Блумсберийская красавица

– Ну, что, как здоровье больной?

– Очень слаба, сэр, – жалобно отвечала она: – не может ни есть, ни пить, ни говорить, – совсем изнемогла!

Совещание наверху продолжалось долго. Мы ждали насторожив уши, когда послышатся шаги сходящего с лестницы доктора. Я решился сам переговорить с ним перед его отъездом.

Это было необходимо, как в интересах кошелька Долли, так и для того, чтоб разрушить стратегические планы мистрисс Икль.

К нашему удивлению, Мери Вумбс, с успокоенным видом, пригласила нас с Долли в гостиную для консультаций с достопочтенным шарлатаном.

– Как поживаете, мистер Икль? Очень рад вас видеть, Тодд, – воскликнул он, когда мы вошли. – Я счастлив, что могу вас успокоить. Больной не грозит близкой опасности – все надо предоставить времени и хорошему уходу.

Плут явно рассчитывал на частые пятигинейные визиты!

Долли скромно сел и молчал, а я вступил в разговор с ученым Ле-Дертом.

– Очень рад, что нет опасности! – вскричал я. – Чему вы приписываете болезнь?

Он начали стал потирать себе подбородок, и я уже догадывался, какого рода будет его ответ. Действительно, я не ошибся.

– Отправление каналов не совсем правильно, – отвечал он.

Бедный Долли имел такой вид, будто его собираются наказать, за дурное отправление её каналов.

– Хорош ли аппетит? – спросил я.

– Совсем нет аппетита.

– Сильно похудела?

– Нет, благодарение Богу, не очень. В этом интересном случае вполне обнаружилось могущество жизненных сил. Но я думаю, если отсутствие питание будет продолжаться, то это очень повредит ей.

– Конечно, – отвечал я хвастуну: – который же из каналов поражен?

– Ну, я не могу сказать, – возразил он, снова потирая подбородок: – страдает ли тут желчный, или мочевой. Вообще и желудочный канал не совсем хорош.

– Мне кажется, доктор, – прибавил я: – насколько я могу судить, тут дело совсем в другом канале!

– В самом деле? спросил он, оскорбленный тем неуважением, с которым я относился к каналам вообще. – Интересно звать ваше мнение.

– По моему мнению, тут виноваты не её «каналы», а её канальское поведение[6]. Спросите моего друга Икля. Как вы недовольны дурным состоянием её каналов, так и он недоволен её дурным с собой обращением.

Он не знал, сердиться ли ему, или смеяться, но так как он ждал платы, то и решился обратить это в шутку.

– Могу вас уверить, доктор, что аппетит у неё превосходный; повар может засвидетельствовать. Делая вам это открытие, я единственно имею в виду предохранить вас от пустой траты времени, столь драгоценного для ваших многочисленных пациентов.

Я сказал это с умыслом, ибо знал, что он необыкновенно любит своих пациентов, которые ему платят по пяти гиней за визит.

– В самом деле, доктор, – прибавил я: – вся эта болезнь сводится к простой семейной ссоре. Какого вина прикажете?

– Вы говорите чересчур решительно, Тодд! – вскричал он, с удивлением смотря на Долли; потом, как бы вспомнив, прибавил: – Кларету!

– Я у себя в доме всегда поступаю решительно, – возразил я. – Лафиту или Ла-Рок?

– Мне мистрисс Икль упомянула, что вы купили это имение? Поздравляю вас, – проговорил он мягко. – Если позволите лафиту.

Мы избавились от ученого мужа только тогда, как вся бутылка была опорожнена и Долли (по моему совету) вручил ему деньги за визит, которые он, облизываясь после вина (выбор мистрисс Икль), засунул себе в карман.

– Куда ни шло, а пять гиней есть пять гиней, – заметил я Долли, который угрюмо смотрел вслед удалявшемуся доктору. – По правде сказать, это дороговато – но зато мы разом избавились от дальнейших убытков.

Глава XIV. Новые вылазки и мины

Пролежав с неделю «при смерти» и заставив презренную Мери Вумбс наговорить нам такое множество лжи, которое подавило бы любого цыгана-конокрада, побежденная Анастасия убедилась, что мы – бессердечные скоты и не стоим тех ужасных принуждений, какими она себя мучила.

