Загадка кричащей мумии

Нет, такое удовольствие семье она доставлять была не намерена.

Третья идея – продать что-то из драгоценностей, подаренных ей в прошлые годы, хоть бы и те самые часики со скарабеем, – долгое время казалась ей удачной. Но и тут всё было чревато скандалом, если вскроется правда. А правда в таких случаях вскрывается всегда, причём совсем не вовремя.

И, наконец, можно было пасть в ноги к родителям и сказать, что она хочет отправиться на богомолье. Да не куда-нибудь, а в Святую землю. Долететь на дирижабле до Яффы, а там вместо Иерусалима по морю двинуться в Александрию. И уже оттуда объявить профессору, что нужная сумма у неё есть, а значит, экспедиция спасена…

К чести Дарьи, она, дитя многих поколений людей, крепко стоявших на земле, положительных, понимала несбыточность своих прожектов.

Приходили ей в голову и другие мысли: взять деньги в долг. Да только у кого? Верочка, подруга сердечная, готовилась к свадьбе, у неё каждая полушка была на счету. Лидочка, вдохновившаяся в гимназии идеями Маркса, коротала дни в Мезени Архангельской губернии и сама отчаянно нуждалась в деньгах.

Но даже если бы ей удалось собрать нужную сумму, как она расплачивалась бы по счетам?..

Родные, видя, как Дарья тает на глазах, приглашали лучших докторов, которые приезжали в дом Глумовых, осматривали больную и прописывали ей то пиявок, то ледяные ванны, то порошки, то массажи, от которых потом сладко ныл низ живота, и ничего не могли поделать с загадочной напастью. В ней винили стихи и книги, тайную влюбленность, разные дурманы, модные среди молодёжи, и самое женское естество. Дарья не проронила о причине своих страданий ни слова. Пока у неё не было плана, как раздобыть деньги для экспедиции, она готова была молчать, кротко снося все попытки лечения.

Её спас Василий. После той достопамятной лекции он уехал на ткацкую фабрику в Серпухов и несколько недель провёл там, вникая в тонкости ремесла. Как и было заведено у Глумовых, каждый из сыновей имел право заниматься, чем душа пожелает, лишь бы оно шло на пользу семейному делу. Были в их роду и знатные химики, которые придумывали новые краски для тканей, были и те, кто пеклись о рабочих, памятуя, что только их трудом прирастают глумовские капиталы, были дельцы, открывавшие свои лавки и магазины по всей империи и за её пределами. Василия с детства очаровывали большие машины, ткацкие станы, печатные валы, превращавшие белое полотно в узорное. Теперь он, отучившись на инженера, получил в управление фабрику и уже подумывал о покупке новых станков и прочих преобразованиях.

Так что всё, что случилось дома, пока он был в отъезде, стало для него настоящим сюрпризом. Весьма скверным сюрпризом. Увидев Дарью в столовой, он не сразу признал её. Она догадалась об этом по странному взгляду, которым Василий долго и пристально рассматривал её изменившиеся стати. Правда, в отличие от остальных брат не стал охать, цокать языком и иными способами демонстрировать сочувствие, а после обеда подсел к ней побеседовать и словно в проброс спросил:

– Околдовал тебя, что ли, этот профессор?

Дарья тряхнула головой и ответила:

– Нет.

Тон, которым говорил Василий, ей не нравился, но это был единственный человек, с которым можно было поговорить о том, что её волнует.

– Ты же Глумова, дорогая моя сестрица. Должна понимать, что такие, как этот… старикашка, ловко обводят вокруг пальца простаков. Что он там говорил про «вписать своё имя на скрижали науки»? Денег просил, а у самого запонки брильянтовые на манжетах так и сверкали. Ты не заметила, слушала его, рот открыв. А я всё примечал. А ты теперь извелась вся.

Дарья вздрогнула. Слова брата задели её сильнее, чем ахи и вздохи родни. Горько было признавать, что Василий прав.

– Не в профессоре дело, – начала она дрожащим голосом. – А в том, что мне никогда не побывать там, в Египте. Не увидеть его своими глазами.

– Почему же? – Брат пожал плечами. – Выйдешь замуж, так и отправляйся в свадебное путешествие. Любуйся своими пирамидами и сушёными покойниками сколько вздумается. А семейных капиталов на всякий вздор не трать!

– Но это же… Неужели ты не понимаешь? Это же возможность сделать что-то самой, пусть не своими руками, но… Прикоснуться к этому.

