скачать книгу бесплатно
Харат, месяц с небольшим спустя
С тоской поглядывая на уходящую в небо громаду масджид, Муса ибн аль-Джассис, градоначальник Харата, вздыхал и перебирал четки.
Иногда ему казалось, что лучше бы он оставался ювелиром – и не водил дружбы с всесильным военачальником Джариром ибн Тулуном Хумаравайхом. Не становился его сотрапезником, а продолжал сидеть в своей лавке на большом базаре Васита и тихо пить любимое вино ширави. Ах, ширави, ширави, за твой вкус я отдам свое место в раю, но тебя, о царица вин, нынче так редко привозят из Лаона…
И надо же было случиться такому, что ибн Тулуна отправили в Васит с войском ради защиты города, а могущественный джунгар оказался любителем царственного, пурпурного – и крепчайшего – лаонского вина. Конечно, после сорока ратлей такого напитка его сотрапезники и собутыльники уже валялись пьяные по коврам, а ибн Тулун отчаянно скучал в одиночестве. А кому такое понравится, позвольте вас спросить? Вот вам бы понравилось, что вы еще готовы продолжать беседу и даже читать стихи, а кругом храпят, да еще и вповалку? Тогда Джарир ибн Тулун Хумаравайх послал невольников на поиски людей, столь же выносливых к вину, как и он.
А им показали на него, Мусу, – на кого же еще им было показывать, позвольте вас спросить? Все на базаре Васита знали, что ибн аль-Джассиса не перепить ни тюрку, ни даже сумеречнику – тягались, знаем. Впрочем, с сумеречником – веселый ему попался айютаец, купец говорил, но, какие из айютайцев купцы, мы знаем, шпион небось, или наемный убийца, или и то, и другое, и третье, да еще и наверняка работорговец в придачу, но веселый такой, ничего не скажешь, – так вот, с айютайцем, правда, они свалились разом. Зато после сорок третьего ратля.
Ну так вот, ибн Тулун позвал его к себе во дворец, и они принялись пить. И так хорошо они сошлись за трапезой, что сначала Хумаравайх принялся заказывать у него драгоценности, а потом сделал его управляющим делами. Ну а теперь, когда дочку его вот-вот возьмут в харим эмира верующих – вот почет выпал человеку, вот уважение! Самому халифу предложил свою дочку Хумаравайх и получил согласие на женитьбу! – так вот, когда халиф – да продлит его дни Всевышний! – вот-вот введет в свой харим его дочку, ибн Тулун выхлопотал для любимца место градоначальника в Харате. А то с кем же мне там пить, вздыхал Хумаравайх. А он уж давно прикупил в здешней долине поместье, собирался уйти от дел и провести там остаток жизни. А что – сорок семь лет стукнуло человеку, преклонный возраст уже, пора поблагодарить Всевышнего за милость и удалиться на покой, в сады, к рабынькам и певицам.
И вот уж с самого лета он, ибн аль-Джассис, сидит в Харате градоначальником и каждую пятницу пьет с ибн Тулуном в его усадьбе. И все бы ничего, но эмир верующих – да продлит его дни Всевышний, да благословит его и его потомство! – приказал военачальникам аш-Шарийа собраться и держать совет в его, аль-Джассиса, городе. Как будто от Харата до проклятой карматской пустыни ближе, чем от Васита! Или Куфы! Как раз наоборот! Но наше дело маленькое: ткнул эмир верующих пальцем в карту – туда все и съехались.
А все почему? Потому что халиф решил справлять свадьбу не в столице, а в Харате, поближе к невестиному дому. Ибн Тулуну хорошо – отправка каравана с приданым в Мадинат-аль-Заура могла разорить даже его: мало ли, дожди пойдут, все помочат, разбойники нападут, карматы, опять же, могут пограбить поклажу, они теперь, говорят, чуть ли не по всей аль-Джазире шастают. А вот ему, ибн аль-Джассису, – плохо! Плохо ему!
Потому что свадьба – это раз. Военачальников маджлис – это два.
Ну и нерегиль. Это три. Нет, это не только три! Это три, четыре, пять, шесть – и все остальное, до самой тысячи! Нет, тысячи тысяч! Миллиона!
