Семнадцать рассказов

Выдох.

Из всех творений двуногих пахнущих салом, даже в самом горя- чем потоке непереносимости, я уважаю их за книги. Не могу пройти мимо хорошего книжного и собираю бумажные кирпичи скорее, чем прочитываю их. Нисколько не удивлён, что вторым обязательным экс- трактом для меня стал может быть лучший книжный страны. И эти

девушки, выбегающие из стеклянных дверей, и туристы с открытками, и завсегдатаи, взявшие жадными ладонями новый науч-поп, всё в этом месте можно терпеть за выбор и великолепное представление. Уходя- щие ввысь лестницы для долгих полок, подписи под ними по тематике, кофейни в дальних углах. Здесь можно найти всё. Здесь можно всё по- трогать и заглянуть в интимное межстраничье. Я сложно понимаю это противоречие, время не пришло выразить его простыми словами. Пока только путанно, как шарлатан детям, объясняю себе это случайностью. Насколько безразличны мне пути и желания людей в действительно- сти, настолько же завораживают меня описания человеческих историй в литературе. Последнее ничтожество пресмыкающееся перед началь- ником или порносайтом будет мне в радость, когда читаю о нём из-под талантливой руки автора. Я пенсионерской походкой обхожу два этажа задерживаясь в привычных местах: sci-fi, биографии, искусство, всякая литературная дичь. Недостаток нахожу не сразу. Выбор великолепен и подслушанный диалог двух консультантов о месте на полке книг по драматургии заворожил. Люди ли здесь работают? Мягкий Шекспир и твёрдый Пелевин на своих местах долго не лежат. Снуют туда-сюда книги про историю медицины и откровения Тарантино, едва доносят их до кассы, как на первый этаж спускается новая обложка. Недостаток состоял в том, что в этот святой день не оказалось нисколько книг о Кнорозове или его работах, или пусть хоть бы косвенных результатах этих работ. Скажем, науч-попа про майя или их алфавит. Двуглазые! Отвлекитесь от своего навоза! Сегодня его День рождения! И в этот день, даже в этот вы не выставили ничего. Я раздражён, но в тайне и рад одновременно. Уколол человечеков, нашёл чем. Визит прошёл удов- летворительно и вторая локация зачтена. Носом чувствую, что зачтена, навоз стал какой-то клеверный. Отодвигаю от прохода анорексичного юношу, девушку негодную для утех, зрачки кофемана и сумку полную

«Страдающего средневековья». Прочь читатели, шелестите с дороги. Как ни приятен аромат книг (вместо вашего), но мне надо всё же среди этой газовой смеси сделать

Выдох.

Нева – удивительная река. Жирная как кровь и непроницаемая для света, как катаракта. Невозможно одинаковая каждый год и при том неповторима в своих секундных бликах на колышущихся сразу во все стороны волнах-гребёнках. Стою «вспоминая иное расположение волн на Неве»©. И не могу вспомнить. Кажется там, под неровностью глубо- кой серости воды дна нет. Там выход из этого мира. Питер раскинулся по сторонам трещины мироустройства. Как горящий ствол дерева на

берегу лавовой реки, как очередь на посадку в прогулочной катер по Стиксу. Вместе со мной на неповторимую банальность воды смотрят сфинксы. Глаза без радужек и зрачков, без аккомодации и рефракции, без веры в людей и защиты от ветра. Что им ветер? Лёгкое дуновение времени и только. Сфинксы старше времени. И эта издёвка, этот фарс стояния на реке-Неве, всё закончится. Краткий миг. Сфинксы вернутся под жар африканского солнца чтобы так же непроницаемо смотреть на сложившихся ниц худых и страшащихся людей. Я слегка прислонился к розоватому камню, на котором возлежит чудовище. Полуживотное, получеловек. Наряженный в иероглифы и шапочку, с искусственной бо- родкой. Всеми атрибутами чтобы не было так страшно смертным. Что- бы им было понятно. Прямо как и я, в одежде и при пуговицах, при усах и очках. Подчинённый необходимости имитировать человека и притво- ряться незначимым куском мяса. Постоять у сфинксов. Такое есть моё третье условие. Завершение. Посмотреть на реку или выпить кофе там же. Намочить подошвы спустившись по ступеням. Принять капли до- ждя или мёртвого снега. В общем мелькнуть перед взором мраморной пары на Васильевском, как моль и сгореть в закате дня. Я задержался необычно долго. Страшно оборачиваться. Сейчас же я узнаю сработало или нет. Ремиссия или всё по кругу. Прислушиваюсь к сменяющимся за спиной посетителям, фотографам, лазающим по Википедии переводя- щим надпись на основании сфинкса, детям, к падающему мороженному, смеху. Всё не отвожу взгляд от воды. Водяной провал в земле почернел, солнце давно село и осенние размытые фонари напустили на волны ещё больше суматохи. Я повернулся и пошёл к дороге, к людям. Это были женщины и мужчины, кутающиеся от ветра в кожу убитых животных и откровенные синтетические канцерогены. Но это были просто люди. Просто живое. Я не испытывал к ним ненависти. Смог пройти доста- точно близко без брезгливости. Непереносимость никак не проявлялась. Я даже коснулся кого-то локтем и обогнал парочку на тротуаре. Двига- ясь в сторону Биржи, я слушал человеческие голоса про погоду и новую микроволновку. И это были звуки, чем-то обычные, чем-то приятные, как пение незнакомых птиц. Я легко понимал речь этих существ, этих людей. Прошло ещё сто шагов среди гуляющих и дошло до того, что я смог сделать это.