– Так я и говорю, выходи замуж, садись на пароход, и там хоть всё руками обтрогай, никто слова не скажет.

Василий посмотрел на неё с усмешкой. Она закрыла лицо руками, стараясь не расплакаться.

– Ладно, понял, – сказал он спокойнее. – Сколько хотел этот профессор? Он же сказал тебе?

Дарья кивнула и назвала цифру, калёным железом выжженную у неё в мозгу. Она уже приготовилась к отказу, но тут Василий после недолгой паузы сказал:

– Сумма, конечно, большая, но если обсудить с профессором условия, может, из этого и выйдет толк.

ГЛАВА

IV

Лондон, 1934 год

– Мы нашли гробницу Аменнахта в конце января. – Сэр Генри посмотрел вверх и влево, будто там можно было прочесть дату. – Если точнее, 26 января 1905 года. Даже помню, что это был четверг, потому что на следующий день у рабочих был выходной, и всё встало. Точно, четверг. – Он снова посмотрел вверх и влево. – Хэмптон ещё помчался на почту давать телеграмму нашей покровительнице, потому что потом было бы поздно. До сих пор помню, как его паромобиль с диким лязгом и треском мчался по пустыне. Песок столбом, клубы пара, дым! Было в этом что-то демоническое…

Механикус потоптался лапами по креслу, дёрнул ухом, как обыкновенный кот, и спросил:

– А как была обнаружена эта гробница?

Учёный поднял на него удивлённый взгляд:

– Так же, как и все остальные. Рабочие расчищали очередной участок от камней и песка, увидели запечатанную дверь гробницы в скале, тут же их бригадир-раис позвал Хэмптона…

– Я имею в виду, вы знали, что где-то там, в толще песков, скрывается именно… – перебил его кот.

– Нет. Точно нет. – Сэр Генри помотал головой. – По крайней мере, я не знал об этом. Да и кто мог предполагать, что мы не просто найдём очередные мумии, а раскроем еще одну страницу из истории Персидского завоевания Египта? Именно «кричащая мумия» с жуткими следами мучительной казни пролила свет на то, что происходило в Южном оазисе в середине четвёртого века до Рождества Христова…

Он уже приготовился оседлать любимого конька, но Механикус быстро пресёк эту попытку:

– Итак, вы говорите, рабочие обнаружили запечатанные двери. Что же было дальше?

– Ничего. Долгое время не было ничего! – Учёный принялся загибать пальцы. – Вот смотрите: в четверг гробница была найдена, в пятницу раскопки не велись – все наши рабочие были в мечети, да и мы предавались неге, вместо того чтобы заниматься собственно наукой. В субботу утром, когда мы уже готовились расчистить двери до конца и вскрыть их, профессор Хэмптон задержался в городе. Мы ждали его чуть не до полудня. Я тогда успел сделать набросок этих самых дверей. Вы его знаете, он потом разошёлся по книгам и журналам. – Сэр Генри показал на очередной акварельный набросок, где была запечатлена дверь гробницы. Точнее, её часть, освобождённая от песка и щебня. – Профессор Хэмптон вернулся и… таким злым я не видел его никогда. Он рвал и метал, проклиная тот день и час, когда «связался с этой русской». Называл её сбесившейся барынькой, дилетанткой и другими словами, недостойными джентльмена. Оказалось, наша меценатка и покровительница пожелала самолично присутствовать на вскрытии гробницы. А это значило, что нам пришлось бы ждать не меньше недели, теряя драгоценное время… А потом возиться с капризной барышней, которая, несомненно, будет везде совать свой носик, требовать разъяснений, давать бесценные советы… Короче говоря, не успела ножка мисс Глумовой шагнуть за порог отцовского особняка, как я уже возненавидел её хозяйку жгучей ненавистью. Это сейчас, в наши дни, никого не удивишь женщиной на раскопе. В широте познаний прекрасный пол ничуть не уступает мужчинам, а кое в чём и превосходит нас, проявляя свойственные женщинам наблюдательность и внимание к деталям. Но тогда, тридцать лет назад, их можно было пересчитать по пальцам…

Он пустился в пространные рассуждения о вкладе женщин в археологию в надежде, что за вереницей громких имён скроется главное: настоящая причина, почему профессор Хэмптон с такой яростью отреагировал на приезд Дарьи Глумовой. Кажется, пока это ему удавалось, потому что Механикус проскрипел:

– Так что же произошло дальше?

