Блумсберийская красавица

Иногда она приносила ему оранжерейные плоды и кормила Долли из собственных рук, заставляя его насильно съесть еще грушу и персик, хотя он уже задыхался от угощение, и утирала батистовым платочком сок, струящийся по его подбородку.

Если Долли удостаивал пойти месте с ней гулять, радости её не было меры. Она вся светилась гордостью.

– Сделаете ли вы мне одно одолжение? – спрашивала она, помогая ему одеваться.

– О, разумеется! – вскрикивал Долли: – все на свете!

– Так наденьте эти прелестные, лиловые панталоны! – просила она, как милости; и он, ожидавший просьбы о какой-нибудь брошке или, по крайней-мере, о браслете, улыбался и издавал какое-то блаженное горловое чириканье.

Когда они гуляли вместе, она с торжеством смотрела кругом себя. Она не могла брать его под руку, так как этому препятствовали его малый рост и её кринолин; но плывя, подобно королеве, она смотрела на своего маленького мужа с таким счастьем, что глаза её испускали лучи, как солнце.

– Скажите мне, когда устанете, Долли, милый, – говорила она через каждые три шага. – Не утруждаете себя, дорогой мой, – повторяла она, когда они не сделали еще и десяти футов.

Он же, крошечный, гордый Бантам, с поднятой головой, с одушевленными глазами, постукивал по камням своей палкой и чувствовал, что может обойти целый земной шар в какие-нибудь сорок минут, если только Анастасия будет ему сопутствовать.

Они встречают Пиншеда и Минникина; надменный Долли кричит им: «Как вы поживаете?» Он произносит эти слова гордо и грозно, точно сержант на ученье.

Анастасия видит это и не может удержаться, чтоб не пожать с любовью его руку. Она нежно говорит при этом:

– Я горжусь, что милый супруг мой со мною!

Что он чувствует при этом? Нет слов выразить его чувства.

Вечером, после этих восхитительных прогулок, она утверждает, что он ходит через силу и должен быть совершенно утомлен. Поэтому, Долли заставляют лечь на диван и укутывают шалями, и затем убаюкивают игрою на фортепьяно. Но это было еще не все: в десять часов она тихонько уходит из комнаты, потом возвращается, неся стакан глинтвейна с распущенным в нем яйцом, и умоляет Долли проглотить это питье и съесть маленький кусочек поджаренного хлеба.

О, это было прелестно, когда она называла его – «жадным созданием» за то, что он не дал ей отведать, и еще восхитительнее, быть может, была та минута, когда она чмокала губками и уверяла, – что как сладко пить из его стакана!

Кто не захотел бы быть женатым, если бы можно было быть уверенным в подобных ласках и милованьи, – если бы каждый день только и видеть борьбу великодуший, продолжающуюся всё время пробуждения до нового сна, – борьбу за то, кто скажет самое приятное слово или сделает самое милое дело? A отчего это не так? Почему вежливость и нежность не могли бы обратиться в привычку, как входят в привычку брань и неудовольствие друг на друга? Отчего бы близости сношений не породить взаимной любви также, как она порождает взаимное презрение и вражду?

– Отчего вы не пригласите своих друзей пообедать в гостиницу «Звезды и Подвязки», милый? – сказала раз Анастасия. – Все думают, что я держу вас дома взаперти и на привязи. Я бы желала, чтоб вы их пригласили, милый! Воображаю, как они смеются над вами. Они, наверно, полагают, что вы под башмаком у жены! Я подожду вас, милый, как бы ни было поздно; обещаю не ворчать, хотя бы вы вернулись в три часа утра.

– Почему бы их не пригласить сюда, милая? – спросил Долли.

– О, Долли, голубчик, – возразило скромное создание с недовольным видом: – что мне тут делать с толпой молодежи? Они будут пить, накурят по всему дому! Вы, – капризный безумец! напрасно и говорить об этом.

Долли пригласил с полдюжины молодых людей, и отлично угостил их; составился порядочный счет, по два фунта на человека. «Деньги большие» думал Долли: «лучше бы на них купить Анастасии черное бархатное платье, без которого ей было невозможно обойтись более ни одного дня, как она объявляла уже в течение нескольких месяцев».

Был второй час ночи, когда милая Стэйси услыхала робкий стук в дверь; на её суровый вопрос – кто там, послышался покорный ответ:

– ЭТО я, я Долли, моя милая.

