Черноголовка

Давным-давно

Ночью гулять по Институтскому проспекту в совершенной степени приятно.

Это лето выдалось поистине жарким, что даже ежегодное отключение горячей воды не расстраивало. Одурманенное солнечными ваннами тело с благодарностью ощущало на себе благодатную прохладу, а легкий ветерок, нежной поступью идущий вам навстречу, почитался за неземную благодать.

Машины, которые все норовили показать свой вонючий и шумный гонор в дневное время суток, теперь не попадались, а случайных прохожих можно было сосчитать по пальцам одной руки. Да и то пара пальцев останется про запас.

Город маленький. Уютный. Облагороженный. Научный.

Или это все воспоминания прошлого?

Нет, ну маленький так точно. Только город ли это?

Я отвлекся от своих ленивых праздных мыслей, когда приметил в отдалении то самое место, куда давно хотел дойти. Хотел, но все не было времени.

Или время лишь отговорка для тех, у кого действительно нет настоящего желания?

Знаменитая трехглавая сосна встретила меня своим неординарным видом. Она, как диковинное достояние славного наукограда, растопырила свои мощные ветви-лапы, устремив их к небесам.

Говорят, что именно с небес однажды и ударила молния, заронив в будущей гербовой сосне некий позыв к индивидуальности. И после этого ее, эту саму сосну, словно осенило. Как гром среди ясного неба. И она стала расти ввысь и вширь… словно моля жителей этого странного города о чем-то своем, сосновом, правильном, верном. Но жители не услышали ее призыв, а лишь оградили ее стальной оградой, превратив тем самым в объект поклонения. Превратив в символ.

Но можно ли быть символом, если ты по сути ничего не значишь? Можно ли жить с гнилым ненастоящим сердцем? Можно ли построить дом с ненадежным фундаментом? И что означают пресловутые вера и любовь после всего этого? Лишь слова, лишенного всякого смысла?

Мне не нужно было задавать себе всех этих вопросов. Ведь я частично уже знал на них ответ. Поэтому и боялся приходить сюда. Боялся, как боится нашкодивший мальчик, с замиранием сердца ожидая прихода родителей.

Боялся и до сих пор боюсь. Является ли это проявлением жгучего стыда, который я до сих пор прячу за своими лживыми пламенными речами?

Я робко устремил свой взгляд наверх, с трепетом ожидая справедливого возмездия.

– Так ты все же пришел… – раздался нежный переливчатый голос откуда-то сверху.

Я с облегчением вздохнул. Видимо, у нее сегодня было довольно благодушное настроение.

А затем вдруг резко вздрогнул.

Это пока. Как затишье перед бурей. Грозы мне не миновать, это я точно знал и понимал.

– Да, – просто ответил я, пытаясь отыскать ее взглядом.

И нашел.

Простое, но донельзя элегантное белое платье с милыми кружевами облегало ее хрупкую фигурку. Длинные каштановые волосы нежными струями ниспадали на старые сморщенные ветви дерева, а ее холеные утонченные пальчики как раз в этот момент перелистывали очередную страничку какой-то мудреной книжки.

Она была босая, как всегда. Говорила, что так лучше чувствует землю, энергию этого странного городка. Что бы это ни значило.

– И с какой целью вы к нам пожаловали? – игриво спросила она, не обращая на меня ровно никакого внимания.

Она явно хотела пофлиртовать, но я также понимал, что это печальное начало будущей истерики. И я никак не мог ее предотвратить. Потому что был виноват перед ней.

– Я… мы давно не виделись… – начал я.

Это было не самым удачным началом.

– Да ну? – спросила она подчеркнуто безразличным тоном.

– Послушай… я просто был слегка занят… – начал оправдываться я.

Оправдания – это не то, с чего следует начинать разговор с обделенной вниманием женщиной. Особенно с той, кто досыта наслушался этих самых оправданий.

– Ты это к чему? – невинным голосом спросила она, все еще не поворачивая ко мне свою прекрасную головку.

– Ну… я думал навестить тебя на прошлой неделе, но…

– Зачем ты оправдываешься? – резко перебила она меня. – У тебя работа, у тебя Москва. Ты просто… спишь здесь. Ты сам мне про это говорил.

Стальные нотки в ее голосе перемешивались с тенью давно пролитых слез и глубинных, затаенных в глубине души, старых обид.