Сэр Генри улыбнулся:

– Когда буря улеглась, мы пересмотрели план раскопок. Засыпали вход в гробницу Аменнахта песком, чтобы не вводить наших рабочих во искушение, и перешли к новому участку. Профессор Хэмптон на следующее утро отправился на станцию: путь до Каира был неблизкий, со всеми проволочками занял бы не меньше суток, а ему ещё надо было подготовиться к встрече с нашей покровительницей… Добыть билеты в первый класс, ведь это мы, суровые, прожжённые солнцем археологи, были готовы экономить на всём. Везти даму в таких условиях было совершенно невозможно. Вот тогда-то я и совершил ту самую глупость.

Учёный вздохнул и, покопавшись в стопке с рисунками, изрядно похудевшей за время разговора, вытащил оттуда ещё один. В отличие от остальных, этот лист был разорван пополам и склеен папиросной бумагой.

Механикус уставился на рисунок. На нём четыре медведя с человеческими лицами (в одном из них угадывался сэр Генри, в другом – профессор Хэмптон) несли на плечах паланкин. Его шёлковые занавески развевались по ветру. Из-за них выглядывала девушка в удивительном головном уборе, похожем то ли на башенку, то ли на гигантский веер высотой не меньше двух футов. В зубах девушка держала папироску и вид при этом имела разом злодейский и высокомерный.

– Это ваше творение? – спросил механический кот. В его ровном голосе учёный уловил что-то похожее на иронию.

– Моё, – покачал головой сэр Генри. – Как я уже говорил, я тогда возненавидел Дарью горькой и жгучей ненавистью. Боюсь, виной тому был случай в Долине Царей, стоивший мне места и, как я думал в то время, карьеры. И к дамам, наделённым властью и капиталами, я относился с большой предвзятостью. Кто же знал тогда, что я изменю своё мнение всего через несколько дней? А пока мой шарж пользовался бешеной популярностью среди коллег. В обеденный перерыв они заходили ко мне полюбоваться на него, выдумывали разные остроты, одна скабрезнее другой, как будто даже соревновались в том, чья шутка будет гаже, чем у других. Конечно, когда мисс Глумова наконец приехала к нам в Южный оазис, громкие разговоры прекратились. Это само собой разумеется! Мы вспомнили, что в первую очередь мы джентльмены, но в том, что началось дальше, есть и моя доля вины.

Москва, 1904–1905 годы

– Этот Хэмптон – не профессор. Он настоящий делец, – сказал Василий. – Зубастый, как акула. Ну да и мы не лыком шиты.

– Вы… вы договорились? – спросила Дарья. Ей было страшно поверить, что всё уже кончилось, и кончилось хорошо.

– Ну, он, конечно, юлил, выкручивался, делал вид, что не понимает, о чём я говорю. Утверждал, что доля в пятьдесят процентов находок, да ещё на наш выбор, настоящий грабёж и полное небрежение историей, называл меня шулером и аферистом. Но презренный металл сделал своё дело.

Дарья сидела как оглушённая. Самое большое, на что она рассчитывала, – стать тем самым именем на скрижалях науки, войти в историю одной из бесчисленных покровительниц искусств и учёных. Но получить половину всех находок! Об этом она и не мечтала. А ведь считала себя практичной и расчётливой!

Так поздно вечером рассуждала Дарья, отходя ко сну, а в тот момент она громко взвизгнула и бросилась брату на шею:

– Васюшка, миленький, какой же ты у меня душка! – Ничего более осмысленного придумать она не смогла.

Вскоре профессор Хэмптон прислал Дарье письмо, сочившееся благодарностью, как патокой. В нём почтенный учёный муж сообщал, что отбывает в Лондон, чтобы разрешить необходимые формальности в Географическом обществе, чтобы после того направиться в Южный оазис. Завершалось оно обещанием регулярно, не реже чем раз в три дня, телеграфировать о ходе раскопок, заверениями в бесконечной признательности «очаровательной мисс Глумовой» и просьбой посодействовать в покупке билетов на дирижабль до Каира.

– Вот шельмец, – захохотал Василий, когда сестра показала ему письмо. – И тут о своей выгоде думает. Ты уж поосторожнее с ним, Дарьюшка. Этому профессору палец в рот положишь, он всю руку откусит и не подавится.

