Беседы о важном

Рабочий день все же заканчивается. Но не в семь часов. Л.К. покидает роддом в полдесятого вечера, все же приняв роды у Анны. Здоровый мальчик. Вес 4 200, рост 55 см. Л.К. страшно устала. И говорить ей уже не хочется. Она мне призналась, что книг она не читала уже несколько лет. «Как только открываю книгу, сразу же засыпаю». Но я вижу в ее глазах радость. Пусть и прикрытую усталостью… Еще один день… еще шесть новых жизней.

О долге отечеству.

«Говорят, для ребят – для тех, с морем, кто судьбу связал, не страшен и девятый вал. Но, видно, в море не бывал… кто так сказал, я б не сказал». Группа «Любэ»

К.К. отдал военно-морскому флоту 19 лет. В его памяти остался военный гарнизон Гаджиево Мурманской области, тысячи часов вахт на атомной подводной лодке на должности вычислителя-техника и 11 автономных плаваний в водах Баренцева моря и Северного Ледовитого океана. В 2001 году по выслуге лет К.К. уволили в запас.

«Первый раз я оказался на подводной лодке в 82-м году, когда наша 93 школа боцманов-прапорщиков Североморска проходила стажировку. Я попал на лодку «стратегического назначения второго поколения, потом она стала моей – я прослужил на ней 12 лет. Мы спустились под воду на 3 дня. Сначала мне показалось, что я нахожусь в огромной длинной трубе. Слева и справа множество кнопок, клапанов, ручек, механизмов. Заворожило – ничего подобного я не видел», – вспоминает К.К.

Воздух на подводной лодке не отличается от воздуха на земле – в отсеках углекислый газ перерабатывает в кислород специальная установка под названием «Катюша».

– Не скажу, что на лодке тяжело как-то дышится – нет. Так же, как обычно. Скорее, давит замкнутое пространство, но это в первое плавание. Потом привыкаешь. Нас на лодке 142 человека… – говорит подводник.

– Ни больше, ни меньше?

– Нет. Но если только кто-то погибнет! – поясняет военный и продолжает:

– Моряки, мичманы, лейтенанты, офицеры… С каждой автономкой вы становитесь всё ближе друг другу. В первую очередь со своим малым кругом – теми, кто находится с тобой в каюте, с кем встречаешься в столовой, на вахтах. Мне вообще с экипажем повезло!

На лодке, как и везде, есть своя иерархия. У матроса свои обязанности, у лейтенанта – свои. Кто-то следит за пультами, кто-то моет палубу, кто-то готовит. На лодке есть единственный кок – он стряпает для всех. Вестовые (уборщики на судне) моют посуду посменно.

– На судне две столовых. Матросы и мичманы едят в одной, офицеры в другой. Те, кто повыше по рангу, находятся на лодке в более комфортных условиях. Офицеры спят в двухместных каютах, у мичманов уже, помимо двухместных, есть четырёхместные. А матросам повезло ещё меньше – двухместных кают у них вообще нет, зато есть 6-местные», – говорит К.К.

Каждый, кто становится моряком, обязан в своё первое погружение попробовать морскую воду.

– На центральном посту её приносят тебе в плафоне, и ты должен выпить всё до дна. Рассказывали, что некоторых тошнило – меня нет. Вода солёная – да, но не противная. Некоторые говорят, что она даже полезная. Потом тебе вручают свидетельство. Ну а на некоторых судах к традиции «воды в плафоне» добавляют «поцелуй кувалды»: её подвешивают к потолку, и при качке матрос должен изловчиться и её поцеловать. Странно немного, мы такого не делали. Но если бы было принято, конечно, избежать бы не удалось.

Во время войны, по словам К.К., принято было встречать моряков на пирсе жареным поросёнком. Сам К.К.служил в мирное время, про военное ему рассказывал отец – тоже подводник. В годы Великой Отечественной войны он служил на дизельной подводной лодке.

– За каждый потопленный корабль морякам вручали поросёнка. Или за какие-то особые заслуги в мирное время – тоже. Но сейчас это редкость. На моём веку такое было несколько раз. Но мы отдавали поросёнка матросам, а сами шли праздновать к жёнам. Они с детьми встречали нас на берегу – к Дому офицеров приезжал автобус, забирал их, отвозил к пирсу. Ну, на берегу, конечно, цветы, жаркие поцелуи – три месяца не видишь жену, представьте! Потом принято было накрывать стол у кого-то дома, жёны готовили, а мы праздновали. Это были такое дополнительное «23 февраля» в году!

