Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого

Возвратившись после обеда в гостиную, я был охвачен холодом, веявшим, как мне показалось, от ложа леди Элтон, которое помещалось у камина и напоминало черный саркофаг своими очертаниями и объемом. Это была узкая кровать на колесах, искусно задрапированная черною материей, чтоб несколько скрыть ее гробовидную форму. Парализованная графиня из-за своей неподвижности казалась мертвой, но ее лицо, когда она повернулась к нам при нашем появлении, было и теперь еще красиво, а ее большие глаза были ясными и почти блестящими. Ее дочь тихо представила нас обоих, и графиня сделала легкое движение головой в виде поклона, рассматривая нас с любопытством.

– Какой неожиданный сюрприз, дорогая! – сказал весело граф Элтон. – Почти три месяца мы не имели удовольствия быть в вашем обществе. Как вы себя чувствуете?

– Лучше, – ответила она медленно, но отчетливо, и ее взгляд был устремлен с напряженным вниманием на князя Риманца.

– Мама нашла комнату холодной, – объяснила леди Сибилла, – поэтому мы перенесли ее поближе к огню… Холодно… – И она вздрогнула. – Я думаю, на дворе сильный мороз.

– Где Дайана? – спросил граф, ища глазами веселую молодую особу.

– Мисс Чесни пошла к себе написать письмо, – ответила его дочь несколько холодно. – Она сейчас вернется.

В этот момент леди Элтон слабо подняла руку и указала на Лючио, который отвернулся, чтоб ответить на вопрос мисс Шарлотты.

– Кто это? – прошептала она.

– Мама, милая, ведь я сказала вам, – проговорила леди Сибилла, – это князь Лючио Риманец, папин большой друг.

Бледная рука графини осталась поднятой, как будто бы она замерла в воздухе.

– Чем он занимается? – опять спросила она медленно, и ее рука вдруг упала, как мертвая.

– Вы не должны так волноваться, Хелена, – сказал ее муж, наклоняясь над ее ложем с подлинной или показной заботливостью. – Вы, наверное, помните все, что я вам рассказывал про князя? И также про этого джентльмена, мистера Джеффри Темпеста?

Она кивнула головой и неохотно перевела свой пристальный взгляд на меня.

– Вы очень молоды, чтоб быть миллионером, – были ее следующие слова, очевидно, произнесенные с усилием. – Вы женаты?

Я улыбнулся и ответил отрицательно. Ее взгляд от меня скользнул на дочь, потом назад, ко мне, с особенно напряженным выражением. Наконец могущественная притягательная сила Лючио опять привлекла ее, и она жестом указала на него:

– Попросите вашего друга… подойти сюда… поговорить со мной.

Риманец инстинктивно повернулся, услышав ее просьбу, и с присущей ему галантной грацией подошел к парализованной даме и, взяв ее руку, поцеловал.

– Ваше лицо мне знакомо, – сказала она, говоря теперь, по-видимому, свободнее. – Не встречала ли я вас раньше?

– Дорогая леди, это весьма возможно, – ответил он с пленительной мягкостью в голосе. – Много лет назад, в счастливые дни юности, мне случилось увидеть, как мимолетное прекрасное видение, Хелену Фицрой, прежде чем она стала графиней Элтон.

– Вы, должно быть, были мальчиком, ребенком в то время, – прошептала она, слабо улыбаясь.

– Не совсем! Так как вы еще молоды, миледи, а я стар! Вы смотрите недоверчиво? Увы, это так, и я дивлюсь, отчего я не выгляжу на свои года! Многие из моих знакомых проводят большую часть своей жизни в стараниях казаться моложе своих лет. И я ни разу не встречал пятидесятилетнего человека, который бы не был горд, если ему давали тридцать девять. Мои желания более похвальны, хотя почтенная старость отказывается запечатлеться на моих чертах. Это мое больное место, уверяю вас.

– Хорошо, но сколько же вам лет в действительности? – спросила, улыбаясь ему, леди Сибилла.

– Ах, я не смею сказать, – ответил он, улыбнувшись ей в ответ, