Загадка кричащей мумии

Маша Старолесская

Загадка кричащей мумии

ПРОЛОГ

Оазис в Ливийской пустыне,

IV

в. до н. э.

Ночью, когда изнурительная жара спала и в домах погасли последние огни, двое мужчин, один – рослый и крепкий, второй – тонконогий юнец, склоняясь под тяжестью самодельных носилок, вышли из ворот города. В свете убывающей луны серебрились льняные покрывала, в которые была завёрнута их ноша. Мужчины шли медленно, в полном молчании. Только песок тихо шуршал под их сандалиями.

Юнец про себя молился Исиде, рослый перебирал в памяти события минувшего дня.

Много недель их город полнился слухами. Войска фараона бились с захватчиками, но силы были неравны, а враг жесток. Из-под руки благочестивого Сенеджем-иб-Ра уходил город за городом, и в каждом чужаки оскверняли храмы и разграбляли сокровищницы. Говорили, что царь персов своей рукой заколол священного быка Аписа, а мясо его велел подать на пиру. Говорили, что наёмники из греков осквернили священные папирусы, а потом заставили жрецов платить за них непомерный выкуп. Многие слухи приносили с собой в заплечных корзинах беженцы, устремившиеся на юг в поисках покоя.

А воины персидского царя гнались за ними по пятам через зелёные поля и выжженную пустыню.

Чужеземцы пришли на рассвете. Город был сдан без боя, и за это его жителям была обещана жизнь. Но оставаться без положенной добычи захватчики не желали. Воздух наполнился воплями, стенаниями и проклятиями. Чужеземцы волокли из домов всё, что им приглянется: резные сундуки, полные одежд и украшений, ткани, кувшины с пивом и вином… Доставали хлеб из печей и сворачивали шеи гусям. Юных девиц ловили и волокли на поругание.

В тот горький час кто-то и взмолился о пощаде и обещал отвести врагов в храм Амона, обещая несметные сокровища, лишь бы грабежи прекратились. Но чужеземцы лишь посмеялись над жалким предателем и древками копий погнали его к святилищу.

Жрецы успели укрыться за тяжёлыми воротами, и тогда жадные греки повелели срубить старую финиковую пальму, дарившую людям свою тень и свои плоды многие годы, и сделать из неё таран. Но едва топор первый раз коснулся ствола, едва сок и щепа брызнули в стороны, жрецы отступились и выпустили к чужеземцам переговорщика, молодого Аменхора, знавшего греческий.

Он же разорвал на груди одежды и молил их не трогать храм, и его реликвии, и священные свитки. Греки с насмешкой отвечали, что не тронут богов и их реликвии, но возьмут себе золото, что принадлежит людям, и потребовали открыть ворота. Аменхор с мольбой отвечал, что сокровища эти принадлежат не людям, а богам и негоже людям разорять святые места, если не боятся они божественного гнева. На эти слова греки осыпали его градом насмешек, и тогда переполнилось печалью сердце молодого жреца, и он плюнул в лицо предводителю наёмников и поклялся, что скорее умрёт, чем пропустит чужеземцев в храм.

Тот смахнул с лица слюну вместе с клятвой и ударил Аменхора в живот, так что молодой жрец не смог дышать, и другие воины принялись бить его ногами, а он лишь прикрывал голову руками и повторял молитву Амону.

Храмовые врата вновь замкнулись, и тяжёлый засов с грохотом встал на своё место, а жрецы из-за стен осыпали греков градом проклятий. И тогда захватчики задумали нечто кощунственное. Они призвали к себе предателя, обещавшего провести их к дому Амона, и велели ему объявить во всеуслышание, что посадят непокорного жреца на кол, а тело его отдадут на съедение шакалам и грифам. И сделают то же с каждым, кто осмелится перечить их воле.

Аменхора связали, и наёмники отправились на поиски подходящего кола, чтобы совершить казнь.

К храму Амона потянулись люди, и одни умоляли жрецов открыть врата, другие, преисполненные решимости, были готовы пасть, защищая святыни, третьи предлагали грекам всё, что у них осталось, лишь бы выкупить приговорённого, но те были непреклонны.

И вскоре окрестности огласились невыразимыми воплями молодого жреца. Много часов под палящим солнцем продолжалась жестокая пытка, и те, кто остался рядом, молили богов и чужеземцев о милосердии. Но смерть не приходила за Аменхором, и не было среди греков ни одного, кто поразил бы несчастного в сердце и окончил его страдания.