– А женщины все дожидаются мужей, хранят верность?

Подводник улыбается:

– Всякое бывает. У нас был случай, когда ревнивый подводник прострелил ногу любовнику жены. Но это он так думал – потом оказалось, что это был её друг. Он приехал в гости к ней со своей женой. Да, в гарнизонах такую вещь, как измена, невозможно утаить. Все друг друга знают. Так что надо быть очень изобретательной женщиной. Не все женщины дожидаются своих мужей с автономок.

– Что чувствовали, когда подплывали к пирсу?

– Радость. Лёгкость. Ведь это всегда риск – не знаешь, вернёшься или нет… Помню, когда ещё курил – особое удовольствие приносило выйти на трап и закурить сигарету… Солоноватый запах моря, йода… И воздух свежий, чистый… затягиваешься – и аж голова кружится.

– 90 дней под водой – не одна же вахта. Как подводники отдыхают?

– Нарды, домино, карты. Библиотека есть на подводной лодке. Подводники любят читать детективы. Сейчас не знаю, что читают. Плёночный кинопроектор был – фильмы смотрели, потом появился видеомагнитофон. Кто что на лодку принесёт посмотреть – то и смотрим. Когда кассеты заканчивались, бывало, смотрели во второй раз. Смотрели и документалистику, опять же о лодках.

Стереотип, что матросы – народ пьющий, подводник опровергает: «Нам иногда выдавали за ужином по 50 грамм красного вина. Но ни о каких «попойках» речи быть не может. Если у тебя день рождения, тебя вызывают на пост и там поздравляют тортом. Помню, на моё 23-летие на первой боевой службе меня вызвал капитан на пост, поздравил и дал посмотреть в перископ… на глубине 19 метров. Такой роскошью раньше никого не поздравляли! Это была просто чудесная картина – могущественная Арктика, белая-белая льдина… на ней медведи, кстати, они в жизни какие-то серые, а не белые. Наверно, по сравнению со снегом – он весь переливался, сверкал, как бриллиант. А на горизонте солнце вставало – красота непередаваемая.

К.К. говорит, что на видеокамерах в лодке подводники наблюдают китов-косаток и разных рыб подо льдом. Так что они и ихтиологи по совместительству, о рыбах и их поведении знают очень многое.

– С какими трудностями сталкивается подводник в плавании? Правда, что тот, кто познал море, уже ничего не боится?

– Расторгуев пел: «Говорят, для ребят, для тех, с морем кто судьбу связал, не страшен и девятый вал, но, видно, в море не бывал, кто так сказал». Мы – не роботы, люди. У нас также есть страхи. Подводник боится? Ну, мы не думаем о том, какую опасность везём на своих плечах… – улыбается К.К.

Одна подлодка с 16 баллистическими ракетами на борту может уничтожить целую страну. На каждой из 16 ракет 10 боеголовок. Один такой заряд превосходит по своей мощи бомбы, сброшенную на Хиросиму и Нагасаки.

«Боимся пожара. На лодке много горючих материалов, то и дело думаешь, как бы что не загорелось, – говорит К.К. – Если вовремя не потушить пожар, то лодка потеряет свою горизонтальную плавучесть и попросту утонет. А пожар в замкнутом пространстве легко определить по запаху. Когда что-то горит, пахнет жжёным полиэтиленом вперемешку с пропиленом».

Описывая специфический запах пожара, подводник вспоминает своё первое глубоководное погружение – именно в этот день он его и почувствовал:

– На моём боевом посту на глубине 220 метров сорвался сальник с первого ГОНа (главного осушительного насоса). Я перекрыл клапаны – впервые не в теории, а на практике. Конечно, это было волнительно. Надо быть готовым ко всему. Солёная вода со временем разъедает даже самые крепкие конструкции…

К.К. рассказывает, что при пожаре в отсеки пробивается пыль тугим напором – там настолько сильное давление, что если моряк сунет туда руку – перерубит на части.

– А кровь из ушей у моряков – такое бывает или байки кинематографистов?

– Такое может быть во время войны, когда мина разрывается в море. Чем ближе взрыв, тем сильнее бьёт по перепонкам. Сейчас, в мирное время, такое может быть разве что у акустиков от давления, но это редкость. У некоторых подводников кровь из носа идёт иногда, но это мелочи, – отмахивается подводник.

– Сегодня подводники мин не боятся?