Ее четко выверенную, словно по сценарию, фразу можно было трактовать и по-другому. Ты спишь здесь. Ты спишь со мной. А потом выкидываешь меня из головы, забываешь обо мне, словно о ненужной игрушке.

Я понимал это. И чувствовал себя кругом виноватым. Но ничего, кроме глупых оправданий, предложить не мог.

Я был поистине жалок.

– Я… ты же понимаешь… тут сложно найти работу и…

– Вадим, – она, наконец, назвала меня по имени.

И повернула ко мне свое чудесное, нежное любимое мной всем сердцем лицо. И ее взгляд резанул по моему сердцу, словно ножом, больно и резко. Ведь в ее глазах стояли слезы.

– Зачем мы опять говорим об одном и том же? Зачем? – твердым холодным тоном спрашивала она у меня.

– Я…

– Прекрати, – она отвернулась и снова устремила свой измученный, полный боли взгляд в книгу. – Перестань, прошу тебя. Зачем ты меня мучаешь? У тебя свои заботы, свои дела. Я же могу справиться со всем и сама. Пока что.

Она, гордо подняв голову, закинув подбородок, молчала, а я не мог найти слов. Я совершенно четко понимал, что она сейчас плакала, что ей сейчас было плохо, одиноко, обидно и донельзя страшно… и я хотел ее обнять, поцеловать, прижать к себе. Успокоить. Заверить, что все будет хорошо.

Я хотел…

Но это было бы очередной ложью. А она, эта бедная девочка, уже порядком устала от лжи и пустых, ничего не стоящих обещаний.

Я уже отчетливо слышал, как она плачет… рыдает, а ее горькие слезы падают на страницы умной книжки, которая вбирает их без всяких сожалений.

Я вдруг ощутил, как мои пальцы сами по себе сомкнулись на пронизывающе холодном металле ограждения.

И она также это заметила.

– Уйди, Вадим, – печальным голосом произнесла она, больше не скрывая слезы. – Уйди, прошу тебя. Оставь меня… пожалуйста…

Этими словами она молила, чтобы я остался. Остался навсегда и рядом с ней.

Я это понимал.

И все же я отнял руки от ограждения, отошел от моей любимой. И ушел прочь.

Не потому что так было правильно… а просто потому, что я не мог пережить больше и дня, обманывая себя и ее.

Я чувствовал, что она медленно погибала, как и это диковинное знаменитое дерево. Но ничего не мог с этим поделать. Точнее, не хотел.

Пусть она считает меня трусом, лжецом и лентяем. Но я буду собой, тем самым Вадимом и никем иным. Не хочется оставаться в ее глазах благородным героем, когда на самом деле…

А кто я на самом деле?

И какое это имеет значение?

Ведь мои горькие слезы сейчас орошали эту бедную землю так же, как и ее. В этом мы были одинаковы. Сломанные, несчастные, одинокие.

Как и все в этой депрессивной, донельзя странной стране.

* * *

Я сел на деревянную лавочку рядом с ней.

Цветы раскрывались перед нами своими яркими буйными летними красками.

– Ты пришел, – отметила она жизненный факт, не поворачивая ко мне своей прекрасной головы.

– Конечно. А мог иначе? – я слегка улыбнулся, подстраиваясь по ее элегичное настроение.

Мы помолчали, оба смотря куда-то вперед, каждый думая о чем-то своем.

– Вот все и закончилось, – вдруг тихо проговорила она.

– Все? – недоуменно переспросил я.

– Все. Именно, что все, – безразличным и бесцветным голосом подтвердила она.

Я почувствовал в ее душевном состоянии некую странную, будто недавно образовавшуюся пустоту. Это пугало, ведь такой молодой человечек не мог начать свой путь к Смерти настолько рано. Точнее, мог. Но не должен был.

Еще не время.

Она слегка придвинулась ко мне, словно ища поддержки, и не только моральной. Я почувствовал приятный запах ее тела, был очарован ее искренней привлекательностью, не прячущейся за нагромождениями общественных шаблонов поведения, ее чистая, незамутненная опытом натура манила меня к себе…

Я слегка встряхнул головой. Быстро пришел в себя.

Нельзя.

Ведь ей только семнадцать. А мне чуток побольше.

