Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого

Его глаза улыбались, но я бы мог поклясться, что в них блестели слезы. Я крепко сжал его руку; я чувствовал, что, несмотря на его цинизм и наружную холодность, судьба молодого Линтона глубоко его тронула. От этого впечатления моя симпатия к нему приобрела новую силу, и я пошел спать более примиренный с собой и с обстоятельствами вообще. В продолжение нескольких минут, пока раздевался, я даже был в состоянии размышлять о вечерней трагедии с меньшим сожалением и с большим спокойствием, так как, безусловно, терзаться тем, что необратимо, было бесполезно. И, в конце концов, какой интерес представляла для меня жизнь виконта? Никакого.

Я начал смеяться над своей слабостью и чувствительностью и, будучи страшно утомленным, повалился в постель и моментально уснул. Однако ближе к утру, может быть, часов в пять, я вдруг проснулся, точно от прикосновения невидимой руки. Я весь дрожал, обливаясь холодным потом. Обыкновенно темная комната освещалась странным светом, точно облаком белого дыма или огнем. Я поднялся, протирая глаза, – и один момент смотрел с ужасом перед собой, сомневаясь в ясности своих чувств, так как совершенно явственно и отчетливо, на расстоянии шагов пяти от постели, увидел три стоящие фигуры, закутанные в темные одежды с надвинутыми на лбы капюшонами. Они были так торжественно неподвижны, их черные, подбитые соболями облачения так надежно скрывали очертания их тел, что не было возможности сказать, были ли это мужчины или женщины; но что парализовало меня изумлением и ужасом – так это окружавший их странный свет: прозрачное, блуждающее, холодное сияние освещало их, как лучи бледной зимней луны. Я пытался крикнуть, но мой язык отказался мне повиноваться, и мой голос застрял в горле.

Все трое оставались абсолютно неподвижными, и я снова протер глаза, думая, был ли это сон или галлюцинация. Дрожа всем телом, я протянул руку к звонку с намерением позвонить и позвать на помощь, как вдруг голос, тихий и звучащий невыразимой тоской, заставил меня в смятении откинуться назад, и моя рука бессильно упала.

– Горе!

Слово резким неприятным звуком потрясло воздух, и я почти лишился чувств от ужаса, так как теперь одна из фигур шевельнулась, и ее лицо светилось из-под капюшона – белое лицо, как самый белый мрамор, и с таким страшным выражением отчаяния, что моя кровь заледенела в жилах. Послышался глубокий вздох, более похожий на предсмертный стон, и опять слово «Горе!» нарушило тишину.

Обезумевший от страха и едва сознавая, что делаю, я соскочил с кровати, в бешенстве кинулся к этим фантастическим замаскированным фигурам, решив схватить их и спросить, что значит эта глупая и неуместная шутка, как неожиданно все трое подняли головы и повернули лица в мою сторону! И какие лица! Неописуемо страшные в своей бледной агонии. И шепот, более ужасный, чем пронзительный крик, проник в самые глубины моего сознания: «Горе!»

Одним прыжком я бросился на них, и мои руки ударили в пустое пространство. Между тем они так же явственно стояли там, грозно глядя на меня, пока мои сжатые кулаки бессильно колотили их кажущиеся телесными образы! А затем я вдруг увидел их глаза – глаза, следящие за мной зорко, безжалостно, презрительно, – глаза, которые, как волшебные огни, медленно жгли мое тело и дух. Потрясенный, почти разъяренный от нервного напряжения, я предался отчаянию; я думал, что это ужасное видение предвещало смерть – наверно, пришел мой последний час! Затем я заметил, что губы на одном из этих страшных лиц шевельнулись… Мною овладела какая-то сверхъестественная жажда жизни… Странным образом я знал или угадал ужас того, что будет сказано… И, собрав все свои оставшиеся силы, я крикнул:

– Нет! Нет! Не надо этой вечной погибели! Не сейчас!

Борясь с пустым воздухом, я старался оттолкнуть эти неосязаемые образы, которые, возвышаясь надо мной, съедали мою душу пристальным взглядом своих гневных глаз, и с подавленным зовом на помощь упал в темную пропасть, по счастию лишившись чувств.

XI

Как прошли часы от этого страшного эпизода до утра – не знаю. Я был мертв для всех впечатлений. Наконец, проснувшись, или, скорее, придя в чувство, я увидел солнечный свет, весело лившийся сквозь полуоткрытые шторы, и нашел себя спокойно лежавшим в постели, как будто бы я никогда и не покидал ее. Было ли то видение простой галлюцинацией, ночным кошмаром? Если так, то, без сомнения, это была самая отвратительная иллюзия, когда-либо посланная страной сна! Это никоим образом не повлияло на состояние моего здоровья, так как я чувствовал себя лучше, чем когда-нибудь в жизни! Некоторое время я лежал неподвижно, размышляя о виденном и пристально глядя в ту часть комнаты, где, как мне тогда казалось, стояли три фигуры; но я уже так привык к холодному самоанализу, что к тому времени, когда мой лакей принес мне чашку кофе, я решил, что все случившееся было не больше как фантазией, созревшей из моего собственного воображения, возбужденного историей самоубийства виконта Линтона.

В смерти молодого человека не оставалось никакого сомнения: краткое известие о ней было помещено в утренних газетах, но, поскольку трагедия разыгралась так поздно ночью, ни о каких подробностях не упоминалось; лишь в одной газете был намек на «денежные затруднения», но кроме этого и объявления, что тело перенесено в морг в ожидании следствия, ничего не было сказано.

Я нашел Лючио в курительной комнате, и он первый показал мне короткую заметку, озаглавленную «Самоубийство виконта».

– Я говорил вам, он отличный стрелок!

Я кивнул. Меня это как-то перестало интересовать. Волнения предыдущего вечера, по-видимому, истощили весь мой запас сострадания и сделали меня холодно-равнодушным. Погруженный в самого себя и свои собственные беспокойства, я чувствовал потребность высказаться и принялся подробно рассказывать о галлюцинациях, тревоживших меня в продолжение ночи. Лючио слушал, странно улыбаясь.

– Старое токайское, очевидно, оказалось слишком крепким для вас! – сказал он, когда я закончил свой рассказ.

– Вы дали мне старого токайского? – спросил я смеясь. – Тогда вся таинственность объясняется. Я был уже возбужден и не нуждался в возбуждающих средствах. Но какие шутки играет с нами воображение! Вы не имеете представления, насколько явственны были эти призраки, насколько живо было впечатление!

– Безусловно! – И я ощутил на себе его испытующий взгляд. – Впечатления часто весьма живы. Например, какое удивительно реальное впечатление производит на нас мир!

– Да, но ведь мир реален! – ответил я.

– Реален? Вы так считаете, но каждый отдельный индивидуум воспринимает его по-своему. Нет двух человеческих существ, думающих одинаково; отсюда происходят противоположные мнения относительно реальности или нереальности мира. Но не будем углубляться в бесконечный вопрос о том, что есть и что кажется. Вот несколько писем для вашего рассмотрения. Вы недавно говорили о покупке поместья. Что вы скажете о Уиллоусмирском замке в Уорикшире? Я присмотрел это место для вас, и мне кажется, это именно то, что надо. Великолепный замок был построен еще при Елизавете и находится в прекрасном состоянии; сады удивительно живописны, классическая река Эйвон вьется широкой лентой через парк, и все это, включая обстановку, продается за бесценок, за пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Я думаю, вам стоит приобрести это поместье: оно как нельзя больше подойдет к вашему литературному и поэтическому вкусу.

Послышалось ли мне или в самом деле его голос прозвучал насмешкой, когда он произносил последние слова? Я не мог допустить, чтоб это было возможно, и быстро ответил:

– Все, что вы рекомендуете, несомненно заслуживает внимания, и, само собой разумеется, я поеду и посмотрю. По описанию оно мне нравится, да и шекспировские места меня всегда привлекали, но не хотите ли вы сами купить его?

Он рассмеялся.

– Нет! Я нигде подолгу не живу. Я из породы скитальцев и не люблю быть привязанным к одному месту. Но я рекомендую вам Уиллоусмир по двум причинам: во-первых, он очарователен и в прекрасном состоянии; во-вторых, это произведет значительное впечатление на лорда Элтона, когда он узнает о вашей покупке.

– Как так?

– А так, что Уиллоусмир был его собственностью, – спокойно возразил Лючио, – пока не попал в руки евреев. Он заложил его им, и они недавно вступили в права владения. Они распродали очень многое из картин, фарфора, bric-à-brac [9] и прочих ценностей. Между прочим, вы заметили, что легендарный Бог продолжает оказывать покровительство дому Израилеву? Особенно «низкому ростовщику», которому в девяти случаев из десяти позволяется залучить в свои объятия несчастного христианина? И за этим не следует никакой небесной кары! Еврей всегда торжествует! Немного непоследовательно для беспристрастного Бога, вы не находите? – Его глаза сверкнули презрением, и он тотчас продолжил: – Как результат неудачных спекуляций лорда Элтона и удивительной проницательности евреев, Уиллоусмир выставлен на продажу, и пятьдесят тысяч фунтов стерлингов сделают вас счастливым владельцем поместья, стоящего всех ста тысяч.

