Блумсберийская красавица

Мне кажется, что флакон со спиртом всегда несколько портит впечатление.

Страдания, претерпеваемые мистрисс Икль, выражались и в раздирающих душу воплях.

– Мама, милая мама! Не оставляйте меня с этим чудовищем! Скажите, что вы меня не оставите! На коленях умоляю вас!

– Не оставлю, не оставлю, мое сокровище! – отвечала растерянная родительница, до того взволнованная, что чуть не задушила своего супруга, подсунув ему флакон с вонючим спиртом к самому рту.

– Я умру! Он меня убьет! – продолжала невинная жертва, пряча голову на широкую грудь родителя.

Наконец Рафаэль, чувствуя, что Анастасия портит его белый жилет, заметил несколько нетерпеливо жене:

– Да возьмите же ее, пожалуйста,!

В суматохе трогательной встречи, прекрасные волосы Анастасии растрепались и рассыпались по плечам; между тем из кухни повысыпали слуги и подсматривали из-за углов, точно играли в прятки. Дантист почувствовал, что его блумсберийская гордость глубоко оскорблена. Для соблюдение приличий огорченное трио, наконец, вышло в столовую.

Последние слова, произнесенные мистрисс Икль, прежде, чем заперли дверь, были:

– Ах, папа! ах, мама! Я не могу, не смею высказать вам всё, что я вынесла с тех пор, как этот предатель разлучил меня с вами.

Эти слова принесли ей не очень большую пользу. Нехорошее слово «предатель» пробудило Долли от оцепенение и вызвало краску на его бледные щеки. Он что-то насмешливо проворчал, провел рукой по волосам и стал твердо стоять на ногах.

По-моему, слово «негодяй» лучше чем «предатель», по крайней-мере приятнее, «мошенник» – тоже лучше, а «плут» – так это звучит даже как-то добродушно. Особенно надо было слышать, с каким выражением в голосе она сказала «предатель».

– Теперь я готов повидаться с её родителями, – вскричал Долли, быстро шагая по комнате. – Вы правы, Джек, нам необходимо расстаться. Дайте-ка мне сигару, а не то я наделаю глупостей.

– Вы говорите, как Траян, воскликнул я! (Когда я сильно взволнован, то обыкновенно прибегаю к классикам).

Он взял сигару, и сжег пол-газеты, закуривая ее. Это значительно его облегчило и успокоило, тем более, что он не только курил, но даже кусал ее и ел кусочки.

И так мы сидели и слушали с напряженным вниманием. До нас доносились сиплый голос Де-Када-отца, который, казалось, увещевал мистрисс Икль; до нас долетали её пронзительные возражения. Мамаша Де-Кад пока мало вмешивалась. Она, вероятно, ограничивала пока свои увещания жестикуляцией, и действовала как удар смычка по расстроенной скрипке.

Явился слуга с вопросом: может ли мистер Икль принять мистера де-Када?

– Конечно, может! Очень рад его видеть!

– Что кто за нелепая ссора, Адольфус, а? – начал старей Рафаэль. – Голубки поссорились? Полно, милый друг! Будьте рассудительны, как следует мужчине!

Но Адольфус не был рассудителен; он презрительно отставил нижнюю губу и взглянул на дантиста вызывающим взглядом.

– Конечно, ссора нелепая, – отвечал он: – но она будет последняя.

– Господи владыко! – вскрикнул Рафаэль: – пара капризных детей толкуют о разводе! Да как вы только разъедетесь, вы обезумеете с тоски друг по друге.

Долли швырнул сигару в угол и вскочил с места.

– Поведение Анастасии, – начал он: – так неизвинительно, так жестоко… я полагал, она помешалась… я больше не могу этого выносить… Моя любовь к этой женщине… я до сих пор обожаю самую память о… Господи! на что она могла пожаловаться? Я делал всё, что… Неблагодарная женщина! она слишком… Впрочем, теперь всё кончено между нами… всё… Мы должны расстаться!

Старый Рафаэль испугался дикого вида Долли и проговорил:

– Я не думал, что это так серьёзно!

– Передайте, сделайте одолжение, моей жене, – прибавил Долли, снова садясь на свое место, и исполняясь величественного спокойствия: – что она может взять с собою всё, что ей угодно, из этого дома.

Старый Рафаэль, видя, что ничего не поделаешь, отправился к дочке. Мы скоро услыхали его сиплый голос сверху, и поняли, что он читает наставления дорогому детищу. Но Стаси прибегла к слезам, мамаша стала за неё заступаться и Мери Вумбс принялась пронзительно охать и ахать.