Таким двум разным, пусть и интересным мирам лучше не соприкасаться друг с другом, если не хочешь брать на себя ответственность. А я пока не хотел брать ответственность вообще ни за что в этом странном мире.

Я расслабился и смягчил голос. Мигом сделался другом. Коим, впрочем, и был.

Ведь я общался с милой Светой уже очень давно. Радовался ее успехам. Как не порадоваться за умного ребенка, особенно осознавая тот простой факт, что у меня, возможно, никогда и не будет детей?

– Ты звучишь обреченно, – тихо сказал я, поворачиваясь к ней.

Она уже вовсю смотрела на меня, раскрыв свои большие удивительно прекрасные глаза. Смотрела на меня, вцепившись пальцами за края скамейки. А затем резко отвернулась, понурила голову и печально вздохнула.

– А как мне еще звучать, Вадим? – грустным голосом спросила она.

– Как человеку, который совсем недавно сдал все важные экзамены, причем на очень высокие баллы, – просто и незатейливо ответил я. – Звучать радостно, гордо. Многие были бы рады оказаться на твоем месте.

– Да ну? – она лукаво взглянула на меня, словно подозревая в чем-то нехорошем.

Это правда. Я иногда могу заболтаться и начать нести полную ахинею. Ну, даже не иногда, а всегда. Но все про это давно знают.

Я в примиряющем жесте поднял вверх обе руки.

– Сдаюсь, – весело проговорил я, улыбаясь. – Расскажи лучше, в чем дело.

Она снова тяжело вздохнула.

Конечно, выпускницы с золотой медалью и с преотличнейшими баллами на едином государственном экзамене могут вздыхать столько, сколько их душе угодно, но в мое время так вздыхали лишь на следующее утро после тяжелейшего похмелья. И у отличников это самое похмелье было, пожалуй, самым многогранным и прочувствованным. Они словно отрывались после множества бессонных ночей, во время которых они постигали тот самый гранит науки, стачивая о него свои детские молодые зубки.

А потом выходили на свет, щурясь от яркого неприятного солнечного света и гордо потрясая отличными результатами недавно сданных экзаменов. Полуслепые, беззубые, ошалелые, но радостные что прям до ушей. А затем и пьяные.

Так что же изменилось?

– Я не знаю, что мне дальше делать, Вадим… я не понимаю смысла…

Я оторопел. Замер от неожиданности, уставившись в одну точку. Это было донельзя неприятное ощущение дежавю.

Ведь такие слова я уже слышал. Они практически каждый день прокручивались в моей голове, бомбардируя мое измученное сознание все новыми и новыми вопросами. На которые я никак не мог найти ответа.

Мой кризис среднего возраста начался рано. Даже я это признаю. Конечно, некоторые шутят, что чем раньше начнешь, тем раньше пойдешь отдыхать, но мне почему-то кажется, что мое новоприобретенное депрессивное экзистенциальное состояние останется со мной на всю жизнь, постепенно трансформируясь во все новые диковинные формы. А пойду отдыхать я только в одно место.

В могилу.

– Свет, – я невольно произнес ее имя, а моя рука, также абсолютно невольно, потянулась к ее печальному лицу.

Вовремя себя одернул. Нельзя.

Почему все так произошло? И не показалось ли мне? Ведь кризис самоопределения возникает лишь в сознательном возрасте, когда мы отчетливо понимаем, что жизненная суета – это, возможно, и тлен, но найти себя в этом странном мире все же нужно. А выбор, чем себя занять по-настоящему, не столь и велик.

Но в таком юном состоянии души? Сразу после школы?

Я вспомнил себя после школы, как я судорожно бегал по многочисленным вузам Москвы, пытаясь отыскать тот самый, мой, единственный. Как стоял в бесконечных очередях, чтобы мои выстраданные баллы по ЕГЭ переписали куда-то в их запутанные и созданные на коленках компьютерные базы (а чаще – просто на бумажки). Как переживал, обновлял глючившие, не переживающие столь рьяного наплыва будущих студентов, интернет-странички учебных заведений. Как отдыхал, оставляя то страшное и неприятное школьное время где-то в прошлом.

Да, первая волна ЕГЭ была своеобразным экспериментом над живыми людьми. Интересным, волнующим, пробирающим до костей учеников и их родителей экспериментом. Никто не знал, как, что и куда. И все суетились в единой многообразной феерически сумасшедшей панике.

Короче, было весело.