– Мы сегодня вечером обедаем у Элтонов? – спросил я в раздумье.

– Непременно! Вы, конечно, не забыли о приглашении и леди Сибилле! – ответил он смеясь.

– Нет, не забыл, – сказал я наконец после недолгого молчания. – И я хочу во что бы то ни стало купить Уиллоусмир. Я сейчас же протелеграфирую инструкции моим поверенным. Вы мне дадите имя и адрес агентов?

– С большим удовольствием, мой милый мальчик.

И Лючио протянул мне письмо, содержащее подробности относительно поместья.

– Но не слишком ли быстро вы решили? Не лучше ли сначала осмотреть его? Вам может что-нибудь не понравиться.

– Если б даже оно было бараком, наводненным крысами, то и тогда б я купил его! – решительно заявил я. – Я немедленно примусь за дело. Я хочу, чтоб сегодня же вечером лорд Элтон узнал, что я будущий владелец Уиллоусмира!

– Хорошо!

Мой приятель взял меня под руку, и мы вместе вышли из курительной комнаты.

– Мне нравится быстрота ваших действий, Джеффри! Она удивительна! Уважаю решимость. Даже если человек решит идти в ад, я отдам ему должное, если он сдержит слово и прямиком отправится туда после смерти.

Я засмеялся, и мы расстались в самом хорошем расположении духа: он – чтоб отправиться в клуб, я – чтоб телеграфировать инструкции своим поверенным Бентаму и Эллису, касающиеся немедленной покупки на мое имя поместья, известного как Уиллоусмирский замок в графстве Уорикшир, невзирая ни на какие расходы, риски или затруднения.

В тот вечер я одевался с особенной тщательностью, доставив Моррису почти столько же хлопот, как если бы был кокетливой женщиной. Он же прислуживал мне с примерным терпением, и только когда я был совсем готов, решился высказать то, что, очевидно, уже давно засело у него в голове.

– Извините меня, сэр, – сказал он, – но я полагаю, вы сами заметили нечто неприятное в лакее князя, Амиэле?

– Да, он довольно угрюмый малый, если это то, что вы хотите сказать, – ответил я. – Но я думаю, в этом нет никакого вреда.

– Не знаю, сэр, – ответил Моррис серьезно, – но уверяю вас, он делает много странного. Внизу с прислугой он говорит нечто поразительное, поет, и представляет, и танцует, как если бы был целым театром.

– В самом деле! – воскликнул я, удивленный. – Я бы никогда этого не подумал.

– И я, сэр, но это факт.

– В таком случае он очень забавен, – продолжал я, не понимая, почему таланты Амиэля так задели моего слугу.

– О, я ничего не имею против этого, – и Моррис потер нос. – Пусть себе прыгает и забавляется, коли ему это нравится, но меня удивляет его лживость, сэр. Вы его считаете за скромного, угрюмого малого, не думающего ни о чем, кроме своих обязанностей, но он этому полная противоположность, сэр, если вы мне поверите. Язык, которым он говорит, когда устраивает свои представления внизу, поистине ужасен! А он клянется, что выучился ему от джентльменов на скачках, сэр! Прошлым вечером он передразнивал разных известных господ, а потом стал гипнотизировать, и, честное слово, кровь у меня застыла в жилах.

– Почему? Что же он делал? – спросил я с некоторым любопытством.

– Вот что, сэр: он посадил на стул одну из судомоек, ткнул в нее пальцем и ухмылялся точь-в-точь как дьявол в пантомиме. И хотя она серьезная и скромная девушка, но тут вскочила и начала кружиться, как лунатик, потом вдруг стала скакать и поднимать юбки так высоко, что было положительно неприлично! Некоторые из нас старались остановить ее и не могли; она была как сумасшедшая, пока не позвонили из двадцать второго номера – из комнат князя, – и тогда он, схватив ее, посадил опять на стул и хлопнул в ладоши. Она тотчас пришла в себя и буквально ничего не помнила из того, что только что делала. Опять позвонили из двадцать второго номера, и Амиэль закатил глаза подобно пастору и со словами: «Будем молиться!» – ушел.