Злополучная, но какая же великолепная женщина! В ожидании того, что Долли сдастся, она купила себе новые ночные чепчики самого убийственного фасона. Она была так обворожительна с рассыпавшимися прядями смоляных волос, оттеняемых яркими бантиками! Как трогательна была её поза, когда она, поддерживаемая подушками, полулежала на софе! Как божественно было выражение её томных, полузакрытых глаз и полуоткрытых уст! Как выразительна матовая бледность напудренных щек! Стоило Долли явиться (в чем она не сомневалась), он взвизгнет от восторга и горя, и упадет в её ногам как пленник, как раб!

Но за Долли был зоркий присмотр и он не имел случая опозорить свой пол.

Я полагаю, что красавица была обязана мне своим внезапным и чудесным исцелением. Я открыл восхитительное блюдо из цыплят с фаршировкой, которое легкомысленная Мери Вумбс поставила в столовой, пока сама побежала за прибором для мученицы.

Фаршированные цыплята положительно вредны для больных, страдающих болезнью сердца, приливами крови к голове и частыми обмороками. Как медик миддльсекского госпиталя, я считал своим долгом сделать по поводу этого мягкое и деликатное замечание.

Я вырвал чистый листок из своей записной книжки и начертал следующее:

          «Печаль и страданья меня истерзали;          Уж гроб был раскрыт предо мной,          Но к жизни меня возвратил          Цыплят фаршированных рой».

Я сунул это под салфетку, покрывавшую рис, так что она тотчас же должна была увидать мое поэтическое излияние.

Мне приятно сказать, что на следующий день прелестная мистрисс Икль настолько оправилась, что не только встала с постели, но даже вышла погулять пешком, и, я откровенно сознаюсь, редко видал ее очаровательнее и свежее. Когда она, около шести часов, покушала свиных котлеток, я имел честь бросить испытующий взгляд на косточки, оставшиеся после этой закуски, и смог разумно заключить, что выздоровление было полнейшее.

Тогда явился волнующий вопрос: отправится ли мистрисс Икль в родителям, или будет продолжать удостаивать нас своим присутствием?

Я знал, что леди, с её энергиею и изобретательностью, не уступит так легко поле битвы.

Она, по своей обычной доброте и внимательности, скоро вывела нас из недоумения. В один солнечный день к вилле подъехал кэб.

Чужеземец, свежий и массивный, отличающийся не только изяществом костюма, но и величиною ушей, громко постучался у дверей.

Мой милый Долли, увидав этого чужеземца, начал так эксцентрично корчиться и мучаться, что беспристрастный наблюдатель мог бы заключить, что у него острое воспаление внутренностей, или предположить, что он неосторожно положил себе в карман панталон живого рака.

– О, Небо! – прошептал он: – небо! Зачем этот человек здесь? Зачем это немецкий мошенник явился в мой дом?

Клянусь пророком, мистрисс Икль сама сбежала с лестницы, чтобы радостно приветствовать гостя! Она отодвинула Мери Вумбс в сторону и собственными прелестными руками повернула тяжелую дверную ручку!

Мы слышали, как она очаровательным голосом выражала свое удовольствие снова увидеть широколицего чужестранца. её платье шелестело, словно неудержимый восторг заставлял ее метаться из стороны в сторону.

Коварной Мери Вумбс дано было приказании приготовить комнату гостю и снести туда его дорожный мешок.

– Я упьюсь его кровью! – заревел Долли, свирепо вращая глазами.

– Долли, – сказал я – если вы выкинете какое-нибудь сумасбродство, вы этим разутешите мистрисс Икль. Послушайтесь меня, успокойтесь. Мы его выживем другам способом, более для него унизительным.

– Но они вместе проведут вечер! – вскрикнул жалобно Долли.

– Любезный друг, чего вы безпокоитесь? Пусть проведут вечер вместе. Ручаюсь вам, что мистрисс Икль получит от этого мало удовольствия, а чужеземец – еще меньше.

Зная, что германский народ высоко ценит музыку, я устроил гостю мистрисс Икль серенаду.

Я откомандировал моих верных Фреда и Дика с приказом перевернуть весь Твикингем, но отыскать странствующих менестрелей.

Менестрели скоро были обретены и к вечеру под окнами мистрисс Икль забарабанила такая музыка, при которой нежные разговоры немыслимы.

Менестрели были смышленые люди и желали заслужить благодарность; я много слыхал разные серенад, но ничего подобного отроду не поражало моего слуха.

