Блумсберийская красавица

Величайшим препятствием для меня оказался сам Долли, который, будучи исполнен признательности, делал все возможное, чтоб потратить время на эту признательность. Раскрыв перед ним заранее приготовленный юридический документ, я сказал:

– Сначала подпишите это, а потом мы поговорим; этим актом вы уступаете мне весь дом и всё, что в нем находится – серебро, белье, мебель, книги, все. Торопитесь! A вы, господа, – прибавил я, обращаясь к моим преданным товарищам: – будьте свидетелями.

Он, как я и ожидал, несколько испугался.

– Что вы такое сказали? – спросил он.

– Долли, – отвечал я, ударив кулаком по столу – вы должны мне доверять, если хотите одержать победу. Я пришел только для того, чтоб помочь вам; но если вы не хотите помогать себе сами, то это уже не моя вина. Скорее подписывайте! Нельзя терять ни минуты – сейчас они явятся сюда.

Лишь только он и мои свидетели успели подписать документ, как появилась Анастасия в таком бешенстве, что зубы её стучали, а шея выпрямилась, как у змеи, которая смотрит на кролика. Она несколько времени глядела на меня (признаюсь, мне это не понравилось) прежде, чем смогла говорить.

– Если же ошибаюсь, ваше имя Тодд! – вскричала она наконец, как бы узнавая меня. – Я так и думала! Я знала, что тут некому быть, кроме мистера Тодда! Хотела бы я знать, мистер Тодд, если это вас не затруднит, какое может у вас быть дело в моем доме и как вы смеете врываться в него с этими людьми, без сомнения, со своими отвратительными трактирными компаньонами?

– Мистрисс Икль, – возразил я, облегчив свой гнев презрительной улыбкой – причина, по которой я вошел в этот дом, заключается в том, что он, как и всё, в нем содержащееся, принадлежит мне, в силу законной уступки владельца, сударыня.

Говоря это, я показал бумаги.

– Эти джентльмены мои уважаемые друзья, сударыня, согласились, по моей усиленной просьбе, провести несколько дней в моем новом местопребывании. Пред вашим приходом, я успел убедить и мистера Икля удостоить меня своим приятным обществом до тех пор, пока силы не дозволят ему предпринять путешествие, сударыня, – я полагаю на материк, сударыня, – и я уверен, он туда вскре отправится, сударыня; поедет один, мистрисс Икль!

Для меня уже было достаточным мщением видеть ярость и ужас, отразившиеся на лице этой женщины. Она выпрыгнула из комнаты, захлопнув за собою дверь с такою силою, которая подняла облако пыли, лежавшей наверху книжного шкафа.

Боб де-Кад, по моей просьбе, удостоил меня своим присутствием, наедине, в столовой. Этот буян трусливо вошел в комнату и старался заискивать.

– А, Джек! – вскричал он – как вы поживаете, дружище?

Вместо того, чтоб сообщать ему о состоянии моего здоровья, я вытянул руку и просил его посмотреть – достаточно ли крепки в ней, по его мнению, мускулы; потом сжал кулак и спросил достолюбезного юношу, какого он мнение о величине этого кулака. Когда он удостоверил меня, что редко видал руку лучшего качества, я растворил дверь и сказал ему, что если он в течение 20 минут не уложит свой багаж (состоявший из одной рубашки), и не отправится подобру-поздорову в Лондон, то я этой рукой изомну его, как бумажную картонку.

Так я избавился и от этого молодого человека.

Часов около пяти меня уведомили, что стряпчий мистрисс Икль просит свидания со мной минут на пять. Она послала слугу в Ричмонд с приказанием как можно скорее призвать первого юриста, какой только ему встретится.

Я слишком был уверен в своем лондонском адвокате, чтоб бояться этой встречи. Я охотно позволил ричмондскому шестипенсовому или восьмипенсовому юристишке прочитать документ об уступке, и даже предложил ему снять копию; мы разговаривали так любезно и весело, как будто дело шло о каком-нибудь увеселении и расстались друзьями. Он признал, что все было сделано сообразно с законом, крепко, верно и вполне удовлетворительно.

Долли долго не мог ничего понять в моих действиях. Он сидел в своем кресле, пораженный моею решимостью; впрочем, он не очень мешал мне, если не считать повторявшихся каждые 10 минут просьб – «Ради Бога, не делать ничего неприятного мистрисс Икль», – «помнить, что она была его жена» и проч. и проч.