Дантист сбежал снова с лестницы, и, просунув голову в дверь нашей комнаты, сказал:

– Икль, дружище, пожалуйста, войдите к нам на минутку.

Долли, как вдохновенный мученик, отправился на пытку.

Он застал мистрисс Икль в слезах; около неё лежала дорожная шляпка. Коварная Мери Вумбс царапала и тёрла свои воровские глаза углом передника, а мистрисс де-Кад представляла собою олицетворение материнской свирепости.

Мистрисс Икль приказала Мери Вумбс побежать скорее принести ей другой носовой платок, – этот был до предела смочен слезами.

– Ну, мои дорогие дети! – начал дантист торжественным голосом: – я еще раз прошу вас, протяните друг другу руки! Икль, – обратился он к Долли: – скажите, откровенно, на что вы жалуетесь? За что сердиты?

– Я не сердит, – ответил мягко Долли: – я только устал, и мне надоели и опостылели дрязги.

– Лицемер! обманщик! – вскрикнула мистрисс Икль. – Не верьте ему, мамаша! Он теперь не смеет меня оскорблять, он испугался, трусишка! Я говорю вам, моя жизнь в опасности! Он замучил меня! Он уморил меня оскорблениями!

– Я никогда не оскорблял, – промолвил Долли.

– Не оскорбляли, – мучили, убивали! Скот!

Долли спокойно закурил сигару.

– Если хоть сотая доля того, что говорит моя дочь – справедливо, то я должна признаться, мистер Икль, ваше поведение недостойно, – заметила мамаша де-Кад.

– Он ударил меня! – крикнула Анастасия.

Долли всвочил.

– Это ложь! – крикнул он.

– Это правда!

– Ложь!

– Правда! Правда! Правда!

В эту минуту явилась Мери Вумбс, и клятвенно подтвердила, что это «такая же святая истина, сэр, как в Библии, сэр!»

– Вы видите, сэр, – сказал Долли: – что надежды на примирение быть не может. Я позволяю мистрисс Икль взть с собою все, эта…

– Мамаша! – закричала мистрисс Икль: – как он смеет это говорить! Я не возьму ничего, кроме самого необходимого, от этого низкого человека!

Мамаша встревожилась и подумала, не сошла ли с ума её драгоценная Стэйси. Она сочла за нужное вмешаться в эту борьбу взаимного великодушия.

– Мистер де-Кад, – сказал Долли: – все золотые вещи и драгоценности, дочь ваша может тоже взять…

Старый Рафаэль отвечал с бесстыдной торопливостью:

– Конечно, конечно! сколько я помню, Стэйси сказала, что возьмет кое-какие необходимые вещи, и разумеется, драгоценности…

– Капитал ведь – тоже «необходимая вещь»? – спросил Делли с нескрываемым (несколько трагическим) отвращением.

Мистрисс Икль почувствовала силу сарказма.

– О, если бы мне позволено было возвратить вам назад этот капитал! – воскликнула она.

Это была, быть может, самая чудовищная ложь, произнесенная в XIX столетии, но она и не запнулась.

– Всё это мне очень тягостно, – сказал чувствительный дантист.

– И мне тоже! – ответил Долли, направляясь в дверям.

Мистрисс Игль залилась слезами, восклицая:

– О! избавьте меня от дальнейших оскорблений! О! увезите меня из этого ненавистного дома!

Но дантист натощак выехал из Лондона, и был голоден.

– A завтрак? – сказал он убеждающим тоном. – Это бы не дурно, а? Что у вас есть поесть, Адольфус?

Долли не мог не улыбнуться при этом шутовском заключении Тинкингемской трагедии.

– Право, не знаю, – ответил он. – Есть цыплята, или ветчина, или что-нибудь.

– Отлично! отлично!

Но Анастасия, которая привыкла завтракать поздно, восстала.

– Милое дитя моё, – строго сказал дантист: – я прошу вас быть благоразумнее: я прошу вас, старайтесь владеть своими чувствами!

– Наконец, все кончено, Джек! – вскрикнул Долли, входя ко мне и бросаясь в кресло. – Но я не могу здесь оставаться! Я с ума сойду! Не поехать ли мне куда-нибудь? Покачу в Париж!

Глава XVII. Неприятель, теснимый со всех сторон, прибегает к добродетели и выигрывает сражение

В то время, как мистрисс Икль садилась за обед в Блумсбери-сквере, я с Долли прощался у пристани.

Мой маленький приятель был очень тих, очень грустен, и осыпал меня благодарностями за оказанные ему услуги; моя прекрасная неприятельница была злобно раздражена, и так теребила свою маленькую сестру, что к концу вечера никто так горько не жалел о разводе, как это злополучное дитя.