Серенада продолжалась до одиннадцати часов вечера.

Я должен признаться читателю, что, войдя в свою спальню, оглушенный чужеземец был встречен дюжиною диких, свирепых кошек, которыя бросились ему под ноги и заставили его вскрикнуть на весь дом «O, mein Gott!»

Я должен признаться, что на рассвете он был пробужден дикими криками: «Горим! Горим!» и что это заставило его громче и жалобнее прежнего крикнуть: «О, mein Gott!»

Слуги передали мне, что поутру германский джентльмен, с негодованием отказавшись от чаю, ринулся из дому, как ужаленный, взвалил свой дорожный мешок на первый встретившийся кеб и исчез в облаке пыли.

– Ха! Ха! Вот так штука! – хохотал Долли, давясь за завтраком каждым куском от волнение и удовольствие. – Что скажет на это мистрисс Икль?

Мистрисс Икль прислала письмо своему недостойному супругу.

«Моя спальня. Полночь.

Мистер Икль, ваше недостойное тиранство достигло наконец таких размеров, что я вынуждена искать убежища от ваших зверских жестокостей. Оскорбление обрушились на голову невинного иностранца – я разумею джентльмена, занимающего высокое и доходное место в службе принца Скратченберга – единственно за то, что он был мне другом. Я когда-то мечтала о семейном счастии, сэр, но мечты эти разлетелись как сон, и я хочу искать защиты и утешение в объятиях моих родителей, которых я, неблагодарная идиотка, безумно покинула для…. Прощайте на веки, мистер Икль! Если вы можете быть счастливы, будьте счастливы, сэр. Желаю, чтоб совесть вас не язвила своим жалом. Мои родители скоро будут.

Ваша оскорбленная жена,Анастасия Икль».

Долли передал мне письмо.

– Отлично, любезный друг! – вскрикнул я, пробежав послание.

Долли сидел смирный и мрачный.

– Что с вами? – спросил я.

– Она говорит: «прощайте на веки!» Слова эти страшно звучат, Джек! Она была очень жестока со мною, я не отрицаю, но все-таки, Джек, надо помнить, что она женщина и….

Такова, разумеется, благодарность, которой должен ожидать человек, жертвующий своими научными занятиями, своим спокойствием и кредитом, чтобы устроить супружеские дела приятеля!

– Она – женщина, отвечал я: – но нельзя сказать, что она женщина бесхитростная и слабая.

Вздыхая и барабаня от волнение пальцами по столу, он проговорил:

– Но «на веки»! Это ужасно! Это похоже на смерть!

– По моему, расстаться вам необходимо, – сказал я – а впрочем…

– Да! Да! – прошептал Долли, поникая головой.

– Она только и ждет, чтобы вы бросились к её ногам и поползали перед ней на коленях, заметил я.

– Никогда! вскрикнул Долли, выпрямляясь и приходя в воинственное расположение духа.

– Теперь все идет отлично, Долли. Не портите дела. Не мешайте дочери возвратиться под родительский кров.

Красавица много изорвала бумаги, прежде чем написала прощальное письмо. Ей стоило неимоверных усилий сдерживать свою страстную натуру, и обращаться в «мерзкой букашке» хотя язвительно, но прилично. Только мысль, что письмо это может служить со временем документом в руках судьи, дала ей силу укротить пламенные порывы, не испещрить послание «скотом», «глупышом», и т. д. и т. д., и не смешать Долли с грязью.

Когда преданная Мери Вумбс понесла письмо, Анастасия свирепо усмехнулась, воображая как Долли примется рвать на себе волосы, или, вдруг окаменев на софе, явит олицетворение безысходного отчаяние; и как потом прилетит и кинется к её ногам, умоляя о прощении и помиловании. Красавица крепко верила в свое могущество и ни во что ставила всех других смертных.

Но Долли не пришел. Напрасно она прислушивалась, напрасно ждала, – он не явился!

Даже Мери Вуибс поняла, что дело проиграно. Напрасно она совершала подвиги преданности, ежеминутно сбегая с лестницы и подслушивая в замочную щелочку – она даром подвергалась опасности и бесполезно жертвовала собою.

Прекрасная леди схватила кочергу и начала неистово колотить во угольям, разбивая вдребезги горючий материал, словно это был Долли, которого она хотела сокрушить за его равнодушие и бесчувственность.