На это Дарье оставалось только молча кивать и во всём соглашаться с братом. Пусть она не считала затею с раскопками отчаянной авантюрой, как думал об этом Василий, поведение профессора начинало внушать ей тревогу. И только мысль, что половина находок, сделанных в этом сезоне, достанется ей, продолжала греть душу.

Родные между тем заметили перемены, произошедшие с ней в эти дни. Матушка списывала их на порошки, прописанные последним доктором; отец считал, что дело в возвращении Василия. Мол, Дарья с младенчества была привязана к старшему брату и не смогла вынести долгой разлуки с ним. Поговаривали и про порчу, которую якобы сняла бабка-шептунья.

Дарья и сама чувствовала, как силы и здоровье возвращаются к ней. Правда, помогали ей не столько лекарства, сколько телеграммы из Лондона, в которых профессор с завидной регулярностью сообщал, как обстоят дела с подготовкой к экспедиции.

Перед Рождеством, в свой последний визит, приглашённый доктор сообщил, что его пациентка совершенно здорова, но для укрепления сил нуждается в тёплом климате и приятных, но не слишком возбуждающих впечатлениях. Вновь начались разговоры и обсуждения. Маменька предлагала отправиться на Французскую Ривьеру, отец настаивал на том, что такие траты излишни, и предлагал для начала обойтись Пятигорском и его водами. Обсуждали Крым и Анапу, обходя стороной то единственное место, где Дарья стремилась побывать всей душой. Тем более что профессор Хэмптон сообщал, что их экспедиция уже обосновалась в Южном оазисе и приступила к раскопкам.

Пришлось брать дело в свои руки. Дарья понимала, что никто, кроме Василия, не поможет ей и здесь, и принялась рассказывать брату об удивительном египетском хлопке, тонком и шелковистом, сотканном особым образом. И если уж брат взялся за преобразования на ткацкой фабрике, так не стоит ли отправиться в Египет, чтобы там подсмотреть, как устроены их станки, а может, даже и выкупить несколько.

Василий сперва отказался, ответил, мол, нечего и думать, чтобы ему раскрыли секрет производства такого хлопка, но было видно, что слова Дарьи крепко засели у него в голове, и все Святки он провёл, что-то высчитывая и отправляя письма и телеграммы, и наконец в пятницу, 7 января, надолго закрылся с отцом в кабинете, а когда вышел, сообщил взволнованной Дарье, что их поездка в Египет – дело решённое.

В воскресенье расстрел рабочей демонстрации в Петербурге потряс всю страну. Отец ходил по дому бледный как тень, нигде не мог найти себе места, только повторял: «Началось, неужели началось?» Таким Дарья не видела его никогда раньше.

В дом приходили гости, приносили с собой вести. Кто-то говорил, что видел на Тверской баррикады, кто-то рассказывал про звуки стрельбы в переулках. Казалось, что пламя восстания вот-вот перекинется из Петербурга на вторую столицу.

Дарья слушала новости и малодушно думала, что счастье, поманившее её из-за угла, рассеялось как дым, и злилась на Гапона, на рабочих, на всех, кто сейчас вставал между нею и вожделенной поездкой на раскопки к Хэмптону.

Отец и братья с часу на час ждали забастовок на своих фабриках. Василий, отбывая в Серпухов, напоследок потрепал сестру по плечу:

– Ничего не бойся, Дарьюшка. Скоро всё уладится.

В ту неделю фабрики Глумовых работали без перебоев. Мастера и рабочие явились к Савве с депутацией и заверили «хозяина и отца родного» в том, что «революционной заразы бегут как огня», и выдали двух смутьянов, считавшихся социалистами, чтобы тех уволили незамедлительно, а имена внесли в «чёрную книгу». Обошлось без стачек и на фабрике в Серпухове, но Василий просидел там дольше, чем планировал: бастовали рабочие железной дороги.

Неделю спустя поползли слухи, что царь готов принять у себя рабочую делегацию и тем положить конец народным волнениям.

Дарья следила за этими новостями то с надеждой, то с отчаянием, и единственным, что помогало ей сохранить рассудок, были телеграммы от Хэмптона. Так что, когда в пятницу, 13 января, измученный и промёрзший Василий вернулся из Серпухова и сообщил, что самое страшное миновало, она едва не лишилась чувств от восторга, а наутро помчалась на телеграфную станцию, чтобы сообщить, что в самое ближайшее время вылетает в Каир.