Но даже если убрать всю эту новизну, все это повальное сумасбродство, то все равно останется тотальная занятость, посвященная выбору своего нового учебного пристанища. Я имею в виду, что тут не до сторонних мыслей, не до переосмысления сущности бытия, ты просто идешь по выстроенной (пусть и хреново) системе, не задавая себе и окружающим лишних вопросов.

Особенно если ты учишься хорошо. В таком случае все вообще решается за тебя на годы вперед. Никаких колледжей – только вуз. О магистратуре подумаем потом. Об аспирантуре тоже. Об армии лучше вообще не думать. А о работе…

Но мысли о том, что я, черт возьми, вообще делаю в этом мире…

Мне жутко захотелось ее обнять. Утешить. Приободрить.

Но нельзя. Я люблю увлекаться совершенно в ненужную сторону.

А мы общаемся уже очень давно.

– Объясни, – попросил я ее нежным и спокойным голосом.

Она кивнула, раскрыла рот, но не произнесла ни слова. Запнулась о какую-то мысленную кочку. Я дал ей время собраться с мыслями, понимая, как непросто столь юному созданию рассуждать о столь неприятных жизненных материях. Особенно в то время как ей стоит просто жить и наслаждаться этой странной жизнью. А страдать уже потом. Будет время и причины.

– Понимаешь, – начала она, слегка дрожа от волнения и обуревавших ее тревожных мыслей. – Все началось еще в прошлом классе, когда мы начали готовиться к выпуску. Готовиться к ЕГЭ.

Я понимающе кивнул. К такому масштабному событию всегда готовятся заранее. Нужно успеть намертво вдолбить в головы учащихся, в какие клеточки нужно вписывать данные, какие ручки использовать и прочие важные условности, которые, как думает наше мудрое государство, обязательно помогут детям в их будущей светлой жизни.

– И сначала все было понятно. Привычно, – продолжала она. – Уроки проходили в повседневном ключе, а мы разучивали новые предметы. Но потом…

Она разом притихла. Даже слегка всхлипнула. Или мне показалось?

– Что потом? – осторожно переспросил я ее.

– Ты ведь знаешь… – она начала как будто издалека. – Знаешь, что сейчас принято заниматься с репетиторами?

Я сказал, что знаю.

Эта зараза началась еще с первой волны ЕГЭ, сквозь жернова которой я осторожно пролезал. Тогда разом активизировались многие умные учителя, почуяв невиданную доселе денежную наживу. Я вспомнил, как некоторые из них, отличавшиеся бесчувственным, бессовестным характером, специальным образом давали меньше толковых объяснений на своем уроке, перенося свои бесценные знания на репетиторское поприще. Эдакий своеобразный учебный «донат» – хочешь знать? Тогда плати.

Но тогда подобных людей попадалось немного, да и они особо не высовывались – старая гвардия добросовестных учителей еще давала о себе знать. С тех пор, конечно, многое могло поменяться, но… постойте… неужели?..

– Сейчас нас уже практически не учат в школах, Вадим, – бесцветным голосом начала излагать правду честная и добродушная девочка.

Теперь факты и признания лились из ее сознания ровным неиссякаемым ручьем. Стыд за собственное шаткое положение постепенно рассеивался, растворялся в океане мучительной депрессивной безнадеги.

– Учителей, которые еще хотели нам что-то рассказать о своем предмете, потихоньку выжили, выдавили. Помнишь…? – она назвала знакомое мне имя.

– Помню, – подтвердил я грустным голосом.

Она называла и другие имена, фамилии, отчества. Называла так, словно это был лишь неуловимый след на потертых страницах Истории.

– Мы начали приходить на уроки, не понимая, зачем мы туда ходим. Иногда доходило даже до такого, что учитель не приходил вовсе. Иногда… – она всхлипнула, теперь уже взаправду. – Приходил. Но невменяемый. Пьяный. В абсолютно бессознательном состоянии.

Я аккуратно и будто ненароком оглянулся вокруг. Я точно еще нахожусь в одном из самых известных и почитаемых ранее наукоградов страны? Это действительно наша текущая реальность?

– Но не все же учителя… такие? – я не мог найти подходящих слов.

Я был донельзя потрясен.

Она слегка качнула головой.

– Не все. Но теперь уже многие. Кто-то еще пытается нас научить действительно важным, интересным вещам, но их крайне… недолюбливают. Все. И ученики тоже.