Писание угрожающих посланий имеет одно, крайне неудобное и неприятное следствие: в случае если застращиванье не произведет желанного действие, то стращающий вынужден или привести угрозу в исполнение, или постыдно отступить, что равняется поражению.

Она сидела перед камином и глядела на огонь, пока у неё не заболели глаза, раздумывая, что тут делать и как быть?

Если она оставит Долли и следственно заберет свои 600 фунтов годового дохода, то Долли вероятно разорит контракт, заключенный на 20 лет с Твикенгенской виллой; и трех лет не пройдет, как она прочтет об этом в газетах; то было большое утешение! A она, с таким доходом, сможет, пожалуй, хоть совершить кругосветное путешествие; посетить все столицы мира, посмотреть людей, показать себя, одним словом, насладиться, как душе угодно, жизнью!

Непоколебимое решение было принято. Она достала кошелек, и Мери Вумбс было поручено отправить немедленно письмо в Блумсбери-сквер. Мистер Икль увидит, что некоторые особы имеют характер, и могут сдержать свое слово!

Когда папа де-Кад прочел письмо своего дитяти, он отослал его в комнату мистрисс де-Кад, сделав на нем следующее замечание карандашом:

«Я не отказываюсь приютить Анастасию, но она должна за это платить. Я думаю, что двести фунтов в год не стеснят ее. Или вы полагаете, что это слишком дешево?»

Глава XVI. Неприятель дает генеральное сражение

Нет, конечно, места, которое можно бы было сравнить со своим отчим домом, особенно если дома у вас хорошо; приятно и утешительно иметь приют, где можно скрыться от тирании; но я остаюсь того мнения, что старый Рафаэль де-Кад имел преувеличенное и даже нелепое понятие о прелестях собственного дома.

Разного рода бывают дома. В одних – роскошь, всякое ваше желание заранее предугадано, – в спальне камины постоянно топятся в холодные месяцы; в других – бедность и нищета, доходящая до протухшего масла за завтраком. В одних всё просто и радушно, тут вы можете делать всё, что вам угодно, никто вам слова не скажет; в других всё натянуто и церемонно, и если вы сделаете какую-нибудь неловкость, то уж в другой раз вас туда не пустят. Убежище, предложенное старым Рафаэлем своему любезному детищу, составляло переход между убогим и церемонным, или лучше, надутым домом.

Что же касается меня, то я, не задумываясь, скорее решился бы жить над распродажей тряпок и костей, чем поселиться в де-Кадовском семействе.

Почтенный Рафаэль де-Кад был вполне способен содрать двести фунтов в год за помещение, которое не стоило и пятидесяти. За эту сумму я бы мог найти себе помещение в Букингемском дворце.

Спросить там три полотенца было бы для дома чистым разорением и истощило бы весь запас белья. За обедом соблюдалась строгая диета; каждая картофелина была на счету, рубленное мясо вешалось граммами, а, пиво измерялось бокалами.

Раз я имел счастье обедать у де-Кадов en famille (что у французов означает плохой обед) и был неприятно поражен спором между Бобом и его маленькой сестрой из-за каких-то объедков. Что за зверство, читатель, лишать детей пищи, для поддержания величия дома!

Де-Кад сразу понял, что несчастье Анастасии должно было сразу подорвать его кредит. Всё, что он рассказывал о несметных богатствах своего зятя и о его безумной расточительности, теперь падёт на его же собственную голову. Все обвинят его в вранье и хвастовстве. Благодаря его красноречивым и поэтическим описанием, цена на его зубную мастику поднялась и коробочка иерихонского порошка продавалась уже за 18 пенсов. Его увлекательные описания великолепия Твикенгемской виллы его дочки имели благотворное влияние даже на привилегированные челюсти.

Итак, доктор Рафаэль де-Кад всё это знал, и будучи человеком впечатлительным (большой недостаток для дантиста), высказал это жене.

– Если Анастасия приедет сюда, мистрисс де-Кад, я должен вас предупредить – она будет обязана платить за себя двести фунтов в год, заметил он решительным и недовольным тоном человека, который очень хорошо знает, что запросил чересчур дорого и ожидает сильных возражений. – Мне её здесь совсем не надо; гораздо лучше было бы, если б она вовсе не приезжала; но так как она настоятельно желает вернуться, то пусть за это платит.

– Конечно, если она «желает», то в состоянии заплатить, – ответила мистрисс де-Кад, зная очень хорошо, что Анастасия не очень-то этого «желает».

– Еще бы не в состоянии! – проворчал родитель, начиная сердиться. – Если б у неё было сколько-нибудь благородства, то она должна бы предложить двести пятьдесят, так как при настоящих обстоятельствах родительский дом – её единственное убежище.

Он сказал это патетическим тоном, как будто Анастасия стояла тут где-нибудь в углу; потом торжественное выражение его лица внезапно исчезло, губы сложились в полуулыбку и глаза заблестели как звезды.

– Ах! – вскричал он – мы совсем и позабыли, что я – опекун закрепленного за нею имущества, и если б захотел, то мог бы наделать ей много неприятностей!

Мама де-Кад, в сравнении со своим благоверным зубодёром, обладала более христианскими добродетелями. Она «обожала» свою Анастасию и гордилась тем, что так хорошо пристроила дочь. Если она иногда и завидовала её высокому положению, то в этом виновато было высокомерное обращение Анастасии. Она, став независимой, начала грубить, стала помыкать родной маменькой и вообще обращаться покровительственно.

Не отвечая на замечание Рафаэля, мистрисс де-Кад продолжала свои размышления и наконец, приняв решительный вид, который придавал ей такое неприятное выражение, будто она собиралась кого-нибудь укусить, она начала говорить, глядя на него в упор.

– Послушайте, Рафаэль, поймите меня как следует. Я допущу Анастасию к себе в дом, только с тем условием, чтоб она не делала здесь никаких глупостей.

– Разумеется, душа моя, – отвечал он кротко, видя по выражению её лица, что дело может разыграться плохо.

– Я ей не позволю тут распоряжаться, я не дам ей причудничать и важничать! – продолжала maman, все более и более разгорячаясь.

– Совершенно разумно, моя милая.

– Она должна жить, как мы живем, не должна разыгрывать из себя важную леди! У меня без капризов и фантазий. Я не хочу жертвовать для Анастасии всеми детьми и, Рафаэль, я прошу не требовать этого от меня. Слышите, не требуйте этого!

– Я этого не требую и не буду никогда требовать.

– С этим условием пусть Анастасия приезжает, когда захочет, – вскричала мать, мало-помалу успокаиваясь. – Как бы нам ни было тяжело, но она встретит под нашей кровлей радушный прием.

Тут мистрисс де-Кад глубоко вздохнула, как будто с этим последним вздохом вылила всё своё негодование и приготовилась ко всему худому.

Разговор на этом не кончился. Грустные мысли овладели внезапно стариком де-Кадом; он начал тревожно вертеться на стуле и, кусая губы, нахмуренно принялся поправлять в камине огонь. Наконец, он проворчал:

– Однако, в каких дураках я останусь перед моими пациентами! Что я им скажу? Какое придумаю оправдание? Чорт бы побрал эту бешеную девчонку! И кто бы подумал, что такая статная и коренастая баба, как Анастасия, не может вышколить такого воробьенка? Всё это просто пустое упрямство и южная гордость!

– Однако, мой друг, – заметила супруга: – двести фунтов в год – это не безделица!

Дантист с детства любил арифметику и, уважая истину, почувствовал всю полновесность этого замечание. Он был глубоко тронут.

– Можно будет сказать, что ей необходима перемена воздуха, или что она истосковалась по родимой семье, да никто этому не поверит!

– Рафаэль, – торжественно начала супруга: – каменный уголь и хлеб вздорожали, да и все вздорожало, даже мусор. Как вы думаете, Анастасия заплатит деньги вперед?

Рафаэль, обращенный к насущным потребностям, победил мысль об язвительных замечаниях пациентов и стал опасаться, чтоб какое-нибудь обстоятельство, вроде примирения с Долли, не лишило его выгодной жилицы; он даже сожалел, что Анастасия не вернулась к ним месяца три тому назад; теперь ему пришлось бы уже получить с неё за треть. В глубоком раздумье, потирая себе подбородок, он возвестил свою готовность покориться судьбе следующим восклицанием:

– Пусть ее приезжает! Я верю, что всё, что бы ни случилось, к лучшему, особенно, если ничем иным нельзя этому помочь!

