Беседы о важном

– У женщин роды, у мужчин – служба в армии, кризис, депрессия, запои. Чем сильнее звено, тем меньше провокаций надо, чтобы проявилась болезнь. От этой пациентки когда-то отказалась мать. Кем была она, нам даже неизвестно. Долгое время Марина не подозревала, что она – приёмная дочь. Всё это не прошло бесследно…, – говорит усталая женщина и опускает веки, под ними – горячо.

– Здравствуйте, N.N.! А я хочу вам сыграть! – с сумасшедшей полуулыбкой бежит к нам женщина неопределенного возраста в застегнутом на две пуговицы желтом халате.

– Ну, пойдем! – врач, не переодевшись, вслед за Мариной подходит к фортепиано, которое стоит в зале, он же – столовая.

Марина начинает петь: «Я несла свою беду по весеннему по льду…» – ее голос колоколом звенит в старых стенах этой унылой больницы, пролетая через три этажа человеческого горя. «Обломился лед – душа оборвалася, камнем под воду пошла, а беда – хоть тяжела, а за острые края задержалася».

Марина поет громко, дерзко бьет по клавишам.

Потом она останавливается и начинает рыдать, N.N. обнимает ее и какое-то время удерживает в своих объятьях, гладит по голове, по спине.

– Утром снова кричала, требовала курить. Ночью рыдала, – шепчет медсестра врачу, – никому не давала спать, только вышла из наблюдательной палаты, теперь то плачет, то смеется.

– Надо увеличить дозы препаратов. Дайте историю болезни.

Медсестра кивает, что-то пишет в блокноте и уходит. Она еще бодрая, молодая, глаза горят, надеются что-то светлое и добродетельное найти в этих стенах.

А N.N. в это время мучительно размышляет, что Марине нужнее всяких лекарств общение. А я бы никогда бы не подумала, что Марина больна, если бы увидела ее в жизни, например, в торговом центре или городском парке. Ну, эмоциональная, «крейзная» немного. И что? Кто из нас нормальный?

Мы уходим в кабинет. Там меня ждут сладкие булочки с кунжутом и растворимый кофе. Врач ставит чайник. Стук в дверь, темноглазая санитарочка с пустым судном:

– К вам можно, N.N.? Опять музыкантша просится.

– Я кое-что вам сделала! – Марина просовывает голову в дверь, улыбается, а потом заходит вся, протягивая доктору вылепленное из мыла разбитое сердце.

– Спасибо! Вот это да!, – похоже, у N.N. перехватило дух.

– А можно я ещё вам спою?! – в глазах мольба и страх – а вдруг откажет.

– Сердце болит, моё сердце магнит…, – Марина поёт с закрытыми глазами, помогая себе рукой, сжатой в кулак, будто это пульсирующее сердце.

Наконец, она уходит. Я в уголочке, под прессом боли, не шевелюсь. Тихонькая такая, маленькая. Кажется, сейчас я оказалась свидетелем чего-то очень важного. Я чувствую пряный запах от платка N.N. А в больнице пахнет… боль…ницей. Я думаю о боли, душевной боли. И будто вслух отвечает на мои мысли N.N: «Может, лучше не больницей, а лечебницей называть, а?..»

– Пойдемте, я вам покажу отделение.

– Вот солнышко нашего отделения, Надежда. Умышленно нанесла себе повреждения, чтоб попасть из интерната к нам. Когда первый раз лежала, судороги были по нескольку раз на день, эпилепсия у нее.

– Да, здесь так хорошо, N.N, – шепчет большеглазая, коротко подстриженная девушка и мужиковатой походкой направляется в палату.

– Здравствуйте! – подает руку врачу беззубая пожилая женщина с платком на голове. – И вам здравствуйте! – она тянет руку и мне, от женщины исходит неприятный запах пота и фекалий.

По коридору идёт еще одна женщина и воет:

– Аууууууу, уааааааа…мамаааааааааааа! Гнилыеееее парааааааааазиты меня едяяяяяяяят.

– Умственно отсталая. Она либо кричит, либо воет. А вообще-то у нас тихо. Будем надеяться, что ей от этого становится легче.

А вот и успокоилась: сначала няня её погладила, а потом другая больная. Усмирилась, ушла в палату, задрала ночную рубашку и села голой на матрас.

– Ты трусы бы надела, у нас же журналист! – говорит врач.

Я улыбаюсь. Хотя просто не знаю, как реагировать. Начинаю от этого засыпать вопросами.