И тогда устрашённые жрецы сами открыли врата храма и впустили врагов в сокровищницу. А тело Аменхора на закате сняли с кола и, как было обещано, оставили без погребения…

И вот теперь под покровом ночи, как под защитой крыльев Нефтиды, Бата и Сенеб несли убитого брата к семейной гробнице. Ноша их была тяжела, но ещё тяжелее было на сердце. Страшный выбор оставили им чужеземцы: бросить тело без погребения, без надежды на суд богов, или сгинуть вместе с ним, если кто-то прознает про их замысел.

В городе мёртвых было спокойно. Только вой шакалов и шелест песка нарушали тишину. Худой юркий Сенеб первым протиснулся в дыру, которую они пробили в запечатанной двери семейной гробницы, там уже решился зажечь масляный светильник, слабый, почти не дававший света, и приготовился встречать спелёнутое тело. Хоть прошло много часов, оно всё ещё оставалось гибким и податливым, и втащить его внутрь оказалось легко. Бата вполз в дыру следом.

В слабом свете были едва видны очертания искусно вырезанной мебели – последних даров умершим. Отсюда отправились в вечность отец и мать трёх братьев и их сестра, умершая родами, когда ей было всего пятнадцать. Их драгоценные гробы, украшенные росписями и заклинаниями, покоились совсем рядом, за опечатанными дверями погребальной камеры. Теперь здесь должен был упокоиться и Аменхор.

– Мы же не оставим его просто так? – спросил Сенеб.

Бата промолчал. Он уже приметил длинный ларь, в котором хранилась одежда, предназначенная его родным на полях Иару. Может быть, они простят сыновей за невольное святотатство, если он вышвырнет их туники и набедренники, чтобы исполнить последний долг перед старшим братом?

Когда одежды полетели на пол, Сенеб понял всё без слов и бросился помогать брату. Ларь опустел быстро, оставалась только поместить туда тело. Бата подхватил Аменхора за плечи, Сенеб – за ноги. Они действовали осторожно, будто он был ещё жив и страшно было потревожить его сон. Они положили тело на спину, постарались придать ему достойный вид, как вдруг Сенеб услышал тихий болезненный стон.

– Бата, Бата, послушай, он ещё жив!

Стон повторился.

– Ему надо помочь! Давай отнесём его домой.

Бата промолчал. Почти ощупью он нашёл конец пелены, закрывавшей голову Аменхора, откинул ткань с лица и положил свою ладонь так, чтобы разом перекрыть ему нос и рот. Сенеб почувствовал, как по телу умирающего брата прошла лёгкая судорога, и всё закончилось.

– Мы не могли бы ему помочь, – треснувшим голосом сказал Бата. – А теперь давай соль и благовония.

И они обсыпали тело натроном, молясь Анубису, чтобы он сохранил умершего для будущего суда богов, залили сверху благовонными маслами, что используют при бальзамировании, захлопнули крышку ларя и молча покинули гробницу.

ГЛАВА

I

Лондон, 1934 год

Сэр Генри Карпентер встал из-за стола и прошёлся по кабинету, разминая усталые плечи. На вид этому подтянутому высокому мужчине можно было дать не больше сорока пяти лет, если бы не абсолютно седая, будто снегом осыпанная голова и привычка одеваться по моде времён короля Эдуарда. Покрой мужского платья менялся, но сэр Генри оставался верен идеалам своей юности и заказывал костюмы у одного и того же портного последние тридцать лет.

Но сегодня любимый жилет тянул плечи к земле, а галстук впивался в кадык. Он попробовал ослабить узел, стало немного легче дышать, но беспокойство никуда не уходило. Сэр Генри достал из нагрудного кармана небольшие часики, на вид дамские, с золотым скарабеем на корпусе. До визита Механикуса оставалось ещё десять минут.

Чтобы немного отвлечься, он подошёл к окну. Отсюда открывалась широкая панорама Темзы. По реке, громко тарахтя усталыми лопастями, тащил баржу с песком трудолюбивый пароходик. Таких давно не делали, его собратья давно окончили жизнь в доках, переродившись в новые паровые котлы, винты и трубы, а этот старичок ещё держался на плаву, ещё нёс свою вахту.

«Как и я, – с тоской подумал сэр Генри, – как и я».