– Баренцево море чистое, дальше – Арктика, там глубины 1,5–3 тысячи метров – какие там мины?! Вот айсбергов боимся – да. Одна лодка чуть не утонула из-за этого – он был рядышком с нами, мы в то время как раз возвращались домой. Лодка наткнулся на айсберг, он повредил рубку, не могли открыть рубочный люк… Причина – невнимательность капитана, человеческий фактор, как и в любой работе. Но подводники – молодцы, лодка не затонула. Они пришли на базу…

– Как вы узнаёте об этом, будучи в море?

– По космическим аппаратам связь. А как именно – военная тайна, – улыбается подводник. – Мы, мичманы, не знаем, где мы находимся, когда в море. Об этом знает командир и старпом. Только верхушка. Не положено нам знать. Мало ли, какой матрос письмо кому-то напишет, расскажет, где была лодка… а это прочтут американцы.

– Какие лодки лучше – наши или американские?

– Сложно сказать. У американских хорошая шумоизоляция – их под водой не слышно, наши лодки более шумные. Но зато мы раньше не могли с пирса ракеты пускать, только с моря. И это служило нам плюсом. Так ракету практически невозможно сбить. Выходит, из-под носа она в море летит. А с пирса – полчаса. У нас по 2–3 комплекта аппаратуры, у американцев – всё по одному…

– Откуда это известно российским подводникам, если это секретные данные?

– Ну, фильмы нам показывают документальные – я же говорил: интернет теперь есть – вся информация, как на ладошке. И повторюсь – когда лодка уничтожается, вся информация рассекречивается. Кстати, по поводу связи – мобильными телефонами пользоваться на судне запрещено. Да и смысла в этом нет – всё равно сигнал телефон не ловит на такой глубине.

Атомные подводные лодки служат от 33 до 35 лет. В 1995 году лодка К.К. была уничтожена. На смену ей пришла новая – модернизированная. Когда лодка выходит из состава флота, ей устраивают проводы – собирают экипаж на пирсе, поднимают Андреевский флаг, на память делаются общие фотографии на палубе.

«Ну и всё. Затем её передают гражданским лицам на завод, там корабль разбирают. После того, как корабль уничтожают полностью – разрезают, информация о лодке рассекречивается», – поясняет подводник.

– Есть вещи, по которым вы скучаете на пенсии?

– Если сейчас подумать, по чему я скучаю, то я скорей скажу – по людям, чем по морю или какому-то рабочему процессу. По мичманам, с которыми служил, которых знал – многих с других лодок. Мы встречались, когда приходили на базу – на берегу, – вспоминает К.К. – Подводники – это особые люди, служат целыми династиями – у моряка обязательно будет сын-моряк. Это поразительная энергия, любовь к Родине, гордость за наш флот, где ты воспитываешься. Мой отец тоже ходил в море. Жизнь в море тебя закаливает, а жизнь в гарнизоне – сплачивает. Люди на подводных лодках – это особая каста среди военных. Это такие патриоты до мозга костей, понимаете…

О тюрьмах.

«Вы на убийц не жалуйтесь. Вы их убивая, не каетесь».

Пожизненно заключенный в исправительной колонии «Черный дельфин» Владимир Муханкин.

Это было самое длинное интервью в моей жизни… и, наверно, самое волнительное. Человек, который просидел в тюрьме немного-немало – 20 лет… Мы разговаривали посреди парка о таких вещах, о которых обычно не беседуют при людях. Мой заключенный выглядел очень старым, хотя ему было всего 52… жутко грустным и глаза его ничего не выражали. Всю беседу он держал ноготь мизинца во рту и издавал им такой звук, будто между зубов давил хитиновое брюшко таракана… Очень неприятный звук.

Почему Ж.Ж. оказался в тюрьме, он не отвечал. Дело даже никак не назвали, как это обычно бывает, оно шло просто под номером. Ж.Ж. не скрывал, что сидел за убийство. Его нашли по горячим следам. Потом был суд – приговор… 20 лет.

Ж.Ж. принес мне тетрадку и попросил прочитать. Предварительно он произнес торжественную речь – видимо, он тщательно готовился к интервью, пытаясь выступить от лица всех зеков России… и показать, как там туго им живется. Интервью для нашей газеты было все равно анонимным, но прыть бывшего тюремщика это не останавливало.