– А буйных как усмиряете? Покажите смирительную рубашку!

– Но не буйных, а возбужденных. Смирительных рубашек уже давно нет, медикаментозно успокаиваем.

Мы подходим к лестнице, и я замечаю веточку, покачивающуюся на ветру. Она стучится в окно, напоминая о том, что выход есть, о том, что надежда у Надежды умрет последней.

Перед обедом, как и перед другими приемами пищи, N.N. пробует еду на вкус. Она проходит в пищеблок.

– Мм, превосходный рассольник! – говорит N.N. – и почему это у меня дома так не получается?....

В час в больнице обед. Сегодня подают этот самый рассольник на первое, и ленивые голубцы на второе, на десерт – свежее яблочко и компот из сухофруктов. Пациенты сидят спокойно, но две пациентки из них болтают и постукивают ложками по столу.

– Жуй спокойно за столом, не глотай, как львица. Это вредно, и при том можно подавиться! – шутит N.N. В ответ раздается громкий дружный хохот.

Они смеются, в их глазах я вижу легкость, радость, беспечность, словно мы на утреннике в детском саду.

Во время тихого сна, с двух до четырех, N.N. показывает мне прогулочный дворик.

– Здесь по тёплой погоде наши пациенты отдыхают, в тени деревьев на кушетках. Ведь жара бывает невыносимая. Тогда персонал выносит вёдра с водой, чтоб больные обливались. Следим, ведь часто сами они бывают не в силах понять своё состояние, беспомощны. В том уголочке у нас прогуливаются возбужденные пациенты. Привет, привет, соскучился! – к N.N. подбегает радостная рыжая дворняга и трется об ее ноги в калошах. Грязи по колено, дождь был.

Когда заканчивается тихий час, мы подходим к мужскому отделению. Здесь лежит много мужчин, страдающих алкоголизмом.

– А женщины алкоголизмом болеют? Где они?.

– Всё там же, в женском отделении, для них есть отдельная палата. Женский алкоголизм гораздо тяжелее лечить. И пристрастие наступает быстрее…

При входе в мужское отделение я замечаю иконы. Около них молится пациент. Стоит на коленях и кренится над полом. Глотает слезы и мычит: «Господи, прости»…

И здесь вера остается с пациентами…

Я слышу звонок.

– Это кто-то на свидание пришел.

Встречи пациентов с родственниками проходят под присмотром медсестёр. На объявлениях при входе написано: «Уважаемые родственники и опекуны! Не давайте пациентам деньги», «Выдавайте пациентам по одной пачке сигарет».

– Всё выкурят разом, если больше дать. Да, к сожалению, и мужчины, и женщины у нас курят. Присасываются к сигарете, ищут в ней успокоение, чем тревожнее, тем больше курят, – поясняет мне N.N.

Пациенты отдыхают. Во время тихого часа с ними сидит нянечка. Сейчас их называют младшая медсестра, санитарка, но «нянечка» как-то душевнее. Яркое новое бельё, цветы в горшках на подоконниках. Бедненько, но чисто.

– Дайте мне таблеточку! – N.N. теребит за рукав халата больной, переминаясь с ноги на ногу, словно наркоман, выпрашивая дозу. Похоже, он не понимает, что раздаёт таблетки медсестра.

– Сейчас, сейчас, я скажу, чтоб сестричка дала тебе таблеточку! – N.N. отходит от мужчины и шепчет мне:

– Врачи-психиатры всегда спрашивают больных, понимают ли они, где находятся, фамилию, имя, какое сегодня число. Этот хоть понимает, что надо обратиться к тому, у кого белый халат. Кстати, некоторые пациенты обладают способностью провидения, предчувствуют события. Вот одна больная угадала, что у медсестры в правом кармане лекарство, и даже знала какое. Только оценку своим предвиденьям дать не могут.

«К каждому пациенту «нужен индивидуальный подход», – уверена N.N.

– И ни в коем случае нельзя пациентов обманывать – они же как дети, нужно просто уметь находить ключики к их душе, к каждому свой. Бывает, такие ошибки делаешь в практике, которые помнишь всю свою жизнь!

А если больной не хочет ложиться сюда, но он опасен для общества, тогда через суд оформляется недобровольная госпитализация.

Есть и другой подход. Уговариваем. Например, если пациент не хочет лечиться, принимать таблетки, боится, что они не помогут, или навредят, врач идет на хитрость. Я говорю: «Вот ты видишь инопланетянина, а его, может, и нет. А если это белая горячка? Белочка, как вы называете. Ты полечишься, и мы с тобой посмотрим, если он не исчезнет, значит, он действительно есть. Но если мы от белой горячки тебе не поможем, ты умрёшь!». Мы подстраиваемся под их переживания. Одна больная просила таблетки «от гадючек в животе», другой – «от голоса с неба»…

N.N. спешит вызвать на индивидуальную беседу своих больных, а ещё надо писать истории болезней. Ещё посмотреть поступивших накануне. Ведь только за вчера в больницу попало еще 8 человек.

Мы проходим мимо процедурного кабинета, здесь медсестра колет пациенту витамины. Он стоит, молча и смотрит в одну точку.

– Что с ним? – спрашиваю я.

– Пока не выходит из депрессии. У него ребенок пропал, а потом жена повесилась, – отвечает равнодушно медсестра.

Мы выходим из мужского отделения. Вот и Василий за работой – широкоплечий паренек в кепке уверенно и спокойно копает лопатой землю. Солнце слепит его глаза, он щурится и улыбается мне. Скоро рядом с красными тюльпанами появятся желтые.

– Мы их не заставляем работать, они помогают по мере сил и возможностей. Им ведь здесь часто бывает скучно. Еда, сон, процедуры, прогулки, телевизор. Изо дня в день. Радуют редкие встречи с родными. А энергию же надо куда-то девать. Вообще-то у нас много творческих людей. Когда удаётся выкроить время, организуем концерты. Сотрудники порою плачут на наших мероприятиях – в выступлениях больных так много живого, искреннего.

Мы возвращаемся в ординаторскую.

– Надо что-то перехватить,– говорит N,N,. И мы пьём крепкий кофе. Но ей так и не удалось допить, позвали к какому-то пациенту.

– Тяжело морально?

– Да, устаю, но очень люблю свою работу, больных, – N.N. кладет свои руки на стол.

Я замечаю, что на них отсутствует маникюр.

– Моя работа, как работа художника. Он делает энергичные крупные мазки, но должен ухватить главное при смене освещённости пейзажа. Только без права на ошибку. Здесь же люди! Бывает нелегко с родственниками. Ведь они надеются на выздоровление, а дать сто процентов никто не может. И вообще, психические заболевания очень трудно излечимы. Они имеют процессуальный характер. То есть, после ремиссии болезнь может вернуться, любое потрясение может его обострить. Даже время года, весенние, осенние обострения… Социальные факторы, жизнь в условиях нестабильности.

Уже восемь вечера, пациенты ложатся спать здесь рано. Некоторые уже спят. N.N. жутко устала, ей осталось просмотреть две медицинские карты. И она вновь наливает себе крепкий кофе. Пьет и курит, и лечит. Лечит, пьет и курит. Ей работать еще целую ночь, и неизвестно, чем эта ночь закончится. Быть лекарем души не так уж просто.

О точке невозврата.

Нет в России палача, который бы не боялся стать однажды жертвой, нет такой жертвы, пусть самой несчастной, которая не призналась бы (хотя бы себе) в моральной способности стать палачом. Иосиф Бродский

«Никто с такой работы прежним не возвращается. Мораторий уже как много лет, а воспоминания не вычеркнешь. Обычно смертники долго стоят в дверях, не проходят. Жуткий момент. Толкать приходится. Смертники даже пахнут специфически… может, адреналин такой запах дает. Кабинет этот примерно три метра на три, резиновые стены. Стреляли во всей стране ночью, после двенадцати»… – рассказывает С.С.

Обязательно должны были присутствовать начальник тюрьмы, начальник медэкспертизы, который констатирует факт смерти, представитель информационного центра и прокурор по надзору.

– Чтобы исключить коррупционный момент – может, какого-нибудь подставного расстреляем, а преступника отпустим за миллионы, – говорит седой мужчина и прикуривает сигарету, – забирая осужденного на исполнение приговора, мы не объявляли ему, куда ведем.

– А что говорили?…

– Говорили лишь, что его прошение о помиловании указом Президиума Верховного совета отклонено, – уточняет он, – Я видел мужика, который в один момент поседел – буквально за минуты, пока его вели. Какой бы сильный человек внутри не был, ему не говорят, куда ведут. Обычно сухо так: «Встал и пошел в кабинет». Но они понимали, зачем. Начинали кричать, с ума сходили, некоторых рвало по дороге».