Когда я позвонил и велел всей прислуге явиться к себе, он охотно подтвердил мои слова, что на будущее время они должны смотреть на меня, «как на господина и владельца дома».

Разумеется, я сказал своей прислуге, чтоб требование мистрисс Икль удовлетворялись таким же почтительным образом, как и до сих пор, и чтоб слуги обращались с ней с полным уважением до самого её отъезда.

Покончив с делами, мы предались удовольствием. Я велел разнести огонь в столовой, – кухарка была превосходная женщина, и в пять часов мы уже сидели за прекрасными телячьими котлетами.

Вдруг вошла Анастасия, с подсвечником в руке, и с видом леди Макбет.

Ей представилась прекрасная картина, наши голоса соединились в стройный хор, а трубками выбивался такт, составлявший трогательную мелодию; председатель Долли, усевшись на назначенном месте, изображал на своем лице такое кроткое, тихое наслаждение, как будто мы все были любимыми его детьми, оправдавшими его надежды.

Заметив Анастасию, которая пристально смотрела на него, он перестал курить и попытался даже спрятать свой курительный аппарат, но сейчас же преодолел себя и вынес её взгляд с таким мужеством, как будто уже был значительно навеселе.

Мистрисс Икль пожелала разогнать наше собрание. Она подошла в камину и начала разбрасывать горевшие уголья.

Я вступился.

– Я должен просить вас, сударыня, оставить мой огонь в покое, – сказал я. – Ночь теперь холодная и пылающий камин весьма приятен.

Не отвечая мне, – показывая, что я был недостоин её внимания, она посмотрела на Долли, который, чрезвычайно испугавшись её внезапного нападения, старался скрыть свое волнение, попивая грог.

– Хотя я и не ожидала, сэр, чтоб вы имели сколько-нибудь уважения к своей жене, – ваше поведение слишком ясно это выказало, сэр, – но, быть может, вы всё же дорожите добрым о себе мнением ваших соседей, и если так, то чем скорее вы выпроводите из своего дома этих негодяев, тем лучше.

Наш хор опять загремел. Это был самый лучший способ заставить ее замолчать.

– Я жду ответа, мистер Икль, – продолжала леди, когда веселая песня замолкла (она кусала губы, чтоб сдержать свое бешенство; сильный гнев отражался в её глазах, грозно сверкавших). – Если вы не хотите, чтоб в дом постучалась полиция, то велите этим бродягам убираться.

– Но право, моя милая… – пробормотал Долли.

– Я хотела бы знать, мистер Икль, – воскликнула красавица, прерывая его ответ – очень хотела бы звать – может ли кто-нибудь спать, когда так горланят под самим ухом?

– Хор, друзья мои! – вскричал я, потрясая своей трубкой.

Друзья, послушные моему велению, возобновили хоровое пение самим усердным образом.

Но эта злобная женщина не признавала себя побежденной. Грозно выпрямившись, стояла она, выражая свое презрение.

Мне было очень тяжело выказывать ей неуважение и грубость, но я отлично знал, что пока мы не докажем, что её террор кончился, что её влияние миновало, что власть её исчезла, все наши труды ничего не значат, и Долли возвратится в оковы. Она вынуждала нас быть дерзкими. Она хотела борьбы.

– Мистер Икль, – спросила она, улучив минуту, когда ваши голоса замолкли – если в вас осталась хотя капля совести, очистите дом от этих скверных людей!

– Да они не пойдут! – отвечал Долли: – это не мой дом; это дом Джека Тодда; спросите его.

Она презрительно покачала головой.

– Вы, кажется, принимаете меня за дурочку, сэр, если думаете, что я поверю такой нелепой лжи! я не ребенок, мистер Икль!

– Верьте или нет, сударыня, как вам угодно, – возразил я, чтоб выручить Долли – но дом со всем в нем находящимся, все-таки мой, как ваш адвокат, я уверен, уже и объяснил вам. Кроме того, сударыня, позвольте мне заметить, что в вашем поведении видно очень мало достоинства и благодарности, особенно если вспомните, что ваше пребывание в моем доме – не более, как дело вежливости и любезности с моей стороны.

Она бросила кочергу с таким шумом, в сравнении с которым, наше хор был приятным шепотом.