Вдох.

ДЕД

Я хочу написать простую историю. Такую, чтобы её можно было пересказать и взрослому, и ребёнку. С началом и концом. С лёгкой мора- лью и запоминающимися названиями мест и предметов. С минимумом персонажей и событий. Простую понятную важную и короткую. Исто- рию, за которую будет не стыдно перед читателем кто бы он ни был. Будь то родители, друг, коллега или незнакомый человек. Чтобы исто- рия моя с легкостью была понята на любом языке и в любые времена. Это будет здорово. Это принесёт мне удовольствие, а читателю пользу. Но это будет не сегодня, не в этот раз. Потому что сейчас не время для таких историй. Потому что со мной случилась не простая история. Я не могу рассказать о ней за пивом и дружеским разговором. Она не для этого случая. История моя заковыристая и ухабистая, как сельская до- рога. Мне неудобно пересказывать её близким. Она полна событий, над которыми я всё ещё размышляю. Я не знаю хорошие они или плохие и чему меня научила эта история. Поэтому я напишу её сухим текстом, стараясь несмотря на всю необычность, использовать простые понятия и сравнивать незнакомые вещи с привычными, а неясное целое разделять на понятные составляющие. Я не могу назвать всех участников по име- нам и в то же время не хочу путать сам себя присваивая ненастоящие имена персонажам. Тоже и с местами. Я пока не знаю, как выкручусь из ситуации и не знаю расскажу ли всю правду до самого конца. Потому что я всё ещё часть этого. Начиная настоящий текст, я допускаю, что он никогда не будет завершён. После него начнётся продолжение, вто- рое продолжение, третье. По мере того, как я буду способен пересказать свою память вам. Это может быть новая история, которая будет уже не обо мне, но так же, как меня, поглотит другого человека. И если это может повториться, я хочу предупредить вас.

Я проживал тогда в Винтергарде. Небольшом городе, что вырос на середине пути из Свеев в Эллины в незапамятные времена. Где раньше зимовали норвеги, после волока по рекам и озёрам своих судов с севера, хранили товар, по весне смолили корабли заново и спускали на Днепр. Чтобы двигаться далее без остановки до порогов, до моря, до Полиса. Выросший на могилах пришельцев из Швеции, город всегда был во мно- гом кладбищем. Монголам, мадьярам, полякам, германцам, а более все- го русским. Людям от земли, рождавшимся здесь, работавшим на этой земле и в неё, чаще всего преждевременно, сходившим. От рождения до смерти была всего лишь пара десятков лет, а пространства, всего-то двор да проулок. Я проживал именно на такой улице. Улице-кладби-