С.С. улыбается глазами и тушит сигарету, сделав всего несколько затяжек.

Одним из первых расстрелянных у него был молодой парень.

– Деревенский, рыжий, в веснушках. Он мать свою убил топором… за то, что она ему денег на дозу фена не дала… что-то мне вспомнился.

– Фена?

– Первинтина, винта – самый дешевый и самый страшный наркотик конца 90-ых… но дает долгий, продолжительный кайф. Даже не представляете, сколько там таких сидело – которые убивали сестер, жен, матерей – за дозу. И никогда они не испытывали чувства вины. Больше всего меня поражало, как иногда следователи раскалывали так организованные группы. Словят главаря, а он не раскалывается день, не раскалывается два, весь такой напыщенный, важный: «Убейте, не скажу, кто со мной был», а на третий его ломать стало. Весь вспотел, на полу перекатывается, себя по ногам бьет и говорит, что их не чувствует. Потом глаза закатил… пролежал, думали, умер. Потом заблевал весь изолятор. И тут следователь приносит ему дозу – они с наркоконтролем сотрудничают. Это, конечно, нехорошо, но на войне, как говорится, все методы хороши. И тут этот важный человек начинает падать на колени, рыдать, говорить: «Я все скажу, дай ширнуться». Вот и все. Так иногда брали людей – подобными методами. А что с ними сделаешь, с такими?

Тут мужчина остановился, призадумался… хотел было взять сигарету из пачки, но не взял. Я не стала его перебивать. И он продолжил – видимо, эта тема глубоко затрагивала струны его души.

– Они потеряны по жизни. Не лечится наркозависимость – наркоманы если находят силы бросить, то постоянно ощущают тягу вернуться и борются с ней, день изо дня. В итоге срываются. Ну, а потом живут от дозы до дозы, часто ни едят, ни переодеваются. Когда наркокотроль берет блат-хаты, не представляете, какая там вонь стоит! Люди месяцами не моются. У них ничего нет. Они сами так говорят – мозг, чтобы придумать как достать дозу, ноги, чтобы пойти за ней, руки, чтобы найти вену и ввести дозу. Вы загляните в их глаза – там же пустота, сплошная пустота. Ни любви, ни радости, ни боли даже. Сколько их повесилось до исполнения приговора – от того, что не было сил терпеть ломки. Да, это долгая история, отдельный разговор…Один наркоман, помню, был – он за день мне сказал, что ему сон приснился, где он тонет. На следующий день я открыл конверт, а там его фамилия на расстрел. Предвидел. И я слышал много таких историй… о том, как смертники чувствовали за несколько дней смерть свою».

– Ну, а последнее желание на допросе? Что приговоренные к казни просили?

– Часто просят покурить. Желание-то мы спрашивали, но вы же понимаете – это формальность, кто его выполняет? Это же неосуществимые вещи. А вообще, чего только не было, и секс просили, и костюмчик импортный, «да чтоб сидел», еще на телевидении выступить и покаяться, и просто не расстреливать просили, – мужчина прикасается сжатыми руками к верхней губе и вглядывается в шелестящие листья дерева за окном, – умеючи стрелять надо. Чтобы человек сразу умер. В мозжечок. Ну, если не помирал – запасной пулей стреляли в затылок….

– Вы бы хотели, что бы сейчас вернули смертную казнь?

– Нет. Хотя это и спорный вопрос. У нас несовершенная система правосудия. Снова будут страдать невиновные люди.

На кухне становится жарко. С.С.открывает окна, смотрит на часы. Я понимаю его намек, улыбаюсь и направляюсь в коридор.

– А живете-то как теперь?

– Так и живу, как все. Не жалуюсь. Вообще-то, на этой должности долго не работают. Мне говорили, что один до меня, отработав 3 года, психом стал.… После приказ вышел: кто проработал «палачом» пять лет, давали звание полковника. В дома отдыха отправляли, были такие на Черноморье… Я ушел – не выдержал, до пяти лет не выслужился.

Напоследок сказал так грустно-грустно:

– Психиатры говорят, что редкий человек может остаться в своем уме после четвертого по счету убийства…а их знаете сколько у меня за 5 лет было…

О бесстрашии перед смертью.