Я нахмурил брови от удивления.

– Ученики? – недоумевающе переспросил я.

– Да, – она печально кивнула. – Немногим нравится тот факт, что в школе нужно учиться. Они привыкли бездельничать на уроках, разговаривая о жизни с учителями или просто сплетничая друг с другом. Они отмахиваются от школьной учебы под тем предлогом, что все равно то же самое им нужно будет проходить с репетиторами. А некоторые и вовсе перестают ходить на занятия, считая это бессмысленным…

Я промолчал. Не знал, что на это ответить. Ситуация с образованием полностью обескуражила меня, опустошила внутренне.

– Вадим… ты можешь сказать мне… – теперь она уже явственно и громко всхлипывала. – Какое меня ждет будущее?

Я заметил, что в ее огромных прекрасных глазах стоят слезы. И эти глаза смотрели на меня, ожидая хоть какого-то ответа.

А с ним я немного замялся.

– Будущее… – я нервно провел рукой по волосам. – Может, еще рано…

– Но я не понимаю, Вадим. Ничего не понимаю, – ее слезы медленно и неумолимо падали на дерево лавки, стекая по ее милым раскрасневшимся щекам. – Что мне делать? Учителя на уроках говорили всякое… о стране, о ситуации в мире… о жизни… даже те, которые еще хоть чему-то нас хотели научить, иногда срывались. Жаловались. Давали нам неутешительные прогнозы. А я пыталась все это понять, осознать, переварить в себе.

Я пристыженно смотрел на плачущего рядом ребенка, осознавая себя частью большого и крайне несправедливого взрослого мира, который оставлял все больше и больше детей на произвол судьбы. Заставлял их задумываться в раннем возрасте о тех вещах, о которых дети не должны думать. Ведь они дети. Они должны постигать новое, познавать, творить. А уже потом, с накопленными знаниями и переживаниями, страдать, стараясь сделать окружающий мир хоть чуточку лучше.

– Я задавала вопросы учителям, – тихонько говорила она. – Но они отворачивались. Я спрашивала у своих друзей. Но они ничего не знают либо не хотят знать. Они просто… просто приглашали меня выпить, забыть обо всем. Выпить в компании, в квартире, а дальше уже само все образуется…

– А родители? – мягко прервал я ее.

– Они пытаются заработать на хлеб изо всех сил. Им не до этого, не до моих вопросов, они устали, – она дрожащими руками принялась утирать слезы со своего лица.

– Ты ничего не говорила мне об этом… – задумчиво произнес я, обуреваемый различными мыслями.

– Я не хотела тебя беспокоить… – она слегка улыбнулась мне сквозь слезы. – У тебя же тоже работа, ты говорил, что тебе приходится нелегко…

Говорил… почему все меня так внимательно слушают и воспринимают чересчур всерьез? Я…

– Свет, – я снова произнес ее имя и снова протянул к ней руку.

Нет, нельзя. Нельзя.

– Вадим, – она произнесла мое имя, словно цепляясь за него, как за спасательную соломинку. – Что мне делать?

И она снова посмотрела на меня своими огромными прекрасными глазами.

А я посмотрел на нее.

Моя рука так и повисла в воздухе.

Нельзя. Нельзя. Нельзя.

А… к черту. К черту этот мир и эти правила. Если все вокруг так плохо работает, то почему я должен соответствовать? Ведь это ребенок, ищущий ответы. А я…

Я крепко сжал ее в своих объятьях, прижав ее голову к своей груди.

Теперь она могла плакать столько, сколько хотела. Ведь она выпускница с золотой медалью. У нее праздник.

Теперь она могла задавать мне столько вопросов, сколько накопилось у нее на душе. Ведь я взрослый, я пережил больше. И пусть я не несу ответственность, но сейчас вопрос не в этом. Сейчас ребенок хочет с кем-то поговорить. И я буду говорить с ней столько, сколько она пожелает.

Ведь не мне приходится нелегко. У меня, наоборот, все хорошо.

Просто я нигилист. Со странным, смещенным чувством понимания реальности. Но это не имеет ровно никакого значения в базовых вопросах бытия.

И это самое бытие сейчас я держал в своих объятьях. Я нежно прижимал к себе саму жизнь в самом простом незамутненном понимании этого слова. И эта жизнь нуждалась во мне. И я должен был быть рядом.

Впереди нас ожидал целый длинный день, полный вопросов, ответов и обоюдных рассуждений. И это было хорошо.

Иногда человеку нужно просто выговориться, поделиться своими накопленными мыслями. И за формирование, накопление и высвобождение таких мыслей отвечают институты социализации.

Школы. Университеты. Родители.

Именно так мы становимся порядочными людьми с верными ценностями.

И именно так мы становимся личностями.

Мысль формируется из внешних источников познания. Мысль переваривается, насыщается, облагораживается в сознании. Мысль высвобождается, когда человек делится своими наблюдениями с окружающими.

В жизненном варианте это происходит в родительской среде.

В учебном варианте – в школе.

Затем университет, где нас заставляют выстраивать мысль получше и поосновательней. А некоторые потом становятся и кандидатами наук, а мысль приобретает поистине академический размах.

Но этот мир… ему плохо. Все делается как-то неправильно… все идет наперекосяк.

Родители заняты, в школах не занимаются детьми, в университетах бездушно «читают» лекции, листая однообразные слайды. А в аспирантуре процветает коррупция, кумовство и возведенная в абсолют бесконечная бюрократия.

Этот мир… ему нужно помочь. Но как?

Я не знаю.

Я могу лишь выслушивать некоторых да делиться своими мыслями. И иногда кого-нибудь обнять. Если это нужно. Если это необходимо.

Ведь каждый из нас нуждается в помощи.

Этот мир… это мы сами.

Когда же мы это осознаем в полной мере?

* * *

Меня зовут Вадим.

И я женоненавистник, шовинист и нигилист.

По крайней мере, так обо мне говорят люди. А общество никогда не может ошибаться, оно всегда выражает правдивую квинтэссенцию реальности.

Поэтому такого недоброго образа, которым меня описывают, я и должен придерживаться по мере возможности.

Есть такое выражение – «держать планку». И окружающие всегда заботливо напомнят тебе, если ты оступишься с единственно верного общественного пути. Если вдруг забудешь, что «держать планку» – это единственный смысл существования разумного человека.

И я держу. Иногда забываю зачем, но держу. Жаль, что многие думают, что я над ними просто издеваюсь.

Рядом со мной шла прелестная маленькая Антонина Павловна. Ее милый детский взгляд весело оглядывал летние яркие окрестности Южного озера, ее наивные аккуратные ушки рассеянно прислушивались к крикам отдыхающих да к лаю выгуливаемых собак.

Я вспомнил про планку. И что ее, вроде как, стоит держать. Взглянул на девочку предельно суровым взглядом, сделал ей какое-то важное замечание, а когда она подняла на меня свои удивленные ясные глаза, принялся с особенным рвением ее щекотать, со смехом и криками преследуя ее по неровной дорожке, что опоясывает наше городское озеро.

Бежали мы, впрочем, недолго – до ближайшего ларька с мороженым. Моя милая слегка запыхавшаяся спутница перевела дух, одернула летнее платьице и с неподдельным интересом принялась изучать весь предлагаемый ассортимент столь популярного провинциального заведения. Она оперлась своими лапками о жестяной прилавок, слегка приподнявшись на цыпочки, чтобы получше рассмотреть все-все предлагаемые сладости.

А я тоже с облегчением перевел дух, думая про себя, что на сегодня общественная планка выполнена, что немного женоненавистником я побыл, теперь можно стать и самим собой, то есть интровертом-нищебродом со странным не-рамочным чувством юмора.

Таких девушки не любят, я знаю, сейчас в моде больше те самые шовинисты. С ними всегда было проще, так уж исторически сложилось.

Но Антонина Павловна, во-первых, еще не была девушкой или женщиной в общественном понимании этого слова, и общество еще не успело торжественно вручить ей ту самую планку, с которой она будет жить всю свою несчастную жизнь, держа ее с достоинством и грацией, достойными гордого и претенциозного раба.

Потому что все мы в России рабы. Ну, так уж исторически сложилось, не надо на меня смотреть такими гордыми и претенциозными взглядами.

Итак… во-первых, она – это поистине прелестный ребенок, еще не замороченный плохо сформулированными общественными нормами. Поэтому она и может меня любить, не предъявляя требований, а лишь озвучивая строго определенные желания. Без намеков и подковерных интриг.