– Наглый бродяга! – произнесла она, грозно взглянув на меня.

Чтоб показать ей, что я не испугался, я обратился к ней с самыми кроткими, мягкими словами.

– Так-как уже поздно, то мои друзья будут ночевать в моем доме. Могу я спросить – приготовлены ли им постели?

Вместо того, чтоб дать сведения по части домашнего хозяйства, она смело подошла к столу и, на наших глазах, схватила бутылки, и хотела уйти из комнаты с добычею.

– Извините, сударыня, – вскричал я, вскакивая, чтоб остановить ее: – это вино мое! эта водка тоже! – прибавил я, схватись за горлышки бутылки.

– Низкие злодеи! – закричала она. – Пьяницы! Но погодите до утра; а вас всех вышвырну на улицу, как мусор! A что касается до вас, мистер Икль, – продолжала она, с яростью обратившись к Долли, который, – бедняга, – совсем побледнел от страха – что касается до такого глупца, как вы, то я не могу найти слов, чтоб выразить вам моё презрение!

Мы были чертовски рады, что она не могла найти этих слов!

Глава XIII. Борьба и страдание. – Мистрисс Икль больна

Упорное сопротивление воинственной красавицы Анастасии всем моим благим усилиям облегчить судьбу Долли меня разогорчило и погрузило в такие потрясающие размышления, что я обгрыз все ногти.

Я понимал, что ей не могло нравиться мое вмешательство; что она имела смутное понятие о правах собственности и воображала, что может делать что ей угодно с «своим», как она называла мужа не из любви и нежности, а потому, что действительно считала его в числе своего движимого и недвижимого имущества, закрепленного на ней браком.

Хорошо ли было с моей стороны становиться между женой и мужем? Законы церкви были против меня, но рапорты полиции вопили, что я должен был так действовать.

Я слышал слова священника в то достопамятное утро, когда мисс Анастасия де-Кад, юная дева, так грациозно протянула свой пальчик для получение блестящего, золотого кольца, ценою в восемнадцать шиллингов, слышал торжественное заявление, что кого Бог соединил, человек да не разлучает! Между тем, в ежедневных газетах я постоянно читаю о несчастных женах и оскорбленных мужьях, просящих судей и полицейских начальников об освобождении их от уз, скрепленных церковным обрядом!

Честное слово, у меня заходил ум за разум! Я, бросившись в кресло, погрузился в размышления. Невозможно! Небо не освятило этого блумсберийского союза! Да и был ли это действительный союз? Правда, жених шел в церковь твердо, решившись любить и доказать свою любовь, но я убежден, что она, в кружевах и померанцевых цветах, шла к алтарю, как аферист идет в контору, где он должен получить хороший барыш с удачной спекуляции. Держу пари на гинею, что когда дело кончилось, старый Рафаил де-Кад потер себе руки и назвал торжественное бракосочетание отличной спекуляцией.

Конечно, ангелы к этому были непричастны. Я не могу допустить, чтобы ангелы могли так ошибаться.

Когда мне на мысль приходит желание вступить в законный брак, я тотчас вспоминаю леди Анастасию, и меня пробирает дрожь. Как бы я себя ни компрометировал безумным обещанием, но я скорее соглашусь уплатить все убытки в суде и готов вечно сам заваривать себе чай.

Имея в кармане лишние деньги, я раз остановился перед книжной лавочкой и стал рыться в груде растрепанных книг с надписью «всё по 2 пенса».

Я купил одну книгу, – заглавие её заинтересовало меня; она называлась «Обручальное кольцо». Но, к моему ужасу (купец-старьёвщик не хотел возвращать денег), оказалось, что я купил проповедь. Чтоб деньги не пропали даром, я принялся на чтение.

В этой книжке добрый епископ Тейлорс говорил: «Брак есть школа и упражнение в добродетели». A если жена, как ленивая школьница, уклоняется от своих обязанностей? «Брак заключает в себе менее прелести, но зато менее и опасности, чем холостая жизнь; он сопряжен с заботами, но в нем легче найти спасение; в нем больше мира и больше здравие; он полней печалями, но зато полнее и радостями; испытания, встречающиеся в нем, переносятся силою любви и привязанности, и самые испытания эти вам сладостны».