Смысл слова «никогда» можно понять только в морге. Во всех остальных местах употребление этого слова – явная профанация. Оксана Робски

– Ничего я вам не скажу!, – смеется С.С. и резко открывает дверь горизонтального холодильника в судебно-медицинском морге.

Сейчас вместе со своим ассистентом он положит туда труп женщины лет 45-ти. Ее выдал педикюр – вишневый матовый лак, мозолистая щиколотка и ярко выраженная косточка большого пальца. Выше ног боюсь смотреть.

– Да не бойся ты. Надо бояться живых, а не мертвых, – говорит он мне равнодушно и берет ее за пятку. На коже расползается фиолетовое пятно, он мнет его пальцами, но пятно остается.

– Что это? – брезгливо отклоняюсь я.

– Плазма крови, содержащая гемоглобин выходит из вен и пропитывает ткани, гипостазы превращаются в трупные пятна и уже не исчезают.

Сначала температура женщины стала той же температуры что и воздух. Неясно, сколько времени прошло с момента смерти – может 10 минут, а может 6 часов. Поэтому-то и точное время смерти судмедэкспертам всегда сложно точно определить.

Расследование только началось, подозревают мужа.

– Сунул ее руку в розетку, якобы она от удара тока умерла, сам позвонил в полицию, – говорит С.С.

– И руки не сгибаются?– замечаю я, как они повисают, словно плети со стола.

– Ну-с, конечно. Трупное окоченение. Сначала лицо и шея, потом все мышцы.

С запястья ее свисает бирочка, как у новорожденного с фамилией.

– А в фильмах показывают…

– Что на пальцах ног? Смешно…они слетают. Поэтому вешаем на ноги или руки.

Приходит помощник. Смотрит на тело, ухмыляется. У них какие-то особенные ухмылки.

– Давайте побеседуем, когда вы освободитесь, – решаю я и ухожу.

Он понимающе кивает. Ясное дело, что тут не плюшки пекут, и профессия так скажем у него не очень привлекательная.

Формальдегид пока не чувствую, пахнет по-разному и неприятно – какой-то запах сладкий и душный. Думаю, я его теперь никогда не забуду. Чуть дальше по коридору пахнет кровью вперемешку с таким противным «ароматом общественного туалета». Откуда-то справа несет калом. Поворачиваю голову. На каталке лежит еще один труп. Он раздут, в «позе лягушки» (так мне потом сказал С.С.) – это когда полтела занимает лишь треть кушетки, другие полтела свисают. Широко раскинутые руки, растопыренные пальцы, неестественно разведенные колени, как у пластмассовой куклы, лежащая рядом ступня. Да, отдельная от тела. Ее нашли рядом – от выстрела оторвало, будут пришивать.

Когда С.С. возвращается в маленький кабинет – тут работники морга перекусывают, он наливает мне холодный морс… из пищевого холодильника.

– Напутать с документами – это самое страшное. Может обернуться судом.

– Путали?.

– Нет. Но знаю одного, уволили. И еще одного при мне – он труп отдал…

– Как отдал?

– Приехали люди с пушками… стали требовать тело. Но без документов мы не имеем права отдавать труп. Но, в общем, он испугался и отдал… А кто бы не испугался?

– А что охраны нет?…

– Вырубили его, а камер тогда в той части морга не было, это сейчас все так. А когда устроился, не было.

– Как вырубили? Убили, что ли?

– Да нет же, на артерию надавили на шее – он заснул. Каждый, кто немного знаком с медициной знает такие слабые места у человека.

С.С. говорит, что пускать родных в морг ему всегда страшно. Непонятно как отреагирует человек.

– Ладно, там слезы, а бывает ведь и истерики – начинают крошить все подряд или с тобой в драку лезть. Кто-то падает в обморок, одна женщина, когда свою 13-летнюю дочь увидела с раздробленным лицом, упала замертво. Девочку колотили огнетушителем. Представляете, как выглядело ее лицо – ее мать только по рукам и родимому пятну на шее узнала. Непонятно за что? Я часто себе задаю вопрос, почему умирают люди. Тут такое иногда привозят – кишки наружу, выпавшие глаза, вытекший мозг…

– И как все это потом хоронится?

– Пришивают врачи, а гримеры потом работают над образом! – шутит по-черному С.С.

А потом говорит, что жалко ему до сих пор людей.

– Бывает, такую маску носишь на себе, и она словно прирастает – типа, ты холодный. Доброжелательный, но холодный. А когда видишь мертвых детей, изуродованных педофилами (их в последний год просто тьма) – крышу сносит. Выть хочется!