Сначала через Харат проехал эмир верующих – когда держал путь в Фейсалу, этого самого нерегиля будить.
Ох, все и набегались. Ибн аль-Джассис с писцами три ночи кряду не спали! А сколько всего: ковров, да подушек, да циновок – пришлось перетряхнуть да повыбить! Прислуги напокупать! Мальчишек пару штук посмазливее у торговцев найти! Да-сс, из-под полы, тут вам не Фарс и не Нишапур, где все можно, по закону за такие дела могут отрезать то, что между ног болтается, – вон с надежным иснадом рассказывают, что в Ятрибе кади за мужеложство велел живьем человека сжечь, между прочим купца, и непоследнего, и все за то, что позволял другим мужчинам овладевать собой сзади, подобно женщине. Ну а про вкусы нашего повелителя все ведь известно… Ибн Тулун, кстати, вздыхает: мол, бедная моя доченька, достанется ли ей попробовать от мужа, а не от купленного невольника, но делать нечего, главный вазир велел предложить дочку халифу – как тут откажешься?
Одним словом, набегались все так, что, когда караван халифа проследовал дальше в Фейсалу, уж не чаяли в живых остаться, так намаялись.
Ну а потом из Фейсалы прилетел голубь барида: ждите, мол, нерегиля. Едет он к вам, значится, и следом за ним прибудут другие славные воины аш-Шарийа, их тоже ждите. Купцы и катибы, знать и простолюдины, как им про то объявили, зарыдали в голос.
Визит эмира верующих! Свадьба! Теперь вот и это! Военачальники! Внимание халифа нас разорит, причитали горожане, и ибн аль-Джассис вместе со всеми, ибо после всех торжеств и приветственных церемоний при въезде аль-Амина в город его состояние изрядно уменьшилось.
И не успели все отплакаться, как явился нерегиль. Да.
Только он не ехал! Если бы он ехал, то он ехал бы две недели, как положено главнокомандующему! С караваном, со свитой, с луноликими невольниками и полногрудыми рабынями! Правда, ибн Тулуну нужные люди шепнули, что нерегиль в опале и выслан в Харат в одном легком кафтане на хребте, и хорошо если со сменной лошадью, какая уж там свита с караваном. Но опять же, если бы этот неверный ехал, как и положено двуногому, верхом, он бы ехал неделю!
Но нерегиль – не ехал. Не ехал!
Как же он прибыл в Харат, спросите вы?
А вы поверите, когда вам ответят? Вы правда поверите? Честное слово? Ну хорошо, мы вам скажем тогда.
В самое людное время, как раз после утренней молитвы, со стороны реки – как загудит! Заревет! И ветром – так и хлещет, так и хлещет! И рев стоит! Ну про рев уже говорили, но ужас этого не передадут никакие слова! И небо – как смеркнется! Ужас! Люди бросали поклажу и товары, верховых животных и женщин и бросались на землю, моля Всевышнего отложить конец света и День суда и отделения праведных!
И аккурат перед двойными башнями Нисских ворот – как смерч завертится! Как закружит! Все с дороги разбежались, конечно, а кто не разбежался, тот стал цветом как та дорога, потому что все засыпало пылью. И из ревущей тьмы на изнывающих от ужаса верующих пало с небес – чудище! Дракон!
Что, не верите? Вы же обещали!
В общем, говорили, было на что поглядеть: ослики ревут, лошади бьют копытами, верблюды тоже ревут, перекинутые арбы колесами крутят, люди голосят! А посреди всего этого раздрызга и вопля сидит здоровенный дракон с бородой и рожищами, на шее у него нерегиль, сидит, за роги держится и любопытно озирается – мол, что это все так раскричались, с чего бы это, никак в толк не возьму…
Ага, и это чудище – нет, не дракон, дракон сразу обратно к реке улетел, прям с размаху в воду кинулся, такой бурун поднял, что все лодки закачались, – чудище, которое нерегиль чудище, так вот этот неверный еще возмущался на следующее утро: что это у вас в городе так неспокойно, всю ночь орут и грохот стоит невыразимый, непорядок у вас в городе, надо бы тут все запорядочить… тьфу, короче, как-то по-другому он сказал, но понятно, что порядка нет, а надо бы навести, вот так.