В последнее время он чувствовал себя мучительно старым, слабым, пусть коллеги и друзья и убеждали его, что пятьдесят шесть для учёного – ранняя молодость, а для египтолога и вовсе младенчество. Сэр Генри был готов поверить этим речам, если бы несколько дней назад секретарь, разбиравший визитки и письма, не передал ему письмо от Географического общества, где напыщенно и велеречиво сообщалось, что в связи с грядущим празднованием тридцатой годовщины открытия гробницы Амоннахта, что в Южном оазисе, его, сэра Генри, почтит своим присутствием Механикус, дабы запечатлеть великого первооткрывателя на фото и записать на восковые валики его голос. День и час визита милостиво позволяли выбрать самому.

Сэр Генри тогда продиктовал секретарю несколько строк вежливого ответа, благодаря за оказанную честь, скрепил письмо подписью и личной печатью и на многие часы погрузился в размышления.

«Тридцать лет, – думал он, потирая виски. – Неужели прошло уже тридцать лет?!» Обстоятельства экспедиции он помнил, будто всё закончилось только вчера. И пусть те раскопки не были самыми знаменитыми в его карьере, пусть имя сэра Генри было вписано на скрижали науки за другие заслуги и рыцарский титул он получил позднее, мысль, что именно там, в далёком Южном оазисе, он находился на вершине своей жизни, в полном расцвете сил, а всё дальнейшее было только триумфальным спуском, не покидала его.

Он понимал также, что вовсе не знаменательная годовщина заставила Географическое общество прислать к нему лучшего своего агента, вовсе нет. Воспоминания почтенного учёного мужа интересовали их постольку, поскольку он мог бы поведать им, что же на самом деле случилось с Дарьей Глумовой, решительной дочкой московского «ситцевого короля» Саввы Глумова. Но эту тайну сэр Генри поклялся унести с собой в могилу.

В дверь постучали. Он внутренне готовился услышать скрежет когтей по дереву, но нет, это был деликатный стук, будто там, в приёмной, ждал приглашения человек, а не…

Сэр Генри вернулся в кресло, разложил на столе перед собой фотокарточки и акварельные наброски, тридцать лет не видевшие света, и произнёс:

– Да-да, войдите.

Дверь распахнулась, и на пороге появился пятнистый кот. В холке он был не меньше двух футов, и круглая голова его с большими ушами-локаторами была лишь немногим меньше человеческой. Пёстрая шкура больше походила на лоскутное одеяло: там клочок серых полосок, тут – белый мех, тут – рыжий. Сэр Генри был готов поклясться, что со времён их последней встречи пятен у кота прибавилось. В промежутках между клочками шкуры поблескивали медные кости и суставы. Сколько в Механикусе было живого, кошачьего, а сколько – механического, знал, наверно, один лишь председатель Географического общества.

В два прыжка кот преодолел расстояние, отделявшее его от второго кресла, третьим взлетел на сиденье и устроился там, обвив лапы хвостом.

– Итак, сэр Генри, – сказал Механикус после положенных приветствий, – я прибыл к вам для подготовки статьи к тридцатилетию вашего знаменательного открытия.

Голос у кота был хриплый, скрипучий, будто его записали на пластинку и прокрутили в граммофоне дюжину раз, не меньше.

– А также запечатлеть вас на фотоснимке, – продолжил Механикус. – С вашего позволения, я бы начал со снимка, пока свет ещё не ушёл.

Сэр Генри принял подобающую позу: прямая спина, уверенный взгляд, лёгкая улыбка, руки скрещены перед собой. Таким он не раз представал на газетных страницах и в журнальных публикациях. Но сегодня сохранять самообладание было особенно тяжело. Не каждый день можно увидеть механического кота, который вытаращивает стеклянный глаз-объектив и наводит его, поворачивая голову и чуть подрагивая ушами, прицеливается и стреляет.

По крайней мере, так показалось сэру Генри, когда магниевая вспышка хлопнула, на доли секунды озарив кабинет, и оставила после себя облако дыма.

– Я думаю, нам стоит повторить, – сообщил Механикус.

На этот раз сэр Генри был готов к тому, что произошло дальше, и можно было надеяться, что на фотографии для интервью он получился вполне сносно, но кот настоял на том, чтобы сделать и третье фото.

– Так что вас интересует, дорогой друг? – спросил учёный, поудобнее устраиваясь в кресле, когда Механикус дал знак, что съёмка окончена.

Глаз-объектив втянулся на место, левое ухо, чуть опалённое вспышкой, дрогнуло и повернулось на звук.

– Для начала мне бы хотелось, чтобы вы рассказали мне о том, как попали в экспедицию Найджела Хэмптона. Только не спешите, пожалуйста. Мне надо подготовиться. – Кот лапой нажал себе на грудь, и под горлом открылась дверка, из которой высунулся длинный раструб фонографа. – Всё, теперь можно.

Сэр Генри почувствовал лёгкое головокружение. То, как Механикус обращался со своим телом, выбивало пол из-под ног. Конечно, он видел вещи более пугающие, порой даже отвратительные, а порой и противоестественные, но в этом странном существе было нечто… Для этого придумали какое-то название, новое и вместе с тем древнее, ветхозаветное: «Долина смертной тени…»

Последние слова он произнёс вслух. Кот дёрнул чутким ухом:

– Простите, что вы сказали?

– Никак не привыкну к вашим фокусам, – сказал сэр Генри, чуть улыбнувшись. – Каждый раз они новые. Вот и вспоминал, как называется это… Это ощущение.

– Зловещая долина, – ответил Механикус. – Не беспокойтесь, я не буду долго утомлять вас своим обществом. А теперь приступим.

Кот ещё раз нажал себе на грудь, и внутри у него что-то тихо зашуршало.

Сэр Генри прочистил горло и заговорил:

– Это началось в 1904 году. Тогда я потерял место хранителя в Долине Царей. Досадный инцидент, я не позволил жене какого-то итальянского аристократа выцарапать своё имя на фресках в царской гробнице. Возможно, я вспылил, был резок в словах, но смотреть, как рука невежды рушит творения древности, и бездействовать было выше моих сил. Итак, я потерял место, едва не лишился средств к существованию, когда Найджел Хэмптон предложил мне стать художником в его экспедиции. Тогда я ещё не знал, что этот хитрый лис сумел очаровать дочь русского купца, Дарью. Не знаю, что он ей наговорил, что пообещал тогда, но она выпросила у отца денег для наших раскопок в Южном оазисе. И в декабре того же года мы отправились в путь…

Москва, декабрь 1904

Дарье Глумовой повезло родиться в семье богатой и увлекающейся. Отец и оба его брата, Иван и Тихон, были страстными коллекционерами. Иван собирал иконы и благоволил народным промыслам, мечтая создать мастерские не хуже, чем в Абрамцеве. Тихон был театралом, и его собранию завидовал сам Бахрушин. По крайней мере, так дядя частенько говорил Дарье. Отец, обычно сдержанный, даже прижимистый, не мог устоять перед итальянским Возрождением. Чутья и наблюдательности у него было столько, что он едва не с первого взгляда мог определить подделку, даже самую талантливую, а уж про своих любимцев мог говорить часами.

Неудивительно, что и младшая из пятерых детей Саввы Глумова оказалась натурой въедливой и увлекающейся. Страстью Дарьи стал Египет.

Теперь уже вряд ли кто-то мог бы сказать точно, с чего всё началось. Был ли это плач Иосифа Прекрасного, услышанный от нянюшки, или чёрная картина (отец потом назвал её гравюрой), где красивая женщина в белом платье наклонилась над корзиной с младенцем? Так или иначе, судьба Дарьи была решена. Она влюбилась. И, как всякий влюблённый, стремилась знать о своём предмете всё: привычки, склонности, сны…

Со свойственной Глумовым въедливостью она собирала всё, что только было доступно не слишком стеснённой в средствах девочке её лет.

Пока Дарья была маленькой, отец смотрел на её увлечение с одобрительной усмешкой: «Наша порода!»

Когда настало время, её отдали в женскую гимназию, самую лучшую из тех, что были в Москве. Глумовы знали цену женскому уму. Бабка Дарьи, рано овдовев, железной рукой вела дело, пока сыновья не вошли в пору. Да и теперь Савва нет-нет да и обращался к матери за советом.

Училась Дарья средне, показывая прилежание лишь в истории, латыни и иностранных языках. Пусть дорога в учёные была для неё закрыта, она надеялась, что сможет хотя бы читать труды великих мужей, своими руками извлекающих из земли дивные вещи.

Пока другие гимназистки сплетничали и секретничали о своих душечках, Дарья штудировала каталоги Географического общества в поисках весточки от возлюбленного и радовалась, когда встречала нечто вроде труда «Об особенностях написания имени фараона в эпоху Древнего царства». В такие дни она ходила, загадочно сверкая глазами, будто и в самом деле получила записку с тайным признанием в любви.

Как-то раз Дарья случайно подслушала разговор двух однокашниц, уверенных, что она так увлечена своим чтением, что не замечает никого и ничего.

– Не родился ещё тот мужчина, который возьмёт её в жёны, – сказала первая.

– Скорее уж давно умер, – захихикала другая.

Тогда Дарья никак не показала, что чужие слова хоть как-то задели её чувства, но сама мысль «не родился, а давно уже умер» запала ей в душу и окрасила её увлечение в торжественные и траурные цвета.

Знала ли безвестная гимназистка, к чему приведёт та оброненная невзначай шутка?

Ровесницы Дарьи читали Надсона и Маркса, выходили замуж, метали бомбы и уезжали на учёбу в Швейцарию, сама же она бросалась от Блаватской к стихам символистов, надеясь где-то там уловить ниточку, которая связала бы её с людьми прошлого, которых она знала только по книгам.

Поздней осенью, когда вся Москва обсуждала новости с фронтов далёкой Русско-японской войны и поражалась очередному злодеянию бомбистов-эсеров, Дарья Глумова, девица двадцати одного года от роду, в своём самодвижущемся экипаже спешила на спиритический сеанс. Родителям было сказано, что она едет навестить лучшую подругу Верочку. Той недавно сделал предложение Сергей Проворов, так что не было ничего удивительного в том, что две девушки хотели всласть наговориться о произошедшем.

Не доезжая пары кварталов до дома, где жила подруга, Дарья попросила шофёра остановиться, спрыгнула с подножки на нечищеные панели и, сунув ему напоследок несколько монет, тихо проговорила:

– Через три часа здесь, как в прошлый раз!

Шофёр, укрытый башлыком так, что видны были только глаза в защитных очках, молча кивнул, спрятал подношение в рукав и с громким тарахтением рванул с места.

Она подошла к воротам высокого доходного дома. На его фасаде в ранних сумерках белели маски девушек с длинными, причудливо уложенными волосами. Дарья бросила им короткий взгляд, подмигнула, как старым знакомым, мол, не выдайте, подруги, и скрылась в темноте.

Два пролёта чёрной лестницы, пропавшей помоями и кошками, и она уже стояла у чёрного хода и условным стуком стучала в дверь.

На пороге, озарённая электрическим светом, возникла женщина. Она была одета в белое газовое платье, почти не скрывающее её наготы. Высокую причёску, уложенную на греческий манер, венчал позолоченный лавровый венок.

– Вы пришли, моя дорогая! – Женщина всплеснула руками и поцеловала воздух рядом с её щекой. – Сейчас Захар поможет вам раздеться.

В просторной прихожей, где расторопный слуга помог Дарье снять пальто, смешивались ароматы неведомых восточных благовоний и крепкий запах жареного лука. То и дело трещал дверной звонок: приходили гости, которым, в отличие от неё, не было нужды скрываться от посторонних взглядов. Кажется, на сегодняшний сеанс решилась прийти половина Москвы, не меньше.

Дарья прошла в гостиную. Здесь за большим круглым столом уже устроилось с полудюжины человек.

Она села на свободный стул рядом с седобородым господином в чёрной визитке. Он по-английски беседовал с глуховатой мадемуазель дю Лак, старушкой, похожей на разваренную рыбу. Она часто приходила сюда в надежде поговорить с духом давно почившего брата, но тот не спешил являться на её зов.

Дарья принялась осторожно осматриваться, стараясь при этом не потерять нить разговора. Она прекрасно читала на английском, разбирала всё, что ей говорила шотландская гувернантка, на слух, но сама говорить стеснялась. Ей казалось, что, стоит открыть рот, оттуда градом посыплются камешки иностранных слов.

