скачать книгу бесплатно
– Кто это с тобой, о Шамс? – смягчаясь, поинтересовался аль-Амин.
И плюхнулся обратно на лежанку.
Наместник, не разгибаясь, подполз к суфу, поймал его руку и принялся истово лобызать ее:
– Мой повелитель! Мой господин! Прости ничтожного раба!
– За что это? – удивился аль-Амин, брезгливо утягивая руку обратно.
– Я не смог удержать народ! Жители города темны, глупы и подвержены предрассудкам! Они называют Тарика живым богом и воздают ему языческие почести!
Наместник закрылся рукавом хламиды и пустил слезу из прижмуренных глаз. Наверняка луковица в кулаке припрятана – ишь как на щеки брызжет.
– А супружница твоя зачем перед ним расстилалась? – гаркнул аль-Амин, откидываясь на подушки.
Ему нравилось возить провинившихся чиновников мордой – особенно если те врали и пытались оправдываться. Вот, к примеру, с главным вазиром очень приятно было отводить душу. Сделать с ними, детьми собаки, ничего не сделаешь – все равно будут воровать и кусать руку. А так хоть в собственную блевотину пса ткнешь – и то удовольствие…
– Ну-уу? Отвечай, сын падшей женщины!
Наместник затрясся и снова упал лицом в ковер.
И глухо прошептал:
– Тарику служат страшные силы, о мой халиф. Наши жизни дозволены для нерегиля, а он, клянусь Милостивым, из существ жестокошеих, преграждающих дороги и отнимающих жизни!..
Аль-Амин неуютно поежился. И тихонько спросил:
– Это ты про кого, Шамс? Мы же в городе! Разве стены Фейсалы не хранят жителей от джиннов из скал?
К наместнику на четвереньках подполз оборванец и стукнулся лбом об ковры:
– О солнце и надежда верующих!
Аль-Амин узнал просителя – давешний проводник-парс, якобы не знающий ашшари.
– Дозволь рассказать тебе страшную и правдивую историю!
Халиф сглотнул и кивнул.
– Я простой проводник при караванах, тяжким трудом зарабатывающий на жизнь. Да буду я жертвой за тебя, о мой халиф, но, когда в прошлый раз ты изволил спрашивать меня о деревцах на дороге, я не мог тебе ответить из опасения за свою жалкую жизнь…
– Ну-ка, ну-ка, рассказывай, – пробормотал аль-Амин и, ежась, натянул на плечи одеяло.
– У этих деревьев нечестивые язычники приносят жертвы джиннам-силат. Клянусь Всевышним, да отсохнет мой язык, если я лгу! – И парс ударил себя кулаком в рваную грудь. – А я – из верующих ашшаритов, о мой халиф! Моя стойкость в благочестии известна всему городу! Не так ли, о благородный потомок Бану Микал?
Наместник усиленно закивал.
– Так вот, о мой халиф, в последние дни отродья тьмы распоясались совершенно! Позавчера женщина Аматулла, известная как колдунья и ворожея, перенеслась в свой дом прямо на спинах джиннов! Двое верблюжатников из моих рабов обличили ее, а сегодня по приказу Тарика несчастных схватили и повесили на площади перед Пятничной масджид! А меня свирепый нерегиль приказал отыскать и тоже вздернуть! Нас обвиняют в разбое, но благородный наместник подтвердит – я честный человек, правоверный и преданный халифу!
Ибн Микал снова закивал головой.
– Защити меня от колдунов и тварей из скал, о солнце веры! К твоему справедливому суду и защите прибегает бедный Джавед, не скопивший за всю жизнь и трех ашрафи! Всевышний знает, сколько я раздаю по пятницам милостыни!
И парс, заливаясь слезами, снова ударил себя в грудь кулаком.
– Ужас какой у вас здесь творится, – ошалело пробормотал аль-Амин. – Сначала мне говорят, что нерегиль убил аждахака! Более того, привез голову дракона и выставил на базарной площади! А теперь я узнаю, что здесь живут колдуны, летающие на джиннах! Чего только не услышишь в окраинных, пограничных землях…
И подскочил на месте:
– Ну и что же мне делать?
– Защити нас, о халиф! Иначе всех нас сожрут ненасытные джинны! К тому же позавчера, как раз когда колдунья вернулась в город, мы нашли в скалах растерзанное тело юноши. Верблюжатники поспрашивали людей знающих, рассудительных – а они ответили, что это наверняка невольник из твоего каравана, о мой халиф!
Аль-Амин почувствовал, как у него отливает от лица кровь и немеют губы:
– Ч-что?..
Один из коленопреклоненных неверных – благообразный старец с седой бородой – подполз поближе и, глядя в пол, почтительно проговорил:
– Я лекарь, о повелитель, но даже мне страшно было глядеть на изуродованное тело – некогда прекрасное и дарившее наслаждение взглядам. Джинны растерзали несчастного на мелкие части, но мне удалось найти вот это, о мой халиф. Возможно, ты узнаешь эту вещь…
И дрожащая старческая ладонь поднялась вверх. На ней лежала рубиновая серьга. Та самая, которую он, Мухаммад, вынул из своего уха и вдел в ухо Джамилю – в их первый вечер.