Я засмеялся.

– По-видимому, он малый с юмором, чего бы я никогда о нем не подумал, – сказал я. – Но разве вы думаете, что в его кривлянии есть что-нибудь злонамеренное?

– Эта судомойка больна сегодня, – ответил он, – у нее «подергивание», и никто из нас не смеет рассказать ей о причине ее болезни. Нет, сэр, как хотите, верьте или не верьте мне, но что-то есть странное в Амиэле. И, кроме того, хотел бы я знать, что он делает с другими слугами?

– Что он делает с другими слугами? – повторил я растерянно. – Что вы хотите этим сказать?

– Хорошо, сэр, князь имеет собственного повара – не правда ли? – начал Моррис, загибая пальцы. – И двух лакеев кроме Амиэля – довольно спокойных малых, помогающих ему. Затем у него есть кучер и грум – что составляет шесть слуг. Между тем, за исключением Амиэля, никто из них никогда не показывается в кухне отеля. Повар присылает кушанья неизвестно откуда, и двое других лакеев появляются, только когда прислуживают у стола: днем они не бывают в своих комнатах, хотя, быть может, они приходят туда спать, и никто не знает, где стоят лошади и карета или где живут кучер и грум. Но известно, что они оба и повар не живут в отеле. Это мне кажется очень таинственным.

Я почувствовал совершенно беспричинное раздражение.

– Вот что, Моррис, – сказал я, – нет ничего бесполезнее и вреднее, чем привычка вмешиваться в чужие дела. Князь имеет право жить как ему нравится и делать со своими слугами что хочет; я уверен, он по-царски платит им за свои причуды. И живет ли его повар здесь или там, наверху, в небесах, или внизу, в подвале, это меня не касается. Князь много путешествовал и, без сомнения, имеет свои привычки. Вполне возможно, его требования относительно пищи весьма прихотливы. Но я ничего не желаю знать о его хозяйстве. Если вы не любите Амиэля, вы легко можете избегать его, но, ради бога, не ищите таинственности там, где ее нет.

Моррис посмотрел вверх, потом вниз и с особенным старанием принялся складывать один из моих фраков. Я увидел, что остановил порыв его доверчивости.

– Слушаю, сэр, – и он больше ничего не сказал.

Меня сильно позабавил рассказ моего слуги о странностях Амиэля, и когда вечером мы ехали к Элтонам, я пересказал Лючио кое-что из этой истории.

Он засмеялся.

– Оживленность Амиэля часто переходит границы, – сказал он, – и он не всегда может совладать с собой.

– Какое же ложное представление я составил о нем: я считал его серьезным и несколько угрюмым!

– Вы ведь знаете старую поговорку: «Внешность обманчива». Это сущая правда. Профессиональный юморист почти всегда неприятный и тяжелый человек. Что касается Амиэля, то он, подобно мне, кажется не тем, кто есть на самом деле. Его единственным недостатком можно считать склонность переходить границы дисциплины, но в других отношениях он служит мне прекрасно, и я не требую ничего больше. Что же, Моррис негодует или испуган?

– Думаю, ни то ни другое, – ответил я, смеясь. – Скорее он являет собой образец оскорбленной добродетели.

– А, тогда вы можете быть уверены, что, когда судомойка танцевала, он следил за ее движениями с самым внимательным интересом, – сказал Лючио. – Почтенные люди всегда особенно внимательны к таким вещам. Успокойте его и скажите ему, что Амиэль – сама добродетель! Он у меня на службе с давних пор, и я ничего не могу сказать против него как человека. Он не претендует быть ангелом. Особенность его речей и поведения – только результат постоянного подавления естественной веселости, но, в сущности, он прекрасный малый. Гипнозу он научился, когда был со мной в Индии; я часто предупреждал его об опасности практиковать эту силу на непосвященных. Но судомойка! Бог мой! Судомоек так много! Нужды нет, если будет одной больше или меньше с подергиванием!

Мы приехали. Карета остановилась перед красивым домом, стоявшим чуть в глубине от Парк-лейн, и мы были встречены великолепным слугой в красной ливрее, белых шелковых чулках и напудренном парике. Он величественно передал нас своему двойнику по наружности и важности, даже, быть может, с еще более исполненными достоинства манерами, который, в свою очередь, проводил нас наверх с видом, как бы говорившим: «Глядите, до какого позорного унижения жестокая судьба довела великого человека!»