A вы, изящная красавица, моя прелестная Анастасия! Где был ваш рассудок, когда вы вздумали искать утешение в объятиях дражайших родителей, которые, по вашему же выражению, «даже заочно неприятны и глупы»? Глупая, но великолепно сложенная женщина! возьмите, если можете, назад эти слова!

Избавители явились на следующий день. Когда я увидел их в дверях, признаюсь, меня пробрала дрожь, и я пожалел, что не ушел гулять, Долли побледнел как платок; можно было подумать, что дантист прибыл сюда с целью повыдергать ему все зубы.

Заметив, что Рафаэль, проходя, пытался заглянуть к нему в дверь, мой друг отпрянул в самый дальний угол комнаты и так плотно прирос к стене, что его можно было принять за картину. Глядя на его униженное положение и испуганную физиономию, всякий принял бы его за негоднейшего мужа, которому давно следовало выцарапать глава.

– Повидайтесь с ними, Джек, повидайтесь с ними, – прошептал он дрожащим голосом.

Пораженный, почти выведенный из себя этим странным желанием поручить мне посредничество, я попытался пробудить в нем мужество.

– Помилуйте, Долли, могу ли я допустить вас до такого унижения! Будьте мужчиной, я буду вас поддерживать. Ведь не съедят же они вас!

В ответ на мой разумный совет, он, дрожа всем телом, как безумный, повторял:

– Я не хочу видеть их, слышите ли, не хочу!

Признаюсь, я никогда не был в таком затруднительном положении.

– Будьте мужчиной, Долли, – настаивал я. – Вы должны хоть на секунду повидаться с ними, – как муж, вы обязаны это сделать!

Какое ему было дело теперь до его обязанностей! Он только громче и громче кричал:

– Не хочу! не хочу! не хочу!

Я от природы не труслив, но мысль о предстоящем объяснении с непокорной женой и громогласной мамашей, которая без церемоний делает вам самые резкие выговоры, не говоря уж о колких замечаниях Мери Вумбс и нелепых выходках Рафаеля, не на шутку пугала меня.

Чтоб скрыть свое беспокойство от Долли и поддержать в себе мужество, я стал храбриться.

– Вы думаете, что я их боюсь? Нисколько! – сказал я. – Справедливость на нашей стороне, сэр! И если б весь Блумсбери восстал, это мне решительно всё равно!

Мне очень хотелось, чтобы он улыбнулся, но, кажется, это было выше его сил. Он смотрел на меня тупым взглядом, который поневоле остановил поток моего красноречия.

С первого взгляда на туалет старого Рафаэля я заключил, что он готовится блистательно разыграть роль благородного отца и решился исполнить её до конца с непоколебимым достоинством. Несмотря на великолепную погоду, он держал в руке зонтик, вероятно, вместо оборонительного оружия, намазал голову розовым маслом и надел свой лучший фрак, чтоб придать себе внушительный вид, в случае если б пришлось обратиться к посредничеству судьи.

Более же всего меня смущал его белый жилет. Что бы это означало? С тех пор, как я его знаю, я ни разу не видел на нем белого жилета, и даже не подозревал о его существовании. Этот жилет ужасно не шел с его желтому лицу, которое казалось было сегодня ещё желтее, напоминая потолок курительной комнаты. Чорт бы побрал этот белый жилет! Он меня беспокоил.

Мистрисс Икль, к сожалению, выказала излишнюю поспешность, желая поскорей начать обвинительные пункты, даже не дождалась, пока ее домочадцы войдут в гостиную и начала семейную трагедию еще в передней.

Едва родители переступили порог, – мама даже не успела развязать чепца, а папа расправить манжетов, – она ринулась с лестницы, с быстротою человека, летящего стремглав с вышины; достигнув площадки и увидав бесценных родителей, она принялась плакать и стонать, а вступив на циновку, с быстротой молнии промчалась через всю переднюю и бросилась на грудь старого де-Када, который даже пошатнулся от сильного напора, будто на грудь ему свалилась бомба, а не его собственное детище.

– Возьмите меня отсюда! Ради Бога, возьмите меня! – с рыданиеми восклицала несчастная жертва.

Эффект этой патетической сцены был немного нарушен, во-первых тем, что Рафаэль не успел еще опомниться от поражение в грудь и не мог отвечать, как подобало в надлежащем случае, и потому казался несколько жестокосердым; во-вторых мистрисс де-Кад вздумала при этом расспрашивать, куда дантист девал флакон со спиртом.