А что дракон его верховой рогатый с бородищей переполошил правоверных так, что у всех душа подошла к носу, и спугнул караван верблюдов, груженный стеклянной лаонской посудой, и вся эта посуда побилась, то его нерегильскому высокому уму в толк не взять. А купцы, между прочим, пришли к нему, аль-Джассису, и принялись орать с целью возместить убытки, потому как он, ибн аль-Джассис, есть наместник Харата и тутошняя власть халифа, а верблюдов спугнул халифов слуга, ну и получается, что отвечать харатской казне! И они так лаялись до самой ночной молитвы, а после ночной молитвы лаялись до самой утренней молитвы, а к утру уже пришлось вызвать стражу-харас, и она-то всех разогнала палками по караван-сараям, потому что иначе на полуденную молитву никто бы и не попал. Острословы потом зубоскалили, что ежели бы то был караван не со стеклом, а с шамахинской медью и ханьским фарфором, то грохоту и крику было бы в три раза больше.
Но он, ибн аль-Джассис, таким шуткам не смеялся, потому как ему больше хотелось плакать – что он и сделал сегодняшним утром.
Да, именно так: он, Муса ибн аль-Джассис, пришел задолго до призыва муаззина на двор масджид, расстелил молитвенный коврик в галерее и расплакался. Утираясь краем чалмы, он сказал такие слова:
– Воистину, нет мощи и силы, кроме как у Всевышнего, высокого, великого! Подай же мне руку помощи, о Милостивый!
И так он говорил много и много раз, пока двор не стал заполняться верующими. И люди собирались вокруг почтенных шейхов, и садились, свесив босые ноги из арок галереи, и занимали места на ступенях, и все поглядывали на закрытые ставнями окна второго этажа – там ли их жены и дочери.
Люди почтительно делали вид, что не видят своего градоначальника, одиноко приткнувшегося у самой стены, – раз надо человеку помолиться в одиночестве, значит, надо. А ибн аль-Джассису было не до людей – он молился и плакал. А что ему оставалось делать, хотелось бы вас спросить?
Нерегиль, этот враг Всевышнего, снова отказался от вооруженной охраны. И как отказался, проклятый! «Если ты не урежешь свои речи, о человек, я урежу тебе язык!» Какова награда за заботу и труды, воистину за такие слова этот неверный достоин лишиться защиты Всевышнего… тьфу.
Тут ибн аль-Джассис заплакал снова – потому что именно защиты Всевышнего он пришел просить для этого сына прелюбодеяния. Ну и для себя тоже – потому что, если этого врага веры все-таки зарежут на базаре или под воротами, ему, Мусе ибн аль-Джассису, придется ответить головой. И его жены и дети останутся нищими и без пристанища, потому что имущество провинившегося перед халифом наместника конфискуется, и дочери его лишатся приданого и защиты, а сыновья хорошо если уцелеют, потому что неудачников судьба не прощает, а превратности ее ожидают всякого человека…
И тут с высоты утреннего неба сильный голос муаззина пропел: «Велик Всевышний, велик, и нет Бога, кроме него…» – и все склонились ниц и приступили к омовению. И ибн аль-Джассис со вздохом последовал за остальными правоверными: малыми и великими, добрыми и злыми, ищущими прибежища и находящими его – ибо так говорит Книга.
* * *
Над харатским базаром поднимался громкий крик продавца плова, зазывавшего покупателей:
– А вот кому пилав, пилав с бараниной, с чечевицей, с тыквой, лучший мазандеранский пилав, подходите, правоверные, покупайте пилав, два даника чашка малая, три даника большая, а вот берите хорошие, большие листья платана, на них высыпается чашка, вах, вот это пилав!..
– Почтеннейший, и это ты называешь пилавом? Где зира, где гранат и почему мясо с тыквой лежат отдельно на этом пустом рисе?..
– Вах, что говоришь, слушай себя, что говоришь ты, враг Всевышнего, в этот рис я положил пыльцу с сотни цветков лучшего хорасанского шафрана!
– Ты сам враг Всевышнего, чтоб мне не сесть на лошадь, за такой пилав у нас в Мерве тебя бы погнали с базара тумаками, палками бы погнали, что ты продаешь?!
– Да у вас в Мерве пилав не умеют готовить – все пихаете подряд!..
– У нас в Мерве не умеют готовить пилав?!..
– Куркуму сыплете!!!.. Ты попробуй, попробуй, чем отличается благородный шафран, царь специй, от куркума, тьфу, на, враг Всевышнего, на, сын гордости и ифрита, попробуй эту большую чашку даром и не говори никому на этом базаре, что Халид Бу Али не умеет готовить пилав!
Наголо бритый – только чубчик на голове топорщился – плосколицый степняк махнул нагайкой – убедил, мол. И соскочил со своего низкорослого конька. Утерев с лица пот, принял лист с горкой риса и чечевицы и принялся кидать его пригоршнями в рот. Перепоясанный грязным изаром базарного повара Халид размахивал руками и кричал:
– А? Что? Вкусно? А что я говорил? О, сын греха, ты еще не пробовал свадебный пилав Халида! У тебя есть дочь? Позови меня, я приготовлю ей на свадьбу такой пилав, что в вашем Мерве его будут вспоминать до следующего Рамазза!
Джунгар посмеивался в усы и отправлял в рот щепотку за щепоткой. А потом вытер жирные губы и захохотал в голос:
– Ну давай мне еще, плачу шесть даник, и никому не говори, что Ахмед Алтан-батур, хорчин Галдан-Цэрэна, ел пилав на базаре даром и в одолжение!..
Мальчишки-попрошайки, подныривая под брюхо лошади, дергали за стремена, степняк смеялся, подкидывал им мяса, побирушки начинали крикливую свалку среди ошметков и тростниковых стеблей – не хуже воробьев, долбивших клювиками по крышкам чашек с пловом. На катающихся и вопящих мальчишек наступали люди, толпа гомонила, толкалась, тыкала пальцами, торговалась, бритый затылок жующего джунгара блестел, Халид зазывно орал и размахивал ладонями, направо от него замотанная в черную абайю тетка торговала дровами, сучковатые тощие вязанки уходили одна за одной, рядом с ней на обрывке ковра сучил ножками младенец и тоже орал…
– Сейид?..
От неожиданности Тарег поперхнулся абрикосом – вот это да, его застали врасплох, хорош маг, нечего сказать…
Молодой парень со смуглой кожей ашшарита и узкими глазами степняка весело скалил ровные белые зубы. Одет он был также на ашшаритский манер – черно-белая куфия с черным же икалем, белая длинная рубаха до колен и прекрасный бурый бишт из дорогой тонкой шерсти. На ногах туфли, а не сандалии слуги.
А самое интересное, парень, разглядевший его сквозь покрывало, держал Гюлькара за повод. Крепко так, уверенно. И, запрокинув лицо, доброжелательно улыбался. Во все тридцать два зуба.
Слизнув подтекающий сок, Тарег снова откусил от абрикоса. Вынув из завернутого подола фараджии еще один, жестом предложил остроглазому незнакомцу – будете, почтеннейший?..
Тот заулыбался еще сильнее, кивнул и поймал абрикос. Глядя Тарегу в глаза, надкусил и – все так же не отводя взгляда – прожевал кусок. Затем вынул и бросил наземь косточку.
– Благодарю, сейид. Хороший абрикос, я не знал, что уже торгуют такими.
– Надо знать, где брать, – усмехнулся нерегиль. – Лучший рынок в пригороде – в медину привозят только самое дорогое, и только те, у кого есть чем заплатить пошлину. А среди дуканов торгуют лучше и дешевле.
– Хорошо, что я не смотритель рынка, – притворно нахмурившись, погрозился пальцем бесстрашный полуашшарит. – За торговлю не обложенным пошлиной товаром налагают взыскание и на торговца, и на покупателя, сейид…
И, посмотрев на чуть выдвинутый из ножен меч – Тарег держал большой палец на оковке гарды, готовясь выщелкнуть клинок сильнее, – добродушно заметил:
– Вы зря беспокоитесь, сейид. Насчет меня, я хотел сказать…
Глаза его враз потемнели, словно стягивая с лица улыбку:
– А так бы я на вашем месте сильно побеспокоился…
Тарег снял руку с меча и полез за следующим абрикосом.