Аль-Амин охнул и медленно прикрыл лицо рукавами.
Вокруг сдержанно всхлипывали.
– Спаси нас, о повелитель! – застонал кто-то.
Халиф сжал зубы, шмыгнул носом и снова поднялся на ноги.
– Ну что ж, – процедил он. – Раз так… Раз так…
И резко отмахнул рукой:
– Колдунью со всем семейством схватить и казнить!
Наместник поманил пальцем, из-под занавеси тут же выполз катиб с чернильницей на запястье, бумагой и каламом в руке. И принялся быстро-быстро писать.
– Человеку по имени Джавед выдать двести динаров награды за храбрость и преданность! А также выписать охранную грамоту-аман, возвещающую, что он и его люди находятся под покровительством эмира верующих!
Парс разрыдался и благодарно заколотился лбом об пол.
Аль-Амин возбужденно потоптался и вскинул руку:
– Вот еще что! Передайте знатным людям Фейсалы, что сегодня вечером я позволю подданным лицезреть меня! Шамс! – рявкнул он на наместника, и тот покорно рухнул вниз лицом. – За ужином я желаю есть… пищу!!! – Это слово аль-Амин проревел, да так, что за окном перестали чирикать глупые птицы.
Переведя дух и с удовольствием оглядев склоненные затылки, халиф продолжил:
– Я сказал, заметьте, пищу – а не отвратительные помои, которыми вы тут меня пичкали. И я желаю пить вино. Много вина. Да, вот еще. Шамс, подбери мне виночерпия. Посмазливее…
Издевательски ухмыльнувшись, аль-Амин потер ладонью о ладонь. И, кривясь от злости, – в груди сладко посасывало, он уже предвкушал вечернюю расправу, долго лелеемую, выпестованную в холодные ночи месть, – халиф завершил свою победную речь:
– А… нерегилю… – от ненависти даже голос сорвался, – нерегилю передайте, чтобы не покидал покоев и ждал моих распоряжений. Возможно, я захочу его увидеть… во время ужина.
И аль-Амин не смог удержать сияющей ненавистью, злой ухмылки.
* * *
Вечер того же дня
– …Мой повелитель – зерцало мудрости и свет добродетели, – улыбаясь, точил мед ибн Дурайд, – но пусть он не прогневается на своего дурного раба за совет: в отношении нерегиля здесь, в Фейсале, было бы благоразумно проявить осторожность…
Аль-Амин лишь презрительно хмыкнул, подставляя стоявшему за спиной кравчему большую чашку.
Вино ударило в полукруглое дно пиалы тугой струей и вишнево вспенилось. Шамс ибн Микал приставил к халифу собственного виночерпия, и аль-Амин, поглядывая на разрумянившегося мальчика, чувствовал – его гнев тает, как шербет под лучами солнца. Воистину, наместник Фейсалы заслуживал прощения, и даже награды – ибо щедрость похвальна между людьми и угодна Всевышнему.
Юный невольник поймал взгляд Мухаммада и зарделся еще больше. Мальчика звали Экбал – что на фарси значило «счастье». Аль-Амин не сомневался, что его счастье близко, а имя пахнущего розовым маслом красавца обещает ему роскошную ночь.
– Воистину, этой ночью эмиру верующих не понадобится жаровня, – расплываясь в сахарнейшей из улыбок, закивал наместник со своей подушки.
Аль-Амин кивнул Шамсу – и милостиво улыбнулся.
Тот просиял.
И умело скрыл вздох облегчения – парсидский шельмец чувствовал, что халиф все еще не в духе. И правильно чувствовал! Я тебе покажу, кто здесь настоящий хозяин, лизоблюд ты парсидский.
Отхлебнув из чаши, аль-Амин снова повернулся к своему надиму:
– Ты говоришь туманными намеками, о Шамс. Объясни же мне, чем так опасен нерегиль именно в Фейсале?
Ибн Дурайд замялся – и стрельнул хитрыми глазенками в сторону Шамса, развалившегося на ковре среди подушек. Их разделяло не менее пяти шагов, но аль-Амин понял намек и склонил голову поближе.
– Здешние жители боготворят Тарика, – заговорщически придвигаясь к уху халифа, забормотал знаток ашшари.
– Хм, – протянул аль-Амин.
Похоже, грамматист собирался поведать ему черствые новости.
Ибн Дурайд был уже в изрядном подпитии – впрочем, Мухаммад тоже. Но все равно старика следовало послушать – мало ли, может, выяснится еще что-нибудь.
– Так что ж ты мне плел, что хорасанцы его ненавидят? – громко ответил он на дурацкий шепот надима.