– За 19 лет проведенных здесь, на нарах, я исписал не одну тетрадь. Эта тетрадь не моя. Мои все утеряны. Эту я нашел в библиотеке тюрьмы в первый год отсидки… В тюрьме своя жизнь. Вышел, а тут мобильники, беспроводные интернеты, какие-то гаджеты… Пока я сидел, там за колючей проволокой произошел целый компьютерный прогресс… В тюрьме же свои законы… Здесь нужно быть все время в напряжении, если чуть расслабишься, окажешься подставленным… – не буду объяснять и вообще затрагивать эту тему, она неприятная никому, не тому, кто опускает и не тому, кого опускают – поверьте мне. Кстати, если человек был опущен по беспределу, без оснований, назад ему уже по любому не вернуться. Могут только выразить сочувствие и опустить или убить незаконно опустившего… Здесь, на зоне, тебе неизбежно хочется чем-то заниматься, чтобы понять, что твоя жизнь не будет прожита зря… – Ж.Ж. призадумался и продолжил, – Зона – это то место, где недостаток пространства компенсируется избытком свободного времени… да, так говорят… и здесь люди ведут долгие умные беседы, ударяются в религию или начинают писать книги, я тоже пробовал… времени-то уйма… Эту тетрадку я нашел в нашей библиотеке, даже не знаю кому принадлежит эта рукопись, но она вполне занятная, хоть и не дописанная… Читать у нас можно. Но в библиотеках фонд не пополнялся еще с времен СССР, книги часто без страниц… много религиозной литературы…

Бывший заключенный предупредил, что сходит за сигаретами в ларек… и застенчиво протянул мне тетрадку.

– А вы пока почитайте! Чтобы не скучно было…

Он обещал вернуться, я поверила, хотя и допускала мысль, что он не вернется… но даже, если бы он не вернулся, в моих руках – больше, чем интервью. Я взяла тетрадь, пожелтевшую от времени, листы в ней были мягкие-мягкие, а паста на страницах уже выцвела. Почерк на удивление ровный, аккуратный.

"Нас здесь несколько. Четверо. Было сначала. Осталось двое. Только это не «св» поезда. И мы не пассажиры. Мы сидим. Сидим и ждем гостей, которые снова придут, чтобы увести одного из нас.

Иногда эта тяжелая дверь открывается и из нее высовывается голова, которая называет фамилию одного из нас. Когда это происходит, то мы уже точно знаем – тот из нас, кто зайдет в эту проклятую дверь, уже никогда из нее выйдет.

Нас забирает один и тот же человек. Он никогда не говорит зачем. Ведь у одного из нас может случиться приступ паники или хуже того – сердечный, если он узнает, куда его ведут. Он может умереть раньше времени. А этого современным палачам нельзя допустить. Ведь тогда им не удастся исполнить свой долг перед государством.

Вот позавчера забирали Володю. Он словно чувствовал, что это его последний день. Он сидел в углу, на полу, ни разу не меняя положения тела. Ни разу не попросился в туалет. Ничего не пил и не ел. Володя молился. И это было странно. Ни одной молитвы он не знал. И всегда говорил, что Бога нет: «Если бы Бог реально был, он бы не позволил мне убить всех этих многострадальцев».

А в этот день он шептал: «Господи, помилуй, успокой мою душу, дай мне благословение на жизнь». Вот такие странные слова. Как будто Бог может отпустить такие грехи. Как будто он и вправду есть.

«Иди в кабинет!» тихо сказал этот человек. Он пришел во второй раз. Было почти полдвенадцатого ночи, как и в прошлый раз, когда забирали Колю. И лица этого человека опять никто не разглядел. Мы узнали его по голосу. Он с хрипотцой.

«Братья, прощайте! Прощайте!», – Володя выплюнул из своей груди протяжный стон. Он разорвался сухим эхом в его связках, затрещал, зазвенел, потом покорно расползся по полу. Володю вели на смерть. Он это знал. Шел послушно, смиренно. Его судили за то, что он изнасиловал и убил двенадцать женщин. Его судили за убийство и теперь убивали. Ей Богу, странный госаппарат.

Согласно одному из приказов МВД СССР, нас – смертников следует держать в одиночных камерах. Но в исключительных случаях – по два человека. Но, наверно, изуверов слишком много развелось, раз нас запихнули в камеру сразу четверых, как рыб в консервную банку. Так нельзя. Ведь мы считаемся нелюдями, зверями. А звери могут разорвать друг друга. Создать разные там неприятные эксцессы. В состоянии мучительного ожидания конца на нервной почве, например, взять и зарезать своих соседей по камере. Откуда могут в камере оказаться режущие предметы, спросите вы? Не поверите, насколько изобретательны маньяки. Они могут пронести булавку под языком, а ей распороть сонную артерию – вот и все.