Не дождавшись ни поднятых в удивлении бровей, ни вопроса, юноша продолжил – не отпуская, кстати, повода совершенно не беспокоящегося Гюлькара. Что за пропасть, жеребец даже конюхов покусывал, не то что незнакомцев…
– А кого, если это, конечно, не тайна, видела та торговка в квартале аль-Зайдийа?
– Да кого-то похожего на шпиона вроде вас, почтеннейший, – сплюнув косточку, любезно ответил Тарег.
– Конь слишком хорош, – усмехнулся юноша. – К тому же здешние повесы в этот час дня предпочитают мулов – голова гудит после попойки. И меч ваш, сейид, блестит, прямо-таки ослепляя. Даже второе зрение слепнет, сейид, – до того блестит.
Глаза его, кстати, так и не повеселели.
– У вас в роду были сумеречники? – осведомился Тарег. – Я не знал, что в барид набирают потомков маджус.
– Я не из людей барида, – снова заулыбался полуашшарит. – К тому же я чистокровный человек.
Тарег наконец-то поднял брови в удивлении.
– Шаманы, несколько поколений. Да и прадед мой был непрост… А уж прапрадедушка – ох… – Юноша только рукавом махнул, показывая в улыбке безупречные зубы.
– Вы… скорее… тюрок?
– Скорее джунгар.
– Ах, вот как…
Тарег предложил собеседнику еще один абрикос. Тот не отказался.
– Так о чем мне нужно побеспокоиться?
Юноша помахал рукой – повод, кстати, при этом отпустил – прося подождать, пока прожует. Дожевав, сказал:
– В Харате вас очень хорошо помнят, сейид. Все местные жители – а также те, кто переехал сюда из Нисы.
– А что, там осталось кому переезжать? – искренне удивился нерегиль.
– Несколько сотен человек набралось – по арыкам прятались, говорят, по сточным канавам, опять же по подвалам, – покивал его собеседник. – Кстати, соседний с аль-Зайдийа квартал – их. Так и называется, аль-Нисайр.
– А что, город не стали отстраивать заново? – вежливо поинтересовался Тарег.
– Отстроили, но не на прежнем месте, – так же вежливо ответил молодой человек. – И надо сказать, сейид, жители Харата не особо признательны вам за то, что пришлось собирать деньги на новый михраб в Пятничной масджид и на новые списки Книги для учеников медресе. Следует добавить, что это – не самая главная и важная причина, по которой местные жители на вас… эээ… сердиты.
– То есть, если бы я поступил с ними как с жителями Нисы, они были бы мне больше благодарны, – прищурился нерегиль.
Молодой человек вздохнул:
– Градоначальник, начальник гарнизона, кади и сборщик податей, а также большинство гвардейцев, охранявших цитадель Харата во время мятежа аль-Валида, происходили из местных уважаемых – и крайне многочисленных, сейид, – семейств.
– Вот как… – отозвался Тарег, изображая преувеличенное внимание.
А юноша вдруг обернулся и показал куда-то в сторону – туда, где под пыльными навесами галдели торговцы фруктами:
– Гору пустых корзин видите, сейид?..
Пустых корзин в той стороне наблюдалось предостаточно – время было послеобеденное, многие отторговались. Феллахи сворачивали циновки и заводили осликов в оглобли тележек. Определенно большая куча пустых корзин высилась рядом с лотком, над которым надрывался зеленщик.
– Ну?..
– Зеленщика?
– Даа-а…
– Человека с яблоками?
– В чалме с длинным хвостом?
– Нет, в одной шапочке. У кого куча яблок поменьше. И сидит он не за лотком, а на циновке.
– Вижу такого человека. И что?
– Его зовут Адхам ибн Ирар. У них в роду так принято называть старших сыновей: то Ирар, то Адхам. Старый род, между прочим, сейид, мединский, по материнской линии ансары, сподвижники…
– …я понял.
– Вы повесили его деда, сейид.
– Я помню.