Анастасию волновала мысль, что теперь делает мистер Икль, и как он дерзает делать что-нибудь без нее, как смеет не умереть, утратив свое сокровище? Мистер Икль со своей стороны был до того поглощен мыслями об Анастасии, что не чувствовал мучений морской болезни и очутился в Париже именно в тот самый момент, когда пришел в мудрому заключению, что ему необходимо возвратиться домой и дать случай исправиться прелестнейшему творению Господа.

Долли взял с меня торжественное обещание часто писать, передавая ему самомалейшие подробности о его прекрасной леди. Он тоже не преминет отвечать и я всегда буду знать, куда адресовать ему телеграмму в случае, если красавица выкажет хоть какие-либо признаки раскаяния.

Твикенгемская вилла была заперта и поручена надзору полисмена. На третий день туда явилась Мери Вумбс с ломовыми извозчиками, требуя мебели мистрисс Икль. Но полисмену было дано наставление предусмотрительными людьми ничего не отпускать, и Мери Вумбс уехала, оскорбив достойного блюстителя, порядка напоминанием, что он не стоит жалованья, которое она, Мери, и вся британская нация, ему платят.

Письма Долли не отличались большой оригинальностью мыслей или замечательной изобразительностью. Он уверил меня, что грустит и скучает, и удивлялся, зачем живет на свете, и к этому, он временами прибавлял, для собственного утешение, или желая позабавить меня, что «Париж прекрасный город», или «французы редко бреются», или «французские вина недурны», но даже национальное предубеждение не увлекало его за пределы этих общеизвестных истин. Он спрашивал, конечно, что я слышал о ней, где встретил ее, что и как она. Казалось, он начинает мало-помалу оправляться от удара; он сообщил мне, что Марсельский театр прекрасное здание, из чего я заключил, что он присутствовал на представлении, хотя и стыдился прямо признаться в своем легкомыслии. Затем он уведомил меня, что «Швейцария выше всякого воображение», что было очень мило с его стороны, потому что избавило меня от труда напрягать ум, представляя её невообразимые красоты. Наконец он сообщил мне своё мнение насчет немецкого наречия: «Посудите о моем удивлении, – писал он – Когда я открыл в нем столько слов, похожих на английские!» Можно было заключать, что серьёзные занятия и изучение мало-помалу оказывали свое благодетельное действие на истерзанное сердце странника, и он начинал успокаиваться.

Я, с своей стороны, свято исполнял данное ему обещание, и аккуратно, без промедления, сообщал ему известия о его леди. Через два дня после его отплытие к берегам веселой Франции, я видел ее в театре и донес ему, что она кушала в антрактах мороженое и была в алом эффектном шарфе. Не самые интересные известия для нас с вами, читатель, но для него они были ужасны и заставили его выказать такую дикую ревность, какой не выказывал сам Менелай, злополучный супруг прекрасной Елены. Я также уведомил его о возвращении герра Куттера и его приятеля, герра Прюша, и как они с мистрисс Икль прогуливались вместе в Кенсингтонском саду.

Я полагаю, что сообщенные мною известия произвели реакцию, потому что он сообщил мне со следующей почтой, что выпил неимоверное величество шампанского и проиграл 90 франков в карты.

Между тем в Блумсбери-сквере открылась междоусобица с первого дня вступление Анастасии в этот благословенный дом.

Первая стычка произошла по поводу платы 200 фунтов в год. Дорогая жилица нашла, что эта цена непомерно высока, и что уменьшив ее вполовину, хозяева получат огромный барыш, и предложила три гинеи в неделю.

Мистрисс де-Кад удивилась безумству дочери и просила ее сообразить, что её родители не содержатели гостиниц и что только из любви к своему ребенку согласились дать ей приют. Мистрисс де-Кад надеялась, что подобные возмутительные рассуждения больше не повторятся.

Мистрисс Икль, со своею обычной находчивостью и осмотрительностью, упомянула о ценах в гостиницах и сравнила их с тарифом Блумсбери-сквера.

Мистрисс де-Кад отвечала, что подобные оскорбления вынуждают ее удалиться из комнаты. Такого бессердечного, эгоистического сравнения она никогда отроду не слыхивала. Она предоставляет мистеру де-Каду объясняться с Анастасией.

Анастасия решила, что пробудет на разорительной квартире до тех пор, пока отыщет себе подходящее помещение, а мастер и мистрисс де-Кад поздравили себя с выгодной жилицей.

Между родителями и дочерью была видимая холодность; маленькие вылазки повторялись беспрестанно.