ще на месте бывших полей с трупами воинов, на месте курганов неиз- вестных предшественников и братских захоронений последней войны. На крутой, удобной весенним ручьям и ледянкам зимой, улице-убий- це, улице, заставлявшей качать икроножные мышцы. Она вставала у острова огромной башни и вела вверх до остатка оборонительной стены. Мостовыми служили разбитые надгробные плиты с латинскими и сла- вянскими буквами. Бордюр был из тёсаных булыжников, что притащил сюда и бросил небрежно норвежский ледник до начала самой первой че- ловеческой войны. Подорожник, росший между всяким камнем, помнил подошвы пришлых племён. Он устал считать гостей и захватчиков. Пу- тал их. Корнями своими пил кровь последней резни, а листьями ловил свет, отражённый от оцинкованного листа на крыше древней церкви. Та сияла этим ложным серебром в середине улицы. Пол храма был про- ломлен и разверзнут стволом мёртвого дуба. Его змеевидными ветвями были подняты плиты и отодвинуты колонны. Дерево выросло внутри, вероятно, в антирелигиозные годы, когда местный народец вдруг вре- менно сбросил с себя ярмо рабства и иконопоклонничества. Когда на пол попадал дождь и солнечный свет, а ветер приносил семена. С ребя- тами, мы часто лазали к фундаменту поражаясь как глубок культурный слой города. Даже с самой нижней точки дна, казалось бы, на уровне исходной земли-фундамента, можно было найти щель и посветить фо- нариком ещё на полтысячи лет глубже. Ниже дуба, ниже холма города, ниже реки-перекрёстка всех культур. Там фонарик выхватывал продол- жение дуба во тьме веков. Со средней школы мне казалось, что я живу в самом древнем месте России, где всё началось, вся история и сказка, всё это, а после, из-за множества войн и катастроф сначала притихло, оста- новилось, а затем плавно переехало в более счастливые города. Те стоя- ли на более широких реках, покрывались более толстыми колосьями и жили в них более прозорливые и удачливые люди. Обманывавшие по совести и прощавшие по нужде. Там всё ещё верили в богов, золотили крыши и ладно плодились. Когда же на те города шла лавина зла, война, то она сначала налетала на Винтергард. Разбивалась о него, часто вместе с городом, с его церквями и стенами, и только опосля, слабая и вялая докатывалась в те жирные стоглавые столицы. Как-то так выходило, что каждая война проходила по моей улице. До меня, конечно, до моего су- ществования, до всех моих родных. Даже до строительства моего дома и школы. Но всегда через нас. Сквозь древние ворота, встречавшие нор- вегов и греков внизу у воды. Была у Винтергарда такая судьба.

Вылезая из недр съеденной дубом церкви, я смотрел на расширяю- щийся над моей головой свет. Появлялся он через прорехи стен и ку-

пола, сквозь незнающие стёкол верхние окна с подоконниками из пти- чьих гнёзд. Когда глаза привыкали к проваливающемуся внутрь белому потоку, я различал изнутри между окон и на куполе, лица людей. Ис- ключительно мужчин отчего-то. Длинноволосых и длинноносых, как состарившиеся вегетарианцы. Спокойных и бледных, как пациенты в хосписе. В латах или прочих странных одеяниях, никак не сочетающих- ся со свитками или моделями соборов у них в руках. Вылезая из ямы, возвращаясь к дворовому футболу и казакам-разбойникам, я тогда ду- мал, что нет на свете большей ерунды, чем полагать, что эти рисунки кому-то могли помочь. Они были только образцом страданий, уговари- вали идти этим путём, показывали, что за это, за дорогу из страданий, в самом конце, ты будешь красиво свешиваться разбитой штукатуркой на мальчика в испачканных грязью штанах. Страдай как мы. Страдай вместе с нами. Страдай лучше нас. Дуб имел больше смысла, чем фре- ски. Дуб когда-то мог давать тень и жёлуди, приютить птиц. Я скорее хотел быть как этот дуб, чем как святой. Я уходил на мостовую, а они оставались, ожидая перестройки, демократии, асимметричного ответа, олигархии, и, наконец, реставрации. Чтобы ни рисовали на стенах Вин- тегарда мои предки, стены эти, всегда оказывались разрушенными теми, кто может и не рисовал ничего у себя дома.

Не так много занятий на каникулах дарил мне город. Комиксы-фре- ски, школьная археология и… Отдельным видом медитации и внутрен- него туризма была езда на трамваях. Они являлись основным средством транспорта в Винтергарде. Приучали первоклашек к шуму механизмов, вибрации, электрическому току и резким звонкам, чтобы затем быть стрессоустойчивыми рабочими на авиационном заводе. Многое, правда, здесь было мне неясно. Например, почему на авиационном заводе делают не самолёты, а снаряды. Почему в трамваях такие высокие ступеньки, что первоклашки не могут попасть внутрь на большинстве остановок. Почему шумный и медленный транспорт не заменить на троллейбус. Не имея ответов, я катался по кругу и наблюдал за взрослыми не задающи- ми вопросов. Все маршруты были круговыми. Начинаясь в одной точке, проползая весь город, рельсы неизменно возвращали тебя на исходное место. Это занимало час или два. Это было любимым делом романти- ков, философов и скучающих натуралистов. Трамвайный тур что-то стоил, но никто не платил. Он что-то объявлял, но все знали остановки наизусть. Так что внимание тратилось лишь на разглядывание новых проплешин штукатурки на «сталинках» и на наблюдения, как смешно падают с высоких ступенек неловкие пенсионеры и школьники. Отчего- то лазающие по ним в одно и то же утреннее время. Однажды мой при-

езжий двоюродный брат, из парчового ярмарочного города, рассказал странную вещь. Что можно сделать платформу остановок высокой, что- бы заходить в вагон без ступенек, это дешевле, чем покупать новые низ- кие трамваи. И что можно сделать бесплатным проезд для школьников в ранние школьные часы, а для пенсионеров позже, чтобы разделить по- токи пассажиров. Якобы брат видел такое где-то. В журнале или газете. Но его никто не понял. Я представить себе не мог высокие остановки и платный проезд. Это была какая-то извращённая реальность. Может и в подъезд не делать ступени чтобы инвалиды могли легко пользоваться? Может в парк сделать платным вход чтобы хулиганы не собирались? Всё это походило, на что-то, что я не мог назвать. Потому что я знал только те слова, которые были в учебниках и подписных журналах. По- тому что для жизни в Винтергарде мне больше ничего не было нужно. Ничего сверх. Потому я продолжал круговое движение по маршрутам, подмечая мёртвых голубей и упавшие тополя, забывая чужие истории. Время здесь жило по кругу. От катастрофы к катастрофе с семнадцатью остановками. Моя жизнь как раз пришлась на долгий период между ка- тастрофами. Я не мог это изменить и родиться иначе.

Город показывался мне одними и теми же боками, в окно, в дверь трамвая, тряс меня и бросался листьями. Бывало, что и внутри проис- ходили интересности. Например, одна одноклассница постоянно напра- шивалась на поездку со мной. Я этого не любил, она садилась к окну и терялся весь смысл моей цикличности. Она сидела смирно, с руками на коленках, и словно чего-то ждала, могла внезапно выйти. Но я ей не мешал. Она не понимала, что мы с ней сейчас едем по костям предков. Что я родился не тогда, не для неё, я не должен был быть в одно время с ней. Или был ещё дружок-отличник, что непременно покупал билет у водителя, в отличии от всех. Отличник, одним словом. Когда, по его мнению, билетик оказывался «счастливым», одноклассник съедал его у меня на глазах. Это было отвратительно, смотреть как он жуёт прямоу- гольный зелёный сухой билет. Тот прилипал к языку и нёбу, и не хотел быть проглоченным. Чтобы увеличить своё «счастье», этот отличник каждый раз по-разному трактовал условия для билета. Шестизначный номер мог быть, по его меняющимся правилам счастливым, если первые три и вторые три цифры после сложения давали равенство. Или если все шесть располагались по возрастанию, или по убывания. Если встре- чались три одинаковые цифры, если все цифры были больше пятёрки. Если большинство чисел в билете оказывались простыми. Если билет начинался с ноля и так далее… Его покупка счастья была очень эффек- тивной. Одноклассник виртуозно искал своё «счастье» и почти всегда

его находил. Съедал билет. Доказав мне этим что-то, он выходил и не завершал полный круг. Выходил в свою незавершённую счастливую жизнь. В пространство между двух катастроф. А я завершал круг всег- да. Я часто думал взять с собой термос с чаем, чтобы отличнику помочь. А лучше чтобы здесь подавали чай в гранёных стаканах, как в поезде. Чтобы запить своё «счастье». Был ли у него с годами безоаровый камень от этих билетов? Был ли он счастлив пропорционально съеденному ко- личеству номеров? Мне счастье цифры дать не могли.

Иногда на конечной меня заставляли выйти, тогда я переходил до- рогу и снова садился в этот же трамвай, когда он выруливал от кольца. Снова бесплатно и на тоже своё тёплое место у окна. Мы гремели по крутым склонам холмов города, по могилам панов и ханов, цепляясь за ветки древних деревьев под чьими корнями, я был уверен, лежал се- ребряный клад. Уж как минимум норвейская ладья. Я выходил осво- бождённый от мыслей на исходной остановке. Попадал под дождь или получал камнем по спине от кого-то, или становился в лужу. Тогда я включался с обычную жизнь, вспоминая трамвай, как буддийскую ке- лью, мимо которой колесом проворачивается жизнь с редкими колоколь- чиками событий.