***

Посидели на дорожку. Матушка, утирая слёзы, последний раз перекрестила Дарью и Василия. Отец вздохнул, начал: «Долгие проводы – долгие…», но осёкся, умолк, застыл, опустив тяжёлые руки на колени.

«Будто на тот свет провожают», – подумала Дарья. Было что-то верное в этой мысли. Тот свет или этот, а полёты на дирижаблях и дальние страны, известные по открыткам да урокам Закона Божия, пугали и настораживали. То ли дело привычные поезда, то ли дело Ницца!

За окном взвизгнул клаксон: шофёр подавал знак, что всё готово, можно выходить. Дарья напоследок троекратно поцеловала родителей и под руку с братом вышла во двор. Путешествие началось.

Пролетели мимо особняки, все сплошь в белой лепнине, пассажи и магазинчики, пролетели все сорок сороков, сияющие куполами на морозном солнце, и потянулись деревянные домишки городской окраины. Их обитатели при виде самодвижущегося экипажа замирали, кто от ужаса, кто от удивления.

Мостовая кончилась, и началась заснеженная просёлочная дорога. На ухабах паромобиль потряхивало так, что не спасали и новые английские рессоры. Дарья потянулась за флаконом нюхательной соли.

– Кто ж додумался построить воздушный порт за городом? – в сердцах спросила она, борясь с дурнотой.

– Генерал-губернатор покойный и додумался, – откликнулся Василий. Он держался получше, чем сестра, хотя и был так бледен, что это было заметно даже в тёмном салоне паромобиля. – Нечего, говорит, пузырям над городом летать. А ну как лопнет, так людишки мне на голову и посыплются.

Дарья невольно усмехнулась, вообразив такую картину.

– Ей-богу, так и сказал! Вот и решено было построить порт подальше, подальше от города.

Паромобиль сбросил скорость и задёргался сильнее.

«Неужто сейчас встрянем? Или колесо отлетит?» – промелькнуло в голове у Дарьи. Хорошо ещё, выехали они заранее, чтобы успеть к отправлению дирижабля наверняка. А вдруг колесо отвалится? А вдруг они и правда застрянут так, что без посторонней помощи не выбраться? Иди тогда уговаривай мужичков подсобить.

А если они опоздают сегодня, так что же… Могут и вовсе никуда не полететь. Через неделю новая стачка вспыхнет, и опять всё встанет наглухо…

В голове зазвучал голос Лидочки: «Люди счастья хотят, прав человеческих, а ты тут со своими полётами!» Дарья тяжко вздохнула. Сейчас вопросы общественного устройства волновали её меньше всего.

Паромобиль поехал быстрее. Видимо, они уже миновали опасный участок дороги, и теперь можно было прибавить скорость.

В порт они прибыли за два часа до отправления. Василий отдал багаж носильщику, попрощался с шофёром, одарил его на прощание рублём и пошёл улаживать дела с документами. Дарья в это время скучала за столиком в чайной. Есть от волнения не хотелось, и сдобная булочка, пахнущая корицей и ванилью, так и осталась нетронутой.

Прошло где-то с полчаса (она следила за временем по своим корсетным часикам со скарабеем), а брат всё не возвращался. Чай в кузнецовской чашке успел остыть, пожилые супруги, обсуждавшие будущий полёт до Стамбула, уже отправились на посадку, и начинало казаться, что если уж не сломанный паромобиль, не стачка рабочих, то препоны крючкотворов точно не дадут Дарье попасть в страну пирамид.

– Ты представляешь, мне пришлось доказывать, что ты – моя сестра, – во всеуслышание заявил Василий прямо с порога чайной и продолжил уже спокойнее: – Мне сначала не поверили. Решили, что я собираюсь бежать с невестой тайком и документы выправил специально. Не поверили подписи самого Саввы Глумова! Сказали, не может он свою дочь отпустить в такое путешествие! Ты представляешь?

– И как ты их убедил?

– Показал нашу фотокарточку, чтобы доказать фамильное, так сказать, сходство, – усмехнулся Василий. – Ну и… – Он потёр средний и указательный пальцы большим. – Это несколько прояснило их разум.

С последними словами он подхватил булочку и проглотил её в три присеста. Кажется, на его аппетит не могло повлиять ничего: ни столкновение с местными чиновниками, ни грядущий полёт.

Несколько минут спустя они вышли на улицу. Начинало темнеть, и огромный вытянутый силуэт дирижабля тихонько колыхался в наступающих сумерках. «Неужели всё это правда? Неужели мы скоро полетим?» – думала Дарья, ступая на первую ступеньку винтовой лестницы, ведущей на причальную вышку. Когда они поднялись к трапу, ведущему в гондолу, ноги у неё подкашивались от усталости и волнения, а щёки горели на морозном ветру.

Стюард в форменном красно-синем кителе подал Дарье руку, помогая пройти в гондолу. Последние шаги дались ей труднее всего: трап под ногами раскачивался вправо-влево в такт движениям дирижабля, и перебороть страх оказалось не так-то просто. Уже внутри стюард показал ей и Василию их каюту, рассказал, где находится уборная, и объяснил, что делать, если в полёте что-то пойдёт не так. Разместив в каюте вещи и переодевшись в дорожное платье, Дарья вышла в салон, где уже собрались остальные путешественники: пожилые супруги, которых Дарья мельком видела в чайной, француз, распространяющий спиритуозные пары, и двое немцев. Больше желающих отправиться в Стамбул, видимо, не нашлось.

Капитан подал сигнал отчаливать, и после недолгой возни дирижабль оторвался от причальной вышки и начал набирать высоту. Дарья посмотрела в иллюминатор. Ей захотелось увидеть, как уйдёт вниз земля, но за то время, пока они поднимались и размещались, пока готовились к полёту, на земле окончательно стемнело, и только слабые отсветы газовых фонарей освещали воздушный порт.

Может быть, это было и к лучшему. Так можно было представлять, что не летишь по воздуху, а покачиваешься в экипаже, едущем сквозь непроглядную ночь. Дарья закрыла глаза и провалилась в глубокий сон, на дне которого кружили птицы с золотыми человеческими лицами.

Разбудила её сильная тряска. Дарья открыла глаза. В салоне горел дежурный электрический свет. Стюард по-немецки успокаивал пассажиров. Распространяя винные пары, храпел француз. Пожилые супруги негромко переговаривались, будто не замечали, что гондолу трясёт и кидает из стороны в сторону.

Дарья взяла брата за руку:

– Васенька, что тут…

– Говорят, зона низкого давления. – Брат кивнул на стюарда. – Так бывает. Мы пройдём её, и всё снова будет хорошо. Может быть, немного хереса?

Она молча кивнула. Василий дождался, пока стюард поднимет голову, и сделал ему знак рукой. Через минуту тот явился с крохотной книжечкой, размером не больше бальной, и записал туда заказ.

Дарья сидела в своём кресле, крепко сжав руки. Ей казалось, что сердце подкатило ей прямо к горлу и со страшной силой бьётся там, а все остальные органы ухнули вниз и с каждым толчком проваливались всё глубже. «Куда я лечу? Зачем я лечу?» – повторяла она как молитву.

Дождавшись, когда станет хоть немного поспокойнее, вернулся стюард с бутылкой зелёного стекла в одной руке и двумя невысокими рюмками – в другой, поставил их на столик между креслами и, сохраняя невозмутимый вид, налил в рюмки янтарный напиток. Василий коротко поблагодарил его, и стюард с поклоном удалился.

От первого глотка по телу растеклось сладкое тепло, и внутренности, кажется, поспешили вернуться на свои места. К третьему она уже набралась смелости, чтобы заглянуть в иллюминатор. За окном было по-прежнему темно и туманно. «Через облако летим», – догадалась Дарья.

Сонливость прошла. Она достала из дорожной сумочки книгу, очередной сборник статей Географического общества, посвящённый очередной годовщине очередного открытия, и попыталась читать, но дежурного света не хватало, да и гондолу продолжало трясти так, что буквы прыгали перед глазами. Книгу пришлось отложить.

Дарья посмотрела время на своих корсетных часиках. Без четверти одиннадцать. Выходит, она проспала тут, у всех на виду, чуть не шесть часов кряду? Какой позор! Впрочем, сообщить ей об этом всё равно было некому. Пожилые супруги давно ушли, немцы были заняты беседой, а француз и сам спал без задних ног. Борясь с качкой, она направилась в каюту, по дороге пеняя брату, что тот не разбудил её раньше. Бояться осуждения со стороны было легче, чем думать, что ты летишь в подбрюшье огромного воздушного пузыря, который может лопнуть в любой момент.