Я даже не знаю, простил ли меня сын. Его ко мне не пускают. Ко мне вообще никого не пускают. Здесь тотальный контроль. Нам можно только в туалет выходить раз в сутки. Прогулки и встречи с родными запрещены. Единственный мой сосед – Игорь. Его прозвище – Кровожадный. Он убил 11 женщин. Кровожадный их насиловал, потом убивал, распарывал им животы и пил вытекающую кровь. Он до сих пор требует кровь. Говорит, она дает ему силы жить. Ходит из угла в угол, шепчет что-то, читает мне стихи Горького. «Это Горький, знаешь? Максим». Горький. Удивительно, что вообще в своей жизни что-то читал. «Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно. Дни и ночи часовые стерегут мое окно»…

В общем-то, остальные строки он не знал, а эти четыре повторял без умолку. И они дисгармонировали с его свирепым одутловатым лицом, с этими сросшимися бровями, здоровенным носом, сероватыми зубами. Честно говоря, побаиваюсь я такого соседства. Сижу тихо, пишу это. Этот дневник я надеюсь, отдадут Олегу – моему тринадцатилетнему сыну. И тогда он поймет меня и простит. Не могу поверить, что не увижу его. За день до того, что я наделал, мы ходили в парк …

«Пап, а что между тобой и мамой происходит?» – спросил он меня…

«В смысле?»

«Ну, она все время молчит, плачет в ванне».

«И что?»

«Она тебя не любит больше, да?»

«Нет, ты что! Все отлично. Просто во всех парах такое происходит – кризис».

«А может кто-то другой у нее есть?»

«Не смей такого говорить! В жизни мамы есть только ты и я!»

Я тогда сильно разозлился на него, накричал и дальше мы шли по парку молча.

…Дни и ночи часовые стерегут мое окно…

Мы познакомились с его мамой за одиннадцать месяцев до того, как она родила мне сына. Я шел по улице, через сквер – я любил гулять после работы в этом тенистом прохладном месте. Было начало июня, и жареное солнце подогревало голову. Я накрылся козырьком кепки и шел вдоль аллеи. Я разглядывал сидящих на скамейках людей – искал себе хоть кого-то. Уж слишком мне одиноко было. На тот момент я жил с отцом. Он был еще жив и без конца твердил, что пора бы уже жениться, что ему надоело, что я вечерами торчу с ним у телевизора, и что он уже давно и безумно хочет внуков.

«Я остался сиротой в войну, пережил ужас на НЭВЗ*, потом смерть твоей матери, уход Хрущева, я заслужил внуков или нет!» – смеялся он.

Я остановился у лавочки, где сидела одинокая девушка. Когда я присел к ней, то увидел, что она едва сдерживает слезы.

«Что с Вами случилось?».

«Ничего такого», – прошептала она, и ее глаз все же брызнули слезы.

«Расскажите, может, вам станет легче».

«Моя подруга так любила одного человека… моего друга детства, долго-долго, а сегодня он погиб под колесами одного мотоциклиста… гонял по трассе. Подруга плачет, у него никого нет, кроме нее… сейчас она в морге на опознании. Надо ехать к ней…», – она закончила и перестала плакать. «И я не сделала ничего…».

«Все, что можете сделать – поехать к ней» – ответил я ей.

«Ну да»….

Потом я поймал ей частника и оплатил такси, чтобы она приехала к подруге. Через неделю она сама мне позвонила, мы сходили в кино… она всегда с теплотой вспоминает это время – говорит, я ее поддержал. А еще через неделю я уже ночевал в ее квартире – родители подарили ей однушку после того, как она окончила ВУЗ… А через три месяца она уже была беременна Олегом. Это была ее третья беременность.

"Я делала аборт дважды. И, если я сейчас не рожу, боюсь, уже никогда… Прости, можешь уходить… В общем, я беременна… и оставлю ребенка".

Стремительно полетело время. Я стал жить у Леры. Мы вообще не ссорились, она благоговела перед тем, что я остался с ней. Видимо, через многое ей пришлось пройти в прошлом. За два дня до рождения Олега, от рака горла умер мой отец, так и не дождавшись внука.