Мистрисс Икль приказывала принести «её шерри» во время обеда, ставила его около себя и никому не предлагала. В свою очередь, родители, угощая случившегося гостя шампанским, обносили Анастасию, говоря: «она пьет только шерри».

Если мистрисс Икль звонила и звала слугу, мистрисс де-Кад замечала, что слуги заняты и не могут ежеминутно упражняться в побегушках.

– Я думала, что за 200 фунтов я нанимаю и прислугу! – замечала почтительная дочь.

Мамаша кидалась вон из комнаты, восклицая, что она от всей души жалеет бедного мистера Икля и не удивляется его бегству.

– Что это за привычка, завтракать в постели, Стэйси! – говорила мамаша. – Это нездорово, позорно, безбожно!

– Когда я уговаривалась платить 200 фунтов в год, то я упомянула, что могу завтракать, как мне угодно! – был спокойный ответ дочери.

– Я никогда не нажариваю у себя камина, и я здорова и свежа, благодаря Бога. Если мать ваша обходится без этих прихотей, неужто вы, молодая, жирная женщина, не можете без них обойтись?

Непокорная, молодая и упитанная женщина отвечала:

– Папаша не позволяет мамаше тратить угольев, я полагаю. Но я сама себе госпожа и не хочу ни в чем терпеть лишений.

Отец мало мешался в эти перепалки. Он только изредка говорил:

– Если это еще повторится, моя милая, то я сочту себя оскорбленным.

Анастасия несколько побаивалась отца и удалялась в траншеи.

Ее недавний союзник, Боб, попросил у нее взаймы соверен, получил отказ и воспылал негодованием и мщением, но прежде чем вступить с ней в битву, он попробовал взять хоть 10 шиллингов, наконец, хотя 5 шиллингов; в чём ему снова было отказано. Тогда, не скрывая своих расстроенных чувств, он перешел на сторону родительницы.

Даже маленькая сестра не оставила красавицу в покое: когда мистрисс де-Кад дала ей подзатыльник, дитя ответила сестре затрещиной и оборвала кружева, которыми было убрано её платье.

– Зачем это вы позволяете Анастасии ездить в театр? – говорила мамаша де-Кад супругу. – Откуда нам знать, кто бывает у неё в ложе? Ее могут оскорбить! Молодая женщина одна рыщет по театрам!

Наконец, Бобу было вручено 10 шиллингов с поручением взять место в театре и выследить там Анастасию.

Боб возвратился и рассказал приятную историйку о двух немцах, которые «сидели неприлично близко около Анастасии, болтали с нею возмутительно, а Стэйси хохотала и кокетничала непозволительно».

Его слушали с ужасом. Выражение мамашиных глаз было исполнено божественного страдания.

– Я не сказала бы этого бедному Иклю! О, нет! Даже 20 фунтов не сказала бы, – произнесла она.

Де-Кад (который сказал бы и за 10 фунтов) отвечал:

– Я поговорю с Анастасией.

Едва Рафаэль спросил, кто были джентльмены, посетившие её ложу, Анастасия вспыхнула негодованием. Она поднялась с места, как трагическая королева, и задала вопрос, как он смеет обвинять дочь в таких ужасных вещах?

– Это друзья вашего мужа? – спросил Рафаэль.

– Мои друзья не могут быть друзьями мистера Икля! – крикнула леди, сверкая глазами, как отточенными ножами.

– Одобрит ли ваш муж это знакомство? Приятна ли ему будет ваша близость с этими джентльменами?

– Близость! Какая близость? закричала оскорбленная дочь. – Меня обвиняют в близости с этими чужестранцами? Близость! A что мне за дело до удовольствий мистера Икля? Я за него гроша не дам, за его удовольствие или неудовольствие!!

Рафаэль отступил.

За обедом Боб говорил о немецких флейтах, о немецких колбасах, о немецких зонтиках и спрашивал сестру, какого она мнение обо всех них, и о всей немецкой нации вообще.

Анастасия решилась бросить этот дом, но пожелала на прощанье хорошенько хлопнуть дверью.

Утром она прислала просить мамашу к себе, и когда мамаша, предчувствуя новую стычку, явилась, мистрисс Икль объявила, что она не может более оставаться, что в этом доме её съедят клопы. Они обитали в кровати и везде.

Эта смертная обида – величайшая, какую можно нанести порядочной хозяйке дома, поразила мистрисс де-Кад в самое сердце. Вся кровь её закипела и чепчик заходил на голове, как одушевленный предмет.

– Вы их сюда завезли! – наконец воскликнула мистрисс де-Кад, задыхаясь.