На лице его были написаны покорность и страх, но она нисколько не сердилась; она была в отличном расположении духа, – была добра, как ангел; он попытался пробормотать несколько извинений, но она остановила его поцелуем, повела в комнату, где пылал яркий огонь и, усадив его на диван, схватила его на руки, и с видом маленькой девочки, которая просит рассказать ей волшебную сказку, – выразила желание слышать все подробности вечера, – слышать, что у них было, и что они делали, и кто именно был.

– A! так обед был превосходен! A потом? Играли на бильярде, и Долли выиграл! Какой ловкий этот Долли! Он должен чаще играть, чтоб выигрывать каждый вечер. A теперь её маленький царек должен лечь в постель и спать как можно крепче, – потому что он должен был утомиться донельзя. A она? О, нет, милый! она ни мало не устала: ей приятно было поздно сидеть, это было даже для неё развлечением, преприятным развлечением.

Долли, под влиянием таких нежных просьб, согласился развлекаться по вечерам. Он любил бильярд, потому что обыкновенно с успехом играл в эту игру. Это было почти единственное дело, которое он мог исполнять хорошо, если не считать любовь к друзьям и охоту помогать им в беде.

Он обыкновенно делил свой выигрыш с Анастасией, на долю которой редко приходилось менее десяти шиллингов. Как ни мала покажется эта сумма, если припомнить, что выделенная Анастасии доля состояния приносила ей шестьсот фунтов в год, но все-таки нежная красавица принимала эти маленькие подарки с очевидным удовольствием. Я думаю, что и большинство наших леди сделало бы то же самое.

Надоело ей только то, что она должна была зарабатывать эти деньги, сидя одна каждый вечер до двенадцатого часу; она более и более тяготилась уединением. Хотя она несколько раз говорила самой себе, что это было глупо, что время проходило очень скоро пока он болтал с другими и развлекался игрой, но сидеть одной по целым часам, прислушиваясь к монотонному стуку маятника – это было довольно скучное препровождение времени. Читать тоже было нельзя: она говорила, что чтение причиняет ей головную боль.

После четвертой ночи Анастасия уже начала ворчать, на пятую одолжила Долли маленьким образчиком своего остроумия, на шестую – дала обещание, что положит конец этой ночной каторге и образумит глупого барана.

Уже в девять часов была послана кухарка, позвать домой мистера Икля. Женщина, исполняя приказание своей госпожи, явилась к изумленному Долли в ту самую минуту, когда он, засучив рукава рубашки, и наклонившись на билльярд, в любимой позе мадам Тальйони, прицеливался метким ударом скатить шары в лузу.

Внимание всех веселых собеседников обратилось на незваную гостью, которая, закрываясь концами шали, сообщила своему господину, чтоб он шел домой, что мистрисс хочет его видеть сию же минуту.

– Не больна ли ваша госпожа? – спросил испуганный Долли.

– Нет, сэр, – возразила посланная: – она только взбешена.

Собеседники расхохотались, и Долли употребил все усилия, чтобы принять участие в общем смехе; но ему удалось только раскрыть рот и прибавить свою долю к общему шуму, – настоящего смеха не вышло.

Разумеется, произошла сцена, Мастер Икль жаловался, что его выставили перед друзьями в глупом виде, а мистрисс Икль, вместо всякого раскаяния, свирепо возражала, что она рада стараться и вперед услужить ему тем же. Так кончился очаровательный период любви. Долли старался возвратить его. Он даже попытался, посредством подкупа, привести ее в хорошее настроение духа. Он взял ложу в опере, купил красавице перчатки и букет, и они отправились оба, чрезвычайно нарядные, как новые куколки. Но она, должно быть, уже решилась испортить ему вечер, и так безжалостно-грубо обращалась с беднягой, что он в этой ложе второго яруса под № 75-м сидел с таким же удовольствием, с каким мог бы лежать в гробу.

Ему ни мало не помогли попытки завести с ней разговор в нежном тоне и старания отвлечь её внимание своими замечаниями (которые, впрочем, никогда не были блестящими) относительно певцов. Она решилась быть неприятною, и была такою больше, чем когда-нибудь.