Как видите, епископ прекрасно изображает преимущества супружеской жизни, когда муж и жена счастливы. Но что делать бедному мужу, когда один он чувствует любовь и привязанность, и в то время, как на своих плечах выносит все заботы, горести и печали, а жена нежится на софе, нагло требуя на свою долю все радости и наслаждения?

Тут я нашел еще замечательное место, которое, я готов поклясться, написано именно по поводу бедного Долли, за то, что он позволил себе увлечься необычайными прелестями этой несравненной красавицы. «Он безумец», восклицает епископ Тейлорс, дико устремляя взоры на моего глупыша Долли, – безумец, потому что выбрал её ради одной красоты; глава его ослеплены, а душа чувственна; розовенькие щечки и белое личико – это самая ненадежная связь, соединяющая два сердца; они влюблены друг в друга, но это мечтательная любовь; оспа, роды, заботы, время и т. д. – и прелестный цветок завянет!

Благодарение Богу! Оспа у Анастасии привита, Анастасия – цветок очень гибкий, крепкий и искусственный; однако, и её личико, заставившее так биться сердце Долли, со временем поблекнет; её роскошные царственные формы, напоминающие Юнону, очень скоро (благодаря плотным завтракам, которые она ежедневно поглощает) расплывутся, и когда он увидит свой величественный храм в развалинах, то, не знаю, захочет ли он, подобно Марию, оставаться среди них.

Да, они должны быть разлучены! Я поднялся с своего кресла, как поднимается с своей скамьи судья, постановивший приговор; я чувствовал, что мой приговор был совершенно справедлив и основывался на очевидных доказательствах. Да будут разлучены муж с женою, вскричал я (самому себе) до тех пор, пока узы любви и привязанности не соединят их так же крепко, как соединяют их узы брака!

Первое, что я сделал, – это поручил моим верным ветеранам Дику и Фреду строго наблюдать за Долли, внушив им, чтоб они не выпускали его ни на шаг из глаз и не дозволили бы ему вступать в разговоры с мистрисс Икль, даже через замочную скважину или затворенное окно.

Я знал очень хорошо, чуть только она почувствует, что, начинает проигрывает битву, она пустит в ход всевозможные хитрости; это подействует на маленького чувствительного человечка, и можно было надеяться, что Долли не только будет снова полонён, но его вооружат даже против меня, как злоумышленника и разрушителя их семейного мира и согласия. Но моим молодцам Фреду и Дику было предписано наблюдать за Долли самим незаметным и дружеским образом. В солнечные дни они катались вместе с ним, в дождливые – отправлялись в бильярдную и здесь, за партией бильярда, ничего не подозревавший Долли забывал мечтать о своей красавице. Раз даже я их послал в театр, хотя мне это стоило довольно дорого, потому что сапоги у Дика были совсем разорваны, а манишка Фреда имела вид бумажной мухоловки; и я им должен был дать и то и другое. (И они, разумеется, мне их никогда не возвратят).

Первая хитрость мистрисс Икль состояла в том, что она притворилась больною – хитрость довольно пошлая и очень старая; но так как она почти всегда удается, то нельзя винить мистрисс Икль на то, что она к ней прибегла. Красавица принялась за дело весьма решительно. Конечно, она прежде всего постаралась ознакомить Долли с опасным состоянием своего здоровья посредством разного рода мин и знаков, не прибегая к пошлой манере жаловаться на болезнь словами. Она подкупила одну недостойную женщину, по имени Мери Вумбс, – низкое создание, служившее прежде чем-то в роде судомойки и теперь решившееся из-за шелкового платья сойти со стези добродетели и изменить мне, её господину!

Этой низменной женщине было поручено всякий раз, как мы начинали серьезно рассуждать о чем-нибудь, стучаться к нам в дверь и с разного рода известиями от мистрисс Икль просить вас, нельзя ли быть потише, потому что мистрисс очень больна.

Трудно было в такие минуты сохранять власть над безумным Долли. Напрасно просил я его не портить дела, бросаясь на первых же порах в расставленные сети; напрасно уверял, что мистрисс Икль совершенно здорова, что она только притворяется больною, чтобы снова овладеть им!

На все мои уверения он умолял меня позволить ему подняться наверх к больной красавице; он дает честное слово, честное слово джентльмена! что он не останется там более двух минут; он не скажет ни слова, он только хочет взглянуть на нее, для того, чтоб судить самому, «потому что, вы знаете»…

– Милый Долли, – отвечал я ему – вы еще успеете взглянуть на неё, когда пошлёте за доктором.