– Я? – спросила мистрисс Икль, и только улыбнулась.

– Как вы смеете, низкая тварь!.. Оставьте мой дом!..

Анастасия оставила его и переехала в отель, где, как ни странно это покажется, недельный счет был несравненно умереннее.

Когда дантист, взбешенный потерей жилицы, бросился к ней и стал ее приглашать возвратиться, милая Стэйси показала ему этот счет.

Он согласился уменьшить цену.

– Благодарю вас, папаша, – отвечала Стаси. – Я уже здесь устроилась. Здесь все очень ко мне внимательны и учтивы.

Рафаил отправился к адвокату. Подобно безумцу, он не заключил никакого контракта с ней, и адвокат сказал, что ему надо уступить.

Многочисленные наблюдения убедили меня, что на прекрасную, праздно-живущую в свое удовольствие, даму свет смотрит странными главами. Как бы ни были чисты ваши помыслы, дорогая читательница, как ни возвышенны ваши чувства и ни строги убеждения, но если вы проводите время единственно в том, что нежитесь на софе, кушаете сладкие пирожки, очаровываете гостей и прогуливаетесь в изящных сапожках, злые люди вам этого не спустят даром.

Как ни совершенны немецкие джентльмены, но Анастасия вдруг начала замечать какую-то странность в обращении с ней, и сочла за лучшее с ними раззнакомиться.

Ей стало невыносимо скучно и она отправилась на воды. Она наняла великолепное помещение, прогуливалась у источника, приняла участие в подписке на местный мост, сделала себе роскошнейшее платье и скоро обратила на себя внимание всех военных джентльменов, наполнявших шумное местечко под предлогом поправки здоровья. Эти добрые люди окружили прекрасную Анастасию вниманием и забавами, сопровождали ее на гулянья, устраивали для неё пикники, приносили букеты и конфеты и проч. и проч.

Генеральша Бостман как то раз устроила бал. Анастасия непременно хотела присутствовать на этом бале и затмить всех и вся своими прелестями. Она намекнула об этом своим новым знакомым, наконец, прямо попросила, – они отвечали уклончиво и с видимым замешательством.

На следующее утро она гуляла по аллее, ведущей в источнику, как вдруг услыхала знакомые голоса.

– Благодарю покорно! говорил капитан Бискит. – Очень обязан за такую честь. Нет уж, вы няньчитесь с ней сами! Воображаю, какую мину скорчит генеральша, увидев меня с ней под руку! Нет, слуга покорный! Черноглазая Икль хороша, но ради неё я все-таки не намерен ссориться с обществом.

– Со сколькими мужьями она в разводе-то, а? – спросил маиор.

– Я плох в статистике, – отвечал со смехом капитан.

Анастасия бегом возвратилась домой; она чувствовала, что будь её сила, она бы изорвала этих людей в клочки, как папильотки.

Ее так поразило это, что она почти заболела от бешенства. Она не могла ни есть, ни пить, ни спать; красота её начала блекнуть.

Наконец диета укротила ее, как норовистую лошадь укрощает лишение овса.

Она чувствовала себя одинокой и отверженной. Неужто Долли, это ничтожество, надо призвать?

Придя к такому убеждению, она уведомила меня по почте о своем искреннем раскаянии.

«Дорогой сэр! где мой супруг? Передайте ему, что я отдала бы всю жизнь, чтоб слышать из его уст слово прощения!».

В ту же минуту это известие было донесено Долли по телеграфу, а с первым поездом мой маленький приятель полетел на родину, куда благополучно и прибыл.

Он был похож на завоевателя – нет, он был похож на миссионера, когда склонился над рыдающей Анастасией, которая целовала его руку, моля о прощении.

Много мыслей шевелится у меня по поводу этого примирения супругов и по поводу супружества вообще, но как человек крайне занятой, я должен предоставить самим читателям вывести мораль из моей правдивой истории.

Джек Тодд, лекарь.

Прививание оспы бесплатно.

Сноски

1

Бобелина (иноск.) – энергичная, крепкая по натуре женщина (намек на греческую героиню – Бобелину)

2

«Для контенансу» это означает – для вида, для того, чтобы казаться непринужденным.

3

Прославленный английский полководец (1769–1852), победитель Наполеона в битве при Ватерлоо.

4

Доисторические наскальные изображения в Норфолке высотой ок 50 метров.

5

Популярная Лондонская тюрьма.

6

Здесь игру слов: duct – канал и Conduct – поведение мы не могли иначе передать, как посредством этой, быть может, не совсем приличной остроты (прим. перев.).