– … приготовила для нас нечто особенное, – сказала мадемуазель дю Лак. – Хотя лучше бы она позвала сюда моего бедного Густава. Что толку в этих древних жрецах и красавицах? Сами они и дети их детей давно сгинули… А так бы живые порадовались, получив весточку с того света…

– Нам, тем, кто проникает умом сквозь толщу веков, эти жрецы и красавицы могли бы поведать многое. Если они, конечно, захотят прийти к своим никчёмным потомкам. Эти люди знали тайны жизни и смерти…

Дарья слушала, а взгляд её скользил по стенам, затянутым чёрным крепом. В гостиной царил полумрак, озаряемый светом двух электрических ламп. Она знала, когда придёт время, их потушат и зажгут свечи, чтобы не пугать духов, явившихся из мира мёртвых. В двух углах, рядом с окнами, сейчас плотно зашторенными, в курильницах горели благовония. Их дым поднимался, причудливо завиваясь, прямо к потолку. В третьем углу электрофонограф играл одну и ту же заунывную восточную мелодию. Едва она заканчивалась, юноша в тёмной ливрее перемещал иглу и включал его снова.

– И то, что сейчас скрыто под этим покрывалом, – продолжал господин в визитке, – поможет нам приникнуть к источнику знаний, доступному только древним. – Он указал на округлый предмет, стоявший в центре стола на невысокой подставке. От посторонних взглядов его защищала белая льняная салфетка.

Комната продолжала заполняться гостями. Нескольких из них Дарья помнила по прежним сеансам, другие были ей совершенно незнакомы. Воистину, сегодня здесь ожидалось нечто выдающееся!

Наконец пустым осталось только кресло хозяйки дома, больше похожее на королевский трон. Фонограф смолк, погасли электрические лампы, и молчаливые слуги внесли в гостиную три канделябра, больше похожих на еврейские меноры, и расставили их на столе так, чтобы они освещали загадочную подставку. В прихожей ударили в гонг. Его звон тяжёлыми волнами разошёлся в полумраке, и в гостиную вошла хозяйка.

Теперь к её белоснежному платью добавились тяжёлые браслеты и широкое ожерелье, таинственно мерцающие в свете свечей. Она была похожа на жрицу древнего и позабытого культа.

– Мои дорогие друзья, мои открыватели тайн, мои путешественники в мир сверхъестественного! Сегодня мы собрались здесь, чтобы прикоснуться к вечности! – начала она глубоким низким голосом. – Мой любезный друг Лазарь Зубатов сделал нам всем удивительный подарок…

Господин в визитке склонился к Дарье и спросил по-английски:

– Скажите, что говорит наша дорогая хозяйка? Я очень плохо понимаю русский.

Дарья оторопела, но быстро пересказала содержание пространной речи, которую обращала к своим гостям женщина в белом, а в конце добавила:

– Но как вы догадались, что я…

– Вы очень внимательно слушали наш разговор с мадемуазель дю Лак. Я заметил это и решил попросить вас о помощи.

Между тем хозяйка умолкла, будто в ожидании некого знака. В прихожей снова ударили в гонг. Она поднялась с кресла, протянула руку и одним точным движением сорвала с подставки салфетку. По гостиной пронёсся вздох, полный ужаса и восторга. Посредине стола стояла маленькая иссушённая голова мумии. Лицо её было покрыто тонким слоем золота, а глаза мерцали в неровном свете, как живые. Дарья даже ущипнула себя за руку, думая, что это наваждение.

– Это полированный камень, – успокоил её господин в чёрной визитке. – Так делали в эпоху Позднего царства.

Дарья вздохнула и внимательнее присмотрелась к голове, стоящей на подставке. Выражение её лица было совершенно умиротворённым, будто она только что очнулась от приятного сна. Вот и волосы, десятки мелких косичек, спутались между собой…

Хозяйка сделала гостям знак взяться за руки и призвала очистить свой разум от посторонних мыслей и молить дух древней красавицы явиться на их зов. Дарья послушно прикрыла глаза и попыталась сосредоточиться. Соседка, сидевшая слева, сильно задрожала. Её пальцы, ещё секунду назад тёплые, вдруг похолодели, она начала выкрикивать бессвязные слова, из которых было понятно, что она ощущает дуновение холода, дыхание смерти. С другой половины стола на её выкрики ответил испуганный мужской голос.

Дарья не чувствовала ничего, кроме лёгкого головокружения от духоты и благовоний, а мысли её раз за разом возвращались к несчастной голове мумии. Она не могла не думать о том, что где-то в Египте осталось её бесхозное безголовое тело. Как знать, может быть, его уже перемололи на удобрения или сожгли в паровозной топке. Но, может, оно попало в музей, лежало там в запаснике, и скорбная душа Ба прилетала к нему, садилась на грудь и горько плакала. Она так ясно, так ярко представила себе эту картину, что невольно вскрикнула, почувствовав на лице прикосновение птичьих крыльев.