Признается, что скоро собирается уйти отсюда. Потому что карьеры «тут не видать». Максимум его ждет должность старшего санитара.

– Сколько здесь санитары зарабатывают?…

– Цифру точную не скажу – но средняя зарплата. Хорошо всегда зарабатывали похоронные агенты. Правда, у них конкуренция огромная. Но если выцепил человека, то можешь ему любую цену заломить – тот в горе торговаться не будет. Они у нас тут все ошиваются. Ну, в смысле всегда у моргов – на стреме, чтобы не упустить. Еще знаю, они в хосписе есть. У них там договоренность с врачами. Врачи сообщают им кто, когда умер, они отстегивают процент докторам после.

В коридор привозят еще одного. Уже за полночь. С.С. уходит туда, потом возвращается и советует мне «не смотреть на это кошмарище». Но я, конечно же, смотрю.

Простыня на каталке двигается, из-под нее торчат фиолетово-бурые мужские ноги.

– Он что, живой? Или импульс какой-то, дергается – я слышала, у мертвых бывает…

– Если бы… насекомые…черви, мухи… Труп на мокрой земле пролежал четыре дня. Гниющие трупы, в  них всегда заводятся мясные мухи, откладывают яйца во рту, глазах, ушах. Потом черви из всех дыр лезут. Избавиться от них сложно.

В морге даже есть специальная секция для таких, как этот.

– Там на полу всегда хрустит под ногами, – кривится С.С.

Через минут десять к нам в кабинет заходит еще один санитар и демонстрирует позолоченный брелок.

– Смотри, что у меня есть!, – хвастает он перед С.С.

– Это у того, что с огнестрелкой?

– Ага. Зураб Махмедович…, – низко, с кавказским акцентом произносит санитар, хихикает и наливает себе морс.

– Коллекционируем здесь предметы покойных…, – поясняет N.N.

– Просто, как игра – что интересного найдешь. Поверьте, в каждом морге России так делают – повсеместное развлечение! Я читал в интернете, что в 90-ые у трупов находили и драгоценности и деньги. Большие суммы, – говорит другой санитар, С.С.. кидает на него только один взгляд, тот разводит руками и уходит.

– Но и у санитаров бывало, родственники требуют то, чего не было на покойном. Кольца там, цепочки. А выходит, что их и не было – когда кого-то убивают, то всегда обворовывают.

У С.С, кстати, перевязан указательный палец.

– Порезался. Здесь очень плохо заживают раны. Всегда воспаляются, гноятся.

Он рассказал, как один раз подхватил какую-то кожную инфекцию от разлагающейся бабульки.

– Лечил два месяца. Нам на трупоперевозке рассказывали – глаза и язык ее сожрал домашний кот. Она 5 дней пролежала в квартире. Когда котяра приступил к животу, дверь выбили менты. Соседка забеспокоилась, что старушка давно не высовывалась. А так неизвестно, сколько бы она пролежала. Кот бы ее доел через пару месяцев, и сам подох бы… – снова юморит С.С.

Когда я вспоминаю про тот раздутый труп в коридоре, то спрашиваю, какие вообще бывают трупы, от чего зависит то, чем человек станет после смерти?

– Невозможно предсказать… Ну старые люди, исключительно худые – просто усыхают, превращаются в мумий. Толстые гниют, вздуваются и дико воняют…

– Ну, а если за бабулькой никто не приехал в морг через месяц, два?

– Лежит какое-то время, там прописано все – спросите у патологоанатома. Когда места в холодильнике не остается, их просто кремируют.

С.С. моет руки, тщательно вытирается полотенцем несказанно долго и говорит:

– Мне работать надо, труп, что в «позе лягушки», осмотреть бы надо. Документы оформить, да и домой валить – спать охота.

С.С. симпатичный, молодой – голубые глаза, выбритые виски, белые зубы. Встретила бы на улице – в жизни бы не подумала, что он работает в морге.

– Все профессии нужны. Ну, а наша, тем более – в ней нет места «халяве», также и в общепите, роддоме. Все рождаются, жрут а потом коньки отбрасывают…

С.С. провожает меня до дежурной, где мне возвращают ксиву и шепчет, прищурив глаз:

– Я смерти не боюсь. Хочется просто умереть красиво.

О первой древнейшей…

«…Твоя голова всегда в ответе за то, куда сядет твой зад». Наутилус Помпилиус