Кроме рельсового транспорта, луж и людей, на улицах моего холь- мгарда были ещё и названия. Белые таблички с чёрными буквами. Я долго, до старших классов не обращал внимание что они значат. Для меня не было удивительным, что все улицы носят фамилии людей. Не- которых из них мы проходили в школе, другие были писателями. Так было на центральных улицах. Но улицы второго эшелона носили просто какие случайные ничего не значащие для меня имена-фамилии. Будто кто-то перенёс на вывески словарь мужских фамилий. Как-то раз, спря- тавшись от ливня в библиотеке, открыв для себя этот чудный мир стен из книг, я посмотрел часть фамилий. Что они означали для мира, кому принадлежали. Это были сплошь фамилии убийц. Цареубийцы, убийцы губернаторов, убийцы врагов, знаменитые охотники, китобои, инквизи- торы. Среди них были убийцы по умолчанию, вроде древних воинов, и убийцы недавние, осознанные, боровшиеся с предыдущей властью. Ещё интереснее оказалось то, что практически без исключения убийцы улиц были и сами убиты. Но убийцам убийц улиц не дарили. Выясни- лось также, что до поименования улиц в честь убийц, те носили другие названия. Вроде Большая садовая или Благовещенская. Хотя бывали и Резницкая, Скотобойная, Проломная, что, вероятно, отражало тяжёлую историю города. Однако была ясно, что традиция называть стройные ряды дорог и домов имена убийц была устоявшейся. Может быть ро-

весницей моих дедов, может старше. Библиотека стала мной с тех пор любима за её ненавязчивую мудрость. Она носила имя всего-то убийцы нескольких букв алфавита и располагалась на площади имени убийцы одной реки, которая стала искусственным морем с гидроэлектростан- цией. Однозначно, в Винтергарде это было самое мирное место. Книги домой я не брал. Это было бы странно, не место им там. Стал проли- стывать регулярно, заходя в библиотеку, останавливаясь на случайных страницах. Засиживаться. Брать сразу три-четыре, потолще. Мне нра- вилось привлекать внимание полусонных библиотекарш, которые были удивительно красивы, тихи и услужливы. Словно их предупредили, что от того, как этот юноша проведёт здесь время, зависит их зарплата. Ещё книги пахли. Непонятно чем. Но напоминали ветер с хлебокомбината, тёплый и вкусный, желанный… Возможно так пахли те города, куда не добиралась война, зацепившаяся за мою улицу. Но скорее всего тома пахли весенним воздухом, который ворвался нечаянно в долго закры- тую палатку путешественника.

Я не мог объяснить, не понимал, зачем действительно возвращаюсь в библиотеку. Ведь у меня были друзья, трамвайные круги, непромокае- мые сапоги, яма в земле под церковью и ещё пара лет до окончания дет- ской жизни. Всё что нужно и больше, чем у многих в городе. У меня был даже перочинный нож и коллекция палочек от мороженного с разными выжженными клеймами. Скоро в квартиру проведут телефон и будет просто великолепная жизнь. Под этими древними кронами, крышами, на стертых мостовых. Я полагал, что буду жить вечно. Мимо меня, как мимо Винтергарда, пройдут времена и люди, пролетят ветра и стукнув- шись об опору моста проплывёт статуя древнего бога, вырезанная из цельного ствола. Она помашет нарисованным дядькам на стенах церкви палицей, а те в ответ побледнеют и сложат ладони в безропотный мо- лельный домик. А я всё буду жить, смотреть, подниматься по переул- кам и всё будет так или иначе, но всё будет хорошо. Память сохранит каждый из прожитых дней как образчик добротной жизни. У меня будет тысяча тысяч дней.

Жизнь в библиотечных книгах была жестокой и однонаправленной. Родился, попал в плен, сбежал, умер на чужбине. Или так: родился, женился, воевал, вырастил детей, был ими убит. Или просто воевал и умер. Или родился и умер. Всё кончалось смертью. Все книги были про смерть, как улицы города про убийц. Как зарубежный канал про при- роду по пятницам, где львы кого-то постоянно жрали. Ты родился чтобы жрать и как можно дольше избегать тех, кто питается тобой. Можно ли отдавать себя львам по частям чтобы прожить дольше? Мои прогулки

через дыру в заборе монастыря или велоспуск по улице Войкова к мемо- риальному кладбищу не влезали в схему из книг. Такое ощущение, что родился в пустое нетипичное время. Родился в пробел. В пустоте без войн и эпидемий, без нашествия и призыва. Иногда по телевизору в кух- не показывали сегодняшний день. С единичными жертвами наводнения в далёкой жаркой стране. Где-то где закончилось место и адское солнце жарило один на всех хлеб. Там яркие флаги и резкие крики напоминали библиотечные истории и случались убийства. Однако незнакомый язык, неизвестная даль, чёрная кожа и зелёные полумесяцы обесценивали это насилие. Мне было не страшно. Мне было всё равно. Я возвращался в библиотеку чтобы рассматривать литографии инквизиции и смотреть на таблицы с бесконечными именами погибших под стенами Винтергарда. У нас-то прошлое побоище было не чета вчерашнему телевизионному. Возвращаясь домой, я мечтал, что наш город снова примет удар нечисти и снова, на этот раз с моей помощью, с честью отстоит Россию. С че- стью и колоссальными потерями. Я однозначно выживу и буду велик и обаятелен. Или умру, но героем. С такими мыслями однажды я упёрся в закрытую дверь библиотеки. Оказалось, что по понедельникам она не работает. Я повертелся на месте и пошёл к парку, к его озеру, бывшему крепостному рву, к обвалившейся зубчатой стене, воротам, чтобы мыс- ленно их отремонтировать, но улучшить, приделав захаб как на фото в книге про Средневековье.

Слово «парк» не вполне отражало то, где я находился. Это был за- жатый между древними рвами, валами и стенами кусок ровного места, поросший деревьями без особенного плана. Люди, срезавшие здесь до- рогу между большими улицами, протоптали широкие тропинки. Затем, в последнюю войну, захватчики заасфальтировали участки, где ходили люди. Порядок они любили больше, чем природу и людей. Затем ос- вободители города поставили вдоль этих дорожек скамейки и урны. Деревья тем временем циклопически разрослись подпитанные тру- пами и накрыли всё это тенью и обиталищем птиц. Так возник парк нашего Винтергарда. Уже при мне в него встроили кафе, памятник космонавтам и ларёк с мороженным. Провели громкоговорители и по праздникам натягивали между стволов одни и те же слова, написан- ные на широких цветных лентах. Ленты путали и рвались, отчего под разным углом со скамеек можно было читать альтернативный текст:

«Да здравствует 50-я годовщина счастливого детства!» или «Вечная память, труд, май!». Скамейки стали главным местом свиданий и от- того таким школьникам как я, практически были недоступны. Заняты и забронированы до ночи. Но в ранний каникулярный понедельник я

наслаждался возможностью поёрзать на ребристых лавочках. Когда-ни- будь я тоже буду здесь прижиматься к миниюбке и хохотать на весь парк. Может быть это мои последние каникулы с мечтами и библиоте- кой. Дальше всё будет ого-го!

Однако скука была совершенно знойной. Меня минута за минутой возвращало в фантазии прежних обрывочных мыслей о городе. Кривые камни дорожек, мне казались, кирпичами крепостной стены. Основание клумбы однозначно было могильной плитой с рунической надписью. Выступающий несимметричный дом напротив парка являлся для меня перестроенной башней. И, конечно же, из каждой лужи я ждал прибли- жения ладьи или драккара. Может быть я родился не в то время? Не в том теле? Может быть это не лень учиться и не усталость дружить с ограниченными ребятами со двора. Это всё другое призвание? Как бы хотелось, чтобы всё это стало так. Но так не бывает. Я просто не нашёл дела по душе, забот и тревог. Я ещё школьник, неготовый променять книжные рассказы на реальность. Школьник в забытом городе. Пусть я родился не в своё время, зато однозначно в нужном месте. На этом, я решительно ушёл из культуры и отдыха на проулок пыли истории, спустился к разрушенной церкви, намереваясь там поковырять штука- турку с плоскими лицами или найти старинную монету. Она бы меня утешила, заменила бы мне и закрытую библиотеку, и друзей, отбываю- щих повинность на дачах с огурцами. Я почти бегом заскочил под свод храма и тут же остановился.