– Хорасанец хорасанцу рознь, – важно поднял палец ибн Дурайд. – Нерегиль сжег и разорил Нису и Харат, но Фейсалу он спас от джунгарского набега!
– Тьфу ты пропасть, – начал сердиться аль-Амин. – Ты путаешь меня, о Шамс! Кто как не джунгары шли в его войске?
– Это потом! – отмахнулся рукавом старый грамматист. – А сначала он защитил Хорасан от их набега – а главное сражение случилось как раз у стен Фейсалы!
– Тьфу на вас и вашу путаную историю, – зевнул аль-Амин. – Ну так и что с того?
– Ну как же, о мой халиф, – всплеснул руками ибн Дурайд. – Они теперь называют его спасителем города, – и, понизив голос, добавил: – И беспрекословно исполняют все его приказы.
– Угу… – прищурился халиф.
– А еще… – Тут ибн Дурайд и вовсе перешел на шепот. – …Они называют его новым Афшином.
– Кем? – округлил глаза аль-Амин.
Вот это новости!
– Афшином. Афшином ибн Кавусом. Парсы шепчутся, что в нерегиле возродился его дух. Мстительный, о мой халиф…
И старый грамматист сделал страшные глаза и прикрыл ладонью морщинистый рот.
Ах, вот оно что… Мстительный дух Афшина. Что ж, это имя Мухаммад знал. Знал очень хорошо. Да и поискать нужно было человека в халифате, который ничего не знал бы о величайшем из полководцев аш-Шарийа – и о том, как закатилась звезда его славной – и страшной – судьбы. Воистину, правильно сказал поэт:
Никто не властен спастись от того, что будет:
Смерть и днем придет, и ночью разбудит.[6 - Рассказывают, что эти стихи произнес Джафар Бармакид в ночь перед казнью.]
Со дня смерти Афшина прошло больше века, но его помнили – и каждый раз, когда его имя начинало передаваться из уст в уста, это было сродни явлению кометы на окровавленном небе.
Говорили, что халиф Умар ибн Фарис – да будет доволен им Всевышний! – казнил Афшина по ложному обвинению: князь Ушрусана не участвовал в заговоре принца Аббаса. И уж тем более не изменял истинной вере – потому что был и оставался язычником. Еще говорили, что, умирая в темнице – Афшина по приказу халифа уморили голодом, – полководец проклял своих палачей, и то проклятие десятилетиями тяготело над Аббасидами, пока последний из них не сошел в могилу. Рассказывали, что при дворе халифов имя Афшина находилось под запретом – знать, не хотели будить спящее лихо… Впрочем, эти предосторожности не слишком Аббасидам помогли.
И вот теперь призрак из темного прошлого вновь тревожит покой верующих. А ведь они и впрямь похожи – нерегиль и Афшин. И тот и другой язычники, чужаки для всех. И так же, как Афшин, нерегиль либо плетет заговор – либо превращается в орудие заговорщиков: уж больно парсы вокруг него суетятся. А парсам лишь дай волю – они тут же отыграются за все прошлые обиды. В Ушрусане до сих пор ашшариты не селятся – после казни Афшина местные такие погромы устраивали, что пришлось армию посылать. А последний бунт – кстати, горцы подняли мятеж под кличем «Смерть убийцам!» – и вовсе удалось подавить всего несколько десятилетий назад, причем ценой большой крови…
Но как бы там ни было, даже если никакого заговора нет и в помине, нерегиль заслужил наказание по другой причине – причем по той же, что и Афшин. И тот и другой взяли слишком много воли и… слишком много власти. А такая власть может быть только у эмира верующих. Как правильно говорят парсы, «иль шах убивает – иль сам он убит».
– Новый Афшин, говоришь… – усмехнулся аль-Амин, поглаживая бородку.
Ибн Дурайд скорбно покивал – мол, такие языки у здешних твоих подданных, о мой халиф, метут как помело, незнамо что говорят и Всевышнего не боятся…
Ну что ж, настало время проучить гадину. Аль-Амин хлопнул в ладоши:
– Эй, Буга!
Начальник отряда его охраны, огромный тюрок по кличке Бык, вдвинулся в широкие двери зала. Разговоры стихли. Гости заерзали на подушках, испуганно поглядывая то в сторону аль-Амина, то на чудовищных размеров тушу гуляма.
Буга, красуясь, сложил на груди здоровенные, бугрящиеся мускулами ручищи.
– Приведите сюда Тарика, – сладко улыбнувшись, приказал аль-Амин.
– На голове и на глазах! – проревел гигант, неловко склоняя толстенную шею.
На самом деле шея у Буги не гнулась – слишком коротка была для поклона – и тюрку пришлось нелепо присесть. Махнув рукой воинам, он выпятился из дверей.
В пиршественном зале стало очень тихо. Даже певички съежились и сидели испуганной стайкой, прижимая к себе лютни.