В гостиной мы нашли лорда Элтона, стоящего у камина, спиной к огню, прямо напротив него в низком кресле сидела, развалясь, элегантно одетая молодая особа с очень маленькими ножками. Я заметил ножки, потому что, когда мы вошли, они более всего бросались в глаза, будучи протянутыми из-под бесчисленных юбок к огню, который граф неосмотрительно закрыл собой. В комнате находилась еще одна дама, сидевшая прямо, как натянутая струна, с изящно сложенными на коленях руками, и, когда приветствия графа окончились, мы были представлены сначала ей.

– Шарлотта, мои друзья: князь Лючио Риманец, мистер Джеффри Темпест. Господа, моя свояченица мисс Шарлотта Фицрой.

Мы поклонились; дама с достоинством нагнула голову. Это была внушительного вида старая дева, и черты ее лица имели странное выражение, какое трудно было определить. Оно было набожно и натянуто и вызывало мысль, что в ее жизни, должно быть, произошло нечто чрезвычайно неприличное, чего она не в состоянии забыть. Сжатые губы, круглые бесцветные глаза и застывший вид оскорбленной добродетели, который, казалось, охватывал ее с головы до ног, усиливали это впечатление. Нельзя было долго смотреть на мисс Шарлотту без того, чтоб не начать думать, что же случилось в ее давно прошедшей молодости, так оскорбившее ее чистоту, что на ее лице до сих пор остался неизгладимый след. Но с того времени мне пришлось встречать многих англичанок, выглядевших совершенно так же, особенно среди самых «благовоспитанных» старых и некрасивых представительниц высшего общества.

Совсем в другом роде было задорное, хорошенькое личико младшей дамы, которой затем нас представили и которая, слегка приподнявшись из своего удобного положения, улыбнулась нам с ободряющей фамильярностью.

– Мисс Дайана Чесни, – сказал граф бегло, – вы, может быть, знаете ее отца, князь, – во всяком случае, вы о нем слышали: знаменитый Никодемус Чесни, один из великих железнодорожных королей.

– Конечно же, я его знаю, – тепло ответил Лючио. – Кто его не знает! Я часто встречал его: прекрасный человек, одаренный удивительным чувством юмора и жизнерадостностью. Я отлично его помню. Мы нередко виделись в Вашингтоне.

– В самом деле! – сказала мисс Чесни как-то равнодушно. – По моему мнению, он большой чудак; скорее что-то среднее между билетным контролером и таможенным служащим. Я не могу смотреть на него без чувства, что тотчас должна отправиться в путь: все железные дороги кажутся написанными на его лице. Я ему так и говорю: «Если б ты не носил железнодорожных следов на лице, ты бы лучше выглядел!» И вы нашли его интересным?

Лючио засмеялся новой свободной манере, с которой молодая особа критиковала своего родителя, и запротестовал.

– Я не нахожу этого, – призналась мисс Чесни, – но это, может быть, потому, что слышала все его истории бессчетное число раз, и кроме того, многие из них читала в книгах, так что для меня они не имеют большой цены. Некоторые он рассказывает принцу Уэльскому при всяком удобном случае, но мне больше не пытается. А еще он очень умный человек и быстрее других сколотил состояние. И вы совершенно правы относительно его жизнерадостности: его смех стоит у вас в ушах до следующей недели.

Сияющими весельем глазами она оглядывала наши улыбающиеся лица.

– Вы думаете, что я непочтительна, не правда ли? – продолжала она. – Но знаете ли вы, он совсем не похож на «сценического родителя» с седыми кудрями и благословениями; он сам бы не хотел, чтобы перед ним благоговели. Садитесь, господа! – И, кокетливо повернув свою хорошенькую головку к графу, она сказала: – Усадите их, лорд Элтон; я ненавижу, когда мужчины стоят. Высший пол, знаете ли. Кроме того, вы такой высокий, – прибавила она, бросив полный нескрываемого восхищения взгляд на красивое лицо и фигуру Лючио. – Смотреть на вас все равно что сквозь яблоню смотреть на луну!

Лючио от души рассмеялся и сел возле нее, я последовал его примеру. Старый граф не изменил своего положения и продолжал стоять перед камином, расставив ноги и сияя благосклонностью на всех нас. Безусловно, Дайана Чесни была очаровательным существом, одной из тех бойких американок, которые кружат головы мужчинам, не пробуждая в них страсти.