Лера была и будет единственной женщиной, к которой я испытывал чувства. Любил ее красивое редкое имя, каштановые волосы, иссине-черные ресницы, зеленые глаза, покладистый характер, тихий голос. Она на удивление была терпеливой, ласковой, понимающей. Не расспрашивала о моих друзьях, не докучала. Вкусно готовила, гостеприимно принимала всех вошедших в наш дом знакомых. Верила мне и в меня. Имела шикарное тело и умела доставить им неземное удовольствие.

Меня нашли на удивление быстро. Осудили по 105-ой. Я также ждал расстрела, как и известный Чикатило, только вот он убивал не так, как я… а наказание одинаковое… и вот теперь я тут… и скоро со мной расправятся тем же оружием, за которое наказывают"…

На остальных листах были лишь рисунки – квадраты, зигзаги, обнаженные женщины, руки, лица, ножки в туфельках, ящерицы, змеи, летающие мыши и кентавры. В общем, что-то дикое и странное. Судьба человека, приговоренного к расстрелу, на этом оборвалась. Я закрыла тетрадь смертника, почувствовала острый запах сигарет и подняла голову. Зэк уже сидел около меня и курил.

– Красиво пишет, да? Ему бы книги писать, а не срок мотать, да. Тоже убил свою жену из ревности. Истории наши похожи. Только я вышел, а его казнили. Каких историй только в тюрьме наслушаешься. Почему люди убивают других людей?… – вдруг спросил он.

– Не знаю… я бы никогда…, – потом я остановилась и посмотрела в его глаза, в них я увидела недоверие к моим словам.

– Знаете сколько на это есть причин… и не обязательно эти люди плохие. Кого-то довела до СИЗО ломка, он пошел и ограбил, потом зарубил свидетеля. Кому-то стало жалко видеть, как мучается парализованная жена и он по ее же просьбе отравил… у нас в стране эвтаназия запрещена, как вы знаете. Кто-то нанимает киллера, чтобы отомстить бывшим возлюбленным, а вместо заказанного палача тебя ожидает мент в штатском. И вяжет тебя тогда, когда ты ему уже рассказал кого и как хочешь наказать его руками и заплатил наличными… Наш закон стоит пересмотреть… ведь так важно учитывать все обстоятельства дела… но, если у тебя неквалифицированный адвокат и нет денег за душой, на все это не смотрят. Поверьте, человека проще посадить, чем оправдать. Историю знаете? В 1996 году Россию пригласили в Совет Европы только при условии отмены смертной казни. Тогдашний президент Ельцин стал игнорировать рассмотрение дел приговорённых к смертной казни, не утверждать и не миловать. В 97-ом году Россия отказалась от смертной казни… Те, кого не успели забрать, до сих пор сидят… В таких судьбах больше трагизма. Понимаете, у таких людей нет шанса искупить свою вину, раскаяться. То есть они как бы это делают… на закате дней своих они жалеют о том, что сделали, но всем плевать…

– Это, конечно, все ужасно… но мне бы хотелось написать о жизни там – в тюрьме… людям мало, что известно об этом, в основном это художественные книги или фильмы, а хочется знать правду – как все устроено…

– Предупрежден значит вооружен? – засмеялся бывший зэк.

– Ну, да. Я тут список вопросов составила. Давайте по ним пройдемся и я вас отпущу…

– Отпустишь, опустишь…, – снова смешок и плевок в сторону городской урны.

– В тюрьме вам приходилось оставаться без родных. Сильно ли вы скучали? Что родные вам передавали?

– Не сильно. Я вообще всю жизнь не сильно был к кому-то привязан. Я долгое время распоряжался общаком. Обычно это чай, сигареты. На них установлены ограничения – где-то около килограмма чая и приблизительно 20 пачек сигарет… Сигареты принимают россыпью, чтобы ничего там не спрятали, или травку не воткнули. У моего знакомого так все сигареты переломали… искали траву. Кто-то донес. В тюрьме нет ничего своего, все общее – как в общаге. Отсюда и слово общак. Общаком можно даже дать взятки. Например, за пачку сигарет удлинить прогулку на двадцать минут, получить в камеру ножницы, чтобы постричься и другие тюремные радости. Моей маме всегда говорили – у него все есть. Не верьте, нет там ничего. Помимо питания… необходимо еще много чего, того, о чем в жизни мы даже не задумываемся. Ну, например, мыльно-рыльная фигня. Хозяйственное мыло… удобно для того, чтобы спрятать в нем записку или еще что… надо его разломать, вынуть середину, затем смочить и соединить. Станки для бритья – такая редкость, лучше всего одноразовые. В двойных, тройных лезвиях щетина забивается легко – выдают-то их раз в неделю в бане.