– Во всяком случае, моя милая, – начинал Долли: – вы должны признаться, что мадемуазель Лунц…

Но его критические замечания были прерваны свирепым окриком красавицы:

– Мистер Икль, я приехала сюда слушать музыку, а не вашу бесполезную болтовню.

Очевидно, что деньги, употребленные им на подкуп, были истрачены напрасно.

О, милый друг моей юности, ты, чьи задранные, младенческие ножки я часто видал совершающими разные невинные эволюции перед камином в детской; ты, чей вышитый чепчик порой снимала твоя нежная мать, заставляя меня любоваться желтыми, шелковистыми волосами, вившимися на мягкой, крошечной головке; я проливаю слезы, когда вспомню о бесплодных попытках, которые ты делал, чтоб возвратить привязанность этой жестокой красавицы!

Я отираю слезу, и беру свежую каплю чернил.

Она казалась такой довольной, когда ее видали вместе её «дорогим мужем» на прогулке, что он побежал за нею следом, как только она ступила за порог. Но теперь было не то!

– Мистер Икль, вы меня очень обяжете, если перестанете ходить на мной следом! Все подумают, что я вышла замуж за французского пуделя!

Он ускорял шаги.

– Сделайте милость, мистер Икль, не бегите так, как будто стараетесь выиграть беговой приз. У меня вовсе нет желание обращать на себя общее внимание.

Он шел тише.

– Мистер Икль, вы нарочно поднимаете пыль? Господи! какое наказанье! Если вы не будете держать свою палку по-людски, мистер Икль, то я ее возьму у вас, и отдам первому нищему, который встретится. Еще один дюйм, и вы бы мне выкололи глаза.

Раз он наступил ей на платье и затрепетал.

Она взглянула на него так, как будто бы он был чем-то чрезвычайно гадким, но сказала только одно слово: «свинья!»

Когда они вместе обедали, красавица портила самое лучшее блюдо своими ядовитыми замечаниями. Если он поднимал вилку ко рту, она просила его не брать за раз таких огромных кусков, если только он не хочет, чтоб она заболела; если он пережевывал пищу, она приказывала ему не производить губами такого отвратительного шума, который напоминает какую-нибудь колбасную машину, а не человека, называющего себя джентльменом.

Даже во время сна он не был свободен от её преследования. Не раз она прекращала его сладкую дремоту словами, что, если он не перестанет так ужасно храпеть, то пусть сойдет вниз и спит на диване; если он и не храпел, то уже, наверное, скрежетал зубами, или стонал, или говорил во сне, или вообще делал что-нибудь означающее, что он хорошо поужинал маринованной лососиной, недожаренной свининой, морскими раками, холодным паштетом или крепким сыром.

В одну ночь, она объявила, что он ее нарочно толкнул, и так сильно, что едва не переломал ей кости, чуть-чуть не сбросил ее с кровати!

– Если ни не можете вести себя, мистер Икль, сдержаннее, как прилично христианину, а предпочитаете манеры лошади с норовом, то можете спать в конюшне; но больше вы меня не толкнете, сэр, хотя бы даже мне пришлось связать вам ноги, сэр! Так и прошу меня понять!

Прекрасное обращение милой жены, ростом в шесть футов, к бедному, маленькому мужу, который имел неосторожность распрямить свои бедненькие, маленькие члены!

Такая жестокость была невыносима Долли. Его измучила беспрерывная борьба, в которой он всегда оставался побежденным. Верным признаком того, что мира между супругами не предвиделось, было возвращение Боба, который в течение периода любви находился в отпуску.

Точных подробностей об образе действий мистрисс Икль и её братца, для лучшего порабощения коварного Долли, я никогда не мог узнать. Слышал только, что они взяли привычку давать ему известную порцию на обед, и заставляли его обедать в своей комнате; но бедная жертва, поглощенная мрачными мыслями, имела мало аппетита, и потому мало обращала внимание на это оскорбление!

Они также отмеривали ему кусок свечи на вечер; но так-как он, обыкновенно, сидел в темноте, раздумывая о своем несчастии, то и эта обида не подействовала на него. Он только презрительно улыбался и пренебрегал этими мелкими преследованиями.

Но должно полагать, что сестрица и братец возводили себе что-нибудь очень гадкое (до того гадкое, что, из жалости, он держал это в секрете), потому что бедный малый почти потерял рассудок и впал в совершенное отчаяние.

Один из слуг сообщил мистрисс Икль, что мистер Икль тогда-то чистил и осматривал маленький пистолет. Мистрисс Икль до смерти перепугалась; она вспомнила, Долли им говорил, что на всякий случай, держит в ящике своего стола пару пистолетов.

Первым делом Анастасии было пригласить братца Боба на совещание. С беспримерным великодушием предложила она этому отважному юноше блестящее поручение, – броситься на мистера Икля и обезоружить его; она даже особенно настаивала на этом опасном поручении; но он, по таинственным причинам, отклонил от себя предложенную ему честь. Долго совещались. Не лучше ли будет призвать медика, и объявить что мистер Икль не в полном уме? Или лучше запереть Долли в его собственной комнате, не давать ему ни есть, ни пить до тех пор, пока он не согласится выдать оружие и амуницию? Но по той или другой причине, ни одна из этих решительных мер не была принята. Мистер Икль не только не сделался пленником, но ему стоило только открыть дверь и дать услышать в коридоре свой голос, как враги летели стремглав в ближайшее убежище, какое им только попадалось: так, мистера Боба нашли раз в шкафу для грязного белья; лицо его было обезображено страхом и от сильных ощущений пот лился с него ручьем.

Быть может, мистер Икль рассчитывал на такой результат, а может и то, что самый факт чистки пистолетов имел для него значения не более, чем оттачивание бритвы. Икль всегда уверял меня, что в то утро ему нечего было делать, и вспомнив, что давно уже не смотрел своих пистолетов, он принес их в спальню, чтобы почистить для развлечений от тоски.

Но люди, заподозренные в том, что держат около себя заряженное огнестрельное оружие, столь же опасны, как и те, у кого револьверы привешены в поясу. С той минуты мистрисс Икль не могла спать по ночам. Она каждую минуту ожидала, что холодный конец пистолетного дула прикоснется к её виску. Сначала она хотела не запирать своей двери, чтобы, в случае необходимости, можно было кликнуть Боба, но затем ей пришло на ум, что если бы убийца и появился, то сначала он непременно должен сломать замок.

Что же касается до Боба, то он не ложился в постель, пока не приставлял к своей двери комода, в виде защиты; кроме того, он каждую ночь клал себе под подушку нож.

Наконец, тревога сделалась до того невыносимой, что мистрисс Икль решилась обеспечить себе постороннюю помощь: она пригласила надежного человека, родом из Йоркшира; человек этот, одаренный большой физической силой, служил прежде в приюте для лунатиков, а довершил свое воспитание в исправительном доме. По уполномочию мистрисс Икль и по распоряжению Боба, он должен был всегда иметь на глазах бешеного Долли, и при первом удобном случае завладеть его особой, а следовательно и пистолетами. Его предупредили, что джентльмен тронулся рассудком и проч., и хотя не опасен, но требует присмотра. Когда Долли в первый раз увидел этого человека, шедшего с лестницы по его следам, он, вполне естественно, принял его за вора и спросил:

– Кто вы? Зачем пришли?

– Не беспокойтесь, я вас не обижу, только будьте смирны, – возразил незнакомец ласковым тоном, подходя все ближе и ближе. – Все делается для вашего блага.

– Если вы сейчас же не оставите этот дом, то я пошлю за полисменом, – пригрозил ему Долли, сжимая кулаки и приготовляясь к борьбе.

Йоркширец, имевший смутные понятия о необходимости ласкового обхождения с лунатиками, обратился к Даии с таким увещанием, с каким обращаются к собаке, которая кусается.

– Тише, тише! не волнуйтесь, мой добрый джентльмен! Я здесь, вы знаете! Будьте спокойны! Скоро вы поправитесь, а когда поправитесь, тогда опять все вам будет позволено.

– Что это значит, грубиян? – заревел Долли, в свою очередь приближаясь к незнакомцу и хватая его за шиворот.

Бедное крошечное существо! это было самое нелепое действие, каким он только мог отличиться. В одно мгновение руки толстого йоркширца сжали его ручонки крепко, как ручные цепи, и Долли очутился беспомощным. Впрочем, не совсем беспомощным: будучи уверен, что в лице этого человека в дом явился грабить, он стал звать на помощь с энергией свиньи, обреченной на превращение в свинину. Эти раздирающие крики достигли до ушей мистрисс Икль, которая, при первом их звуке, угадала, что случилось. Она взбежала на лестницу с криком: «сейчас иду», и в то же время отворилась дверь спальня Боба и послышался его радостный голос:

– Держи крепче! свяжи ему ноги! он скоро успокоится!

