен осознает свою ошибку.

– В смысле, перелет был ночной, – говорит она, и муж приподнимает брови, с любопытством наблюдая, как она будет выкручиваться на этот раз. – Такая красота! Ночь, аэропорт Кальяри, все эти посадочные огни… Мы там неделю провели. Ну то есть, мы, конечно, не любим надолго застревать в одном месте, но чтоб за сутки туда-обратно – это даже для нас чересчур!

Она несколько натянуто смеется, потом встает, чтобы принести следующее блюдо – жаркое без чеснока, обещая себе больше не допускать всяких дурацких оплошностей.

Лучше поговорить о книге, которую я читаю, решает Хелен. Безопасная тема. В конце концов, в Китай к старине Мао у нас ни разу не было бурных ночных перелетов.

Но ей даже не приходится беспокоиться о поиске темы для беседы, потому что оставшуюся часть ужина Марк уныло гундосит на тему собственности.

– Купил чуть ли не по демпинговой цене, сделка просто блеск, – говорит он о недавно приобретенном жилье в Лоуфилде. Затем наклоняется над столом, словно собирается поведать тайны Святого Грааля. – Подвох жилья под сдачу в том, что объект ты можешь выбирать, а вот жильцов – не всегда.

– Точно, – говорит Хелен, понимая, что Марку нужно подтверждение его правоты.

– Первый и последний парень, который был готов снять квартиру, оказался ходячей катастрофой. Просто катастрофой.

Питер слушает вполуха. Он жует свинину и старательно гонит из головы мысли о Лорне. Он старается не встречаться с ней взглядом и сосредоточиться на своей тарелке, овощах и буром соусе.

– Прямо катастрофой? – переспрашивает Хелен, виртуозно делая вид, что слушает с интересом.

Марк важно кивает:

– Джаред Коупленд. Знаете его?

Коупленд. Хелен задумывается. Имя определенно знакомое.

– У него еще дочь, – добавляет Марк. – Блондинка. Кажется, Ева.

– Ах да! Клара с ней дружит. Я ее всего раз видела, но она мне понравилась. Славная девочка.

– А вот папочка ее странноватый. Алкоголик, как я понимаю. В полиции раньше работал. Чуть ли не в уголовном розыске. Но с виду и не скажешь. Короче, он остался без работы и перебрался из Манчестера сюда. Бредовое решение, но он хочет снять у меня жилье – что ж, я не возражаю. Проблема только в том, что у него нет денег. То есть он внес залог – и все. Два месяца уже там живет, и я от него ни шиша не получил.

– Боже мой, вот бедняга, – с неподдельным сочувствием говорит Хелен. – Наверняка у него что-то произошло.

– И я это говорю, – вступает Лорна.

Марк закатывает глаза.

– У меня не благотворительная ночлежка. Я ему сказал: не принесет деньги в течение недели – лавочка закроется. Я занимаюсь бизнесом, а бизнес не терпит сантиментов, Хелен. Короче, он сказал, что устроился на работу и чтобы я не волновался, – Марк так самодовольно ухмыляется, что Хелен начала сомневаться, с чего она вообще решила пригласить этих Фелтов. – Он мусорщик. Из Скотленд-Ярда в мусоровоз, представляешь? Вот уж у кого не стоит просить советов насчет карьеры.

Хелен вспоминает, как утром мусорщик рылся в ее контейнере.

Хотя ее муж не следит за нитью разговора. Он вообще пропустил пассаж о мусорщике мимо ушей, потому что кто-то трогает его за ногу. Тут до него доходит, что это Лорна, и сердце выскакивает из груди. Это же ее нога. Видимо, это она случайно, думает он. Но нога по-прежнему здесь и все так же касается его – мало того, даже поглаживает и нежно прижимается.

Он смотрит ей в глаза.

Она жеманно улыбается. Его нога остается на своем месте, пока он обдумывает лежащие между ними барьеры.