– Но, представьте себе, – умолял Долли: – представьте себе, что она покусится на свою жизнь, что она решится истомить себя до смерти или доведет себя до того, что у неё разорвётся сердце!

– Полноте, – возражал я: – женщина с её характером и комплекцией не сделает ничего подобного.

Простирая руки к лестнице, он умолял дозволить ему взглянуть хоть в замочную скважину.

С ним нужно было действовать строго и решительно.

– Ну, ступайте, если хотите, мистер Икль! – отвечал я; – но знайте, я сейчас же оставляю этот дом, вся ответственность падет на вашу голову! тогда уже не просите помочь вам – вот и всё!

Только этим мне удалось победить его телячью чувствительность и спасти его от погибели.

Удивительная женщина была эта Анастасия! какой энергичный стратег! В ней было всё, кроме героизма. Ум, изобретательность, бесстыдство, с которыми она пользовалась своей вымышленной болезнью для того, чтоб мучить, трогать и пугать Долли, лучше всего показывали, до какого высокого совершенства довела она свое искусство.

Негодяйка Мери Вумбс была орудием, которым пользовалась Анастасия, чтобы терзать нас. Если мы иногда оставляли дверь комнаты отворенною, эта женщина сейчас же пользовалась нашей забывчивостью и начинала во все горло кричать с верху кухонной лестницы: «для мистрис Икль, к обеду приготовить чашку чая, но не крепкого! Поджареного хлеба не надо!»

Вместо того, чтоб трогаться её нежною заботою, я выходил в переднюю и говорил ей: «не кричите так!»

Зная, что Долли услышит, раболепная служанка пускалась в трогательные рассказы о страданиях своей госпожи. «Миссис две ночи не смыкала глаз; крошки в рот не берет! Она, т.-е. Мери Вумбс, полагает, что чашка чая освежит её голову, которая горит точно в огне».

– Хоть двадцать чашек, если угодно, мистрисс Икль, – отвечал я – но прошу вас поменьше шуметь!

С моей стороны глупо было отвечать; это давало ей повод продолжать разговор: «Конечно, сэр, это очень грустно, но каково мне видеть её ужасные припадки! каково мне видеть, как она изнывает и тает на моих глазах! голова идет кругом и я не знаю, что делать!» Потом, торжественно поправляя свой чепец, она добавляла: «скоро кое-где запрут ставни и потребуется траурного крепа больше, чем некоторые думают!»

Однажды утром она постучалась в дверь, чтоб спросить мистера Икля, где лежит опиум.

– Опиум! – вскричал Долли: – Боже милосердный!

– Мистрисс сказала, что он стоит где-то здесь, в большой бутылке.

– Зачем вам опий? – спросил я.

– Мистрисс хочет потереть себе бок, он у неё ужасно болит, – отвечала лгунья с необыкновенной ласковостью: – спазмы сердца, так, кажется, называет это миссисс.

Разумеется, я в ту же минуту постарался состроить озабоченный вид и выразил желание, чтобы служанка отправилась к своей госпоже и передала ей, что если она себя дурно чувствует, то я с величайшим удовольствием готов предложить ей медицинскую помощь.

По её уходе я стал доказывать Долли, который дико озирался кругом, что если его жена действительно нездорова, то примет мое предложение; но если она притворяется, то, конечно, не упустит удобного случая оскорбить меня отказом; по её ответу мы можем судить о её здоровье.

Но не прошло и минуты, как Мери Вумбс вернулась с ответом.

– Мистрисс очень вам блогодарна, сэр; но если уж ей необходимо нужно будет посоветоваться с доктором, то она предпочтет «настоящего врача»; она очень вам обязана, сэр, но она не настолько крепка, чтоб выдерживать на себе эксперименты студентов.

Мы не могли удержаться от смеха, слушая этот язвительный ответ. Сам Долли даже присоединился в моему ликованию. Притворщица была обличена.

Мы решились не обращать ни малейший внимания на нездоровье леди.

Но мы ошиблись. Сделана была новая попытка испугать вас и заставить раскаяться. На следующий день, когда мы собирались завтракать, Мери, уже не постучась предварительно в дверь, вбежала в комнату в чепце и шали на сторону и стала поспешно расспрашивать нас, где можно достать штук двадцать свежих пиявок.