Долли всё понял и перестал бороться.

– Ну, ну, мой добрый маленький господин! Я думаю, что вы станете, наконец, меня слушаться. Вы знаете, что я ваш друг, который желает добра и для этого сюда пришел? – говорил йоркширец: – я вас не обижу, если вы будете умно вести себя. Вы же хороший джентльмен. Ну, а теперь где ваши пистолеты?

– Люди, живущие в этом доме, обманули вас, мой любезный, – спокойно сказал ему Долли. – Я на вас не сержусь, только освободите мне руки, они так сдавлены, что мне больно. Я полагаю, что вас пригласили наблюдать за мной под тем предлогом, что мой рассудок поврежден?

Йоркширец знал все уловки лунатиков; однако, спокойствие, с которым Долли, во избежание шума и суматохи, возвратился в свою спальню и, отомкнув ящик в столе, отдал свое оружие, прибавив: – «Заметьте, они даже не заряжены», в значительной степени убедили его в здоровье его пациента.

Как ни казалась Долли отвратительной обязанность этого человека, однако, побуждаемый тем чувством справедливости, которое составляло принадлежность его кроткого нрава, он очень заботился, чтобы ни словам, ни делом не показать своему стражу, что его общество было неприятно. Он понял, что благоразумнее всего убедить этого человека, посредством разумного и кроткого поведения, что в его услугах не было надобности.

Они сидели вместе и разговаривали: йоркширец разсказывал анекдоты из своей жизни в сумасшедшем доме, а Долли слушал его с глубоким вниманием и делал, по поводу слышанного, разумные и кроткие замечания. До наступление ночи сторож убедился, что не было на свете приятнее и чистосердечнее создания, как этот маленький джентльмен, сидевший пред ним на кресле, скрестив ноги. Глаза его были «кроткие, как у овечки», разговор – «очень просвещенная и превосходная беседа», его «поведение, право, кроткое, как нельзя больше. Так какой же, помилуйте, он помешанный?»

Но мистрисс Икль не хотела и слушать подобных глупостей.

– Я как говорю, что моя жизнь в опасности! Я настаиваю, мистер Хэтг, чтобы вы остались здесь, по крайней мере, еще на неделю!

Плата мистеру Хэтгу назначена была высокая, другого занятия перед тем он не имел, и ему было очень удобно оставаться тут, пока леди ему платила. Но он просил ее выгородить его «в случае, если джентльмен поднимет дело судебным порядком».

Постоянное присутствие и бдительный надзор этого человека уже на третий день сделались для Долли невыносимым мучением. Он обратился ко мне, прося выручить его из неволи.

В длинном письме он подробно рассказал, какому низкому обращению он подвергался, и умолял меня, в память нашего детства, поспешить спасти его.

Написав эту длинную жалобу, он затруднился, как послать ее. При таком бдительном надзоре, как он мог упросить какую-нибудь христианскую душу бросить письмо в ближайший почтовый ящик? Более суток он носил это письмо спрятанным в своем боковом кармане, так что оно почти совсем износилось.

Наконец, когда йоркширец как-то отлучился выкурить в саду трубку, взяв с своего пленника слово не убежать во время его отсутствие, Долли подкупил мальчика из булочной, дав ему серебряную вилку и пообещав дать гинею, если письмо дойдет по назначению.

На выручку! Но много ли у меня было денег? а ведь для такой выручки нужны наличные! Ха-ха! да! в ящике есть еще пули, некоторые из них золотые, много серебряных и еще больше медных. Я произнес обещание, что каждая пуля должна быть пущена в ход, во имя священного дела дружбы, против укреплений прекрасного неприетеля. Фред и Дик – надежные парни из Миддльсекского госпиталя – пришли ко мне, осушили бутылку и настроили тысячу самых отчаянных планов, которые, в случае принятия, должны были кончиться Ньюгэйтом[5], и потому все дружески отклонены мною (заточение имеет свои неприятные стороны). Но если я отказался пустить в дело револьверы или поджог, то это не ваша вина, мои храбрые друзья: ведь вы тогда были уже на четвертом бокале, мои умники, а я так холоден, как отец Матвей, глубокомысленно заваривающий чай.

Мне нужен был целый день, чтобы обдумать мои планы. Первым моим делом было посоветоваться с адвокатом, и убедиться в некоторых своих выводах. О, какую загвоздку приготовил я для этой красавицы и её возлюбленного братца Боба! Я хотел оставить им память о себе надолго!

Величайшее затруднение состояло в том, как пробраться в дом. Я не любил (и до сих пор не люблю) врываться в чужое жилище силою.

Одаренный человеколюбивыми наклонностями, я остановился на расстоянии нескольких ярдов от виллы и отправил туда Фреда с поручением предложить крепости сдаться добровольно или принять на себя ответственность за последствия.

Он постучался в дверь очень вежливо и спросил, улыбаясь и приподнимая шляпу, дома ли мистер Икль. Ответ был очень решительный и грубый: «нет, его нету дома».

Когда Фред сообщил, что он готов и подождать, пока мистер Икль возвратится, ему заметили, что он невежа. Красавица сама сошла с лестницы, чтоб сделать это обязательное замечание.

Глава XII. Мистрисс Икль попрана

Отраженный Фред явился в нам с вытянутой физиономией; сердце его пылало злобою и мщением. Грубый прием и оскорбительные замечание, данные в ответ на вежливые вопросы, глубоко уязвили бедного малого; он не мог простить себе, что так безответно перенес наглую выходку прелестной леди.

Прежде, чем решаться на новую попытку, я счел благоразумным подождать немного, чтоб дать время мистрисс Икль успокоиться. Я вовсе не желал, чтоб Дик потерпел какое-нибудь увечье; я знал, что красавица не задумалась бы высунуться из окна и хлопнуть бедняка хлыстом или даже бросить ему в голову цветочный горшок. Много времени заняли у нас попытки вычистить шляпу Дика так, чтоб она блестела. Дик, перед отправлением в путь, надел перчатки, чего он же делал уже несколько лет.

Этого второго посетителя мистрисс Икль приняла еще с большей наглостью, назвав его «мошенником» (несмотря на перчатки), и очень фамильярно говорила о полиции. Честный Дик вернулся ко мне, постарев пятью годами.

Пришла моя очередь; хороший полководец должен сам попытать счастья и показать своим подчиненным пример мужества, доблести и энергии.

Я сделал нападение с заднего хода. Своим подчиненным я велел прохаживаться пред уличною дверью дома, чтоб привлечь на себя все внимание обитателей; Фред и Дик должны были расхаживать взад и вперед, рассматривать свои бумаги и с таинственным видом перешептываться. Между тем я сам, не встречая ни малейших препятствий, перелез через садовую стену и, даже не услыхав ни от кого вопроса по поводу этого, прошел прямо, по боковой дорожке, через коридор, в комнату Долли. Можете себе представить, как он подпрыгнул, увидев меня!

Он протянул руки, как бы желая обнять меня, и, всхлипывая, произнес что-то слабым голосом, – по-видимому, он желал выразить, что находится в восхищении и чувствует себя лучше.

Он уже отказался от всякой надежды повидать меня; он решил, что не было такой силы на земле, которая могла бы ниспровергнуть распоряжение его Анастасии.

Йоркширец-надзиратель встал при моем приходе и вытянулся, как солдат, а я свирепо посмотрел на него, как победитель, который хочет застрелить его на месте. Решительным, повелительным голосом я приказал ему сообщить мистрисс Инь, что прошу ее оказать мне честь – повидаться со мною.

Увидев в моей руке бумаги, этот наглый бродяга принял меня за юриста, и вообще избегая подобных людей, повиновался мне и кинулся из комнаты с такою быстротою, как будто его убийцы за ним гнались по пятам.

Не обращая внимание на Долли, который, в величайшем волнении, всё еще продолжал простирать ко мне руки и бормотать восклицания, я стал прислушиваться и вскоре различил сердитые голоса в гостиной; зная, что они заняты одним вопросом, кто посетитель, и не могут наблюдать за моими действиями, я пробрался к уличной двери и, вынув засов, впустил своих верных союзников. Быстрота моих действий обеспечила успех. Я, кстати, вполне соглашаюсь с Наполеоном и одобряю его воинскую систему.