– Итак, вы тот самый знаменитый мистер Темпест? – спросила она, смерив меня критическим взглядом. – Вам очень повезло, не правда ли? Я всегда говорю, что только в молодости стоит иметь кучу денег. Если же вы стары, вы лишь наполняете ими карманы доктора за его старания починить ваше бедное расслабленное тело. Я знала одну старушку, получившую наследство в сто тысяч фунтов стерлингов, когда ей было девяносто пять лет. Бедная, как она плакала! У нее было достаточно разума понять, чего она не получила в жизни. Она не вставала с постели, и ее единственной роскошью была дешевая лепешка к чаю, размоченная в молоке. Это было все, чего она желала.

– Ста тысяч фунтов ей хватило бы очень надолго! – сказал я, улыбаясь.

Хорошенькая Дайана засмеялась.

– Но я думаю, вы захотите чего-нибудь большего, мистер Темпест! Во цвете лет есть смысл иметь богатство! Вы сейчас один из самых богатых людей, ведь так?

Она задала этот вопрос с прелестной наивностью и, казалось, не видела в нем неподобающего любопытства.

– Я мог бы быть одним из самых богатых, – ответил я, тут же вспомнив, что еще недавано был одним из самых бедных, – но мой друг князь намного богаче меня.

– Неужели? – и она уставилась прямо на Лючио, который встретил ее взгляд со снисходительной полунасмешливой улыбкой. – Прекрасно! После этого мой отец не более чем нищий! Что ж! Весь мир у ваших ног!

– Почти что так, – ответил Лючио серьезно, – но, дорогая мисс Чесни, мир так легко положить к своим ногам. Без сомнения, вам это известно, – и он подчеркнул эти слова выразительным взглядом своих неотразимых глаз.

– Насколько я понимаю, это комплимент. Вообще-то я не люблю их, но вас на первый раз прощаю.

– Пожалуйста! – проговорил он с ослепительной улыбкой, так что она, прервав свою болтовню, посмотрела на него со смесью восторга и удивления, после чего продолжила:

– И вы тоже молоды, как и мистер Темпест.

– Простите, я на много лет старше!

– В самом деле?! – воскликнул лорд Элтон. – Вам нельзя этого дать! Не правда ли, Шарлотта?

Призванная в свидетели, мисс Фицрой подняла к глазам элегантный черепаховый лорнет и стала критически разглядывать нас обоих.

– Я бы сказала, что князь немного старше мистера Темпеста, – заметила она тоном изысканной благовоспитанности, – но лишь совсем немного.

– Во всяком случае, – настаивала мисс Чесни, – вы достаточно молоды для того, чтобы наслаждаться своим богатством, не так ли?

– Достаточно молод или достаточно стар, как вам нравится, – сказал Лючио, беспечно пожав плечами. – Но, увы, я не наслаждаюсь им!

Теперь мисс Чесни всей своей особой выражала живейшее удивление.

– Что дают вам деньги? – продолжал Лючио, и его глаза, расширившись, приняли то странное и задумчивое выражение, которое так часто возбуждало мое любопытство. – Мир, быть может, будет у ваших ног, но какой! Блестящий клубок материи самого низменного свойства! Богатство лишь играет роль зеркала, чтобы показать человеческую натуру в ее наихудшем виде. Люди низкопоклонничают и льстят перед вами, и лгут, чтобы снискать вашу благосклонность для собственной выгоды; принцы крови охотно унижаются сами и подвергают унижению свое положение, беря у вас взаймы. Внутреннее достоинство (если у вас такое есть) не принимается в расчет; вы можете говорить как дурак, смеяться как гиена, выглядеть как павиан, если звон вашего золота достаточно громок; вы сможете вскоре поужинать даже с королевой, если у вас возникнет такое желание. Наоборот, если вы действительно прекрасный человек, если вы отважны, терпеливы и обладаете искрой того огня, который улучшает жизнь и делает ее достойной; если в голове у вас роятся мысли, воплощаемые в дела, которые необходимо продолжать, пока царства не будут сметены, как пыль ветром, и если при этом вы бедны, – что ж, все коронованные ничтожества на свете будут презирать вас. Богатый производитель крахмала и Крез, живущий за счет патентованных пилюль, станут ругать вас. Торговец, у которого вы покупаете постельные и кухонные принадлежности, сможет смотреть на вас свысока и с пренебрежением, так как по праву одного только своего богатства он может править четверкой и свободно, почти покровительственно разговаривать с принцем Уэльским. Богатые плебеи, старающиеся подражать высшему обществу, находят удовольствие в помыкании избранными природой аристократами.