Я состроил серьёзную физиономию и спросил:

– Что, Мери, опять бок?

– Нет, на этот раз к вискам прилила кровь и мистрисс ходит по комнате и как-то странно говорит! Бредит!

– Узнает ли она кого-нибудь? – спросил я.

– О, бедное, несчастное создание! она даже меня не узнает! – вскричала Мери, стараясь заплакать – она меня приняла за свою мать, которая, будто бы, пришла взять ее в себе домой, и как она, моя голубушка, была рада этому! как ей хочется домой!

– Если она никого не узнает, – сказал я, вставая с места – то я отправлюсь к ней сам и посмотрю, что нужно делать.

Едва я это проговорил, Мери улетела как на крыльях, и мы услышали, как щелкнул замок в двери мистрисс Икль.

– Милый мой Долли, – сказал я, обращаясь к маленькому человечку: – надеюсь, вы теперь убедились, что вся эта болезнь есть ни что иное, как военная хитрость, хитрость, очень любимая замужними женщинами. Они надеются, что если их мужья не смирятся перед их страданиями, то, по крайней мере, они струсят при мысли о докторском счете. Вам нечего беспокоиться; могу вас уверить, что мистрисс Икль находится в самом вожделенном здравии; ручаюсь вам, что она отлично спит и ест. Имейте немного терпения, она скоро исправится.

После завтрака мы отправились погулять; но когда возвратились домой, то, в величайшему изумлению, увидели, что молоток у дверей был обвязан белой замшевой перчаткой.

Это было новое оригинальное изобретение и необыкновенно «интересное». Прохожим и проезжим тем самым давалось знать, что в доме есть опасный больной. Толпа ребятишек стояла около и глазела. Все это крайне разозлило меня и я велел позвать Мери Вумбс.

– Что это означает, Мери? – насмешливо спросил я: – подумают, у вас в доме прибавление в семейству!

Негодяйка подняла глаза в небу.

– Прибавление! – воскликнула она – скорее, что одно бедное, страждущее существо покидает нас! Совсем не прибавление, сэр, благодарю вас за подобного рода вопросы! Если обмороки эти будут продолжаться, то скоро в этом доме одна комната опустеет. Бедная, чистая душа!

– Не морочит ли нас эта «чистая душа» своими обмороками? – сурово спросил я, пристально смотря ей в лицо.

Она ничего не отвечала; только с наглою невинностью смотрела мне в глаза; и я добавил:

– Когда с вашей госпожой случится еще один обморок, то скажите ей, чтоб она не садилась читать так близко в окну.

Не знаю, удачно ли я угадал, но Мери Вумбс так поспешно побежала по лестинце, что я мог рассмотреть её черные чулки и заметить, что тесемки у башмаков были развязаны.

В продолжение одного или двух дней после этой славной победы, нас не безпокоили. Я почти начал питать надежду, что мистрисс Икль будет так любезна, оставит нас в покое и предоставит весь дом в наше распоряжении.

Увы, этому счастью не суждено было осуществиться! Даже Долли радуясь спокойствию, воображал, что победа осталась за вами. В припадке храбрости он, по секрету, сообщил мне, что если б ему удалось отправить жену в Блумсбери и водворить ее в кругу любящих членов семейства де-Кадов, то он мог бы еще надеяться на счастье, потому что тогда «она поймет разницу!» со вздохом проговорил он: «я хорошо знаю де-Кадов; она поймет, что никто, даже её дорогие родители, не имеют к ней той любви, и неспособны на те жертвы, которые с радостью принесет ей муж, лишь бы видеть ее счастливой, покойной и довольной».

Прелестная плутовка ухватилась за доктора Ле-Дерта, как за последнее средство. Мы были оставлены в покое в течение двух дней единственно потому, что письмо не могло раньше дойти в Гильд-форт-Стрит.

Талантливый медик – знаменитый автор книги «Здоровы ли ваши каналы?» отвечал на приглашение с достохвальной поспешностью – ещё бы! – тут вполне можно было заработать пять гиней.

Едва раздался второй удар молотка, Мери Вумбс уже распахнула наружную дверь и с величайшим почтением провела доктора в комнату больной. Я слышал, как талантливый Ле-Дерт, бессмертный писатель о каналах, спросил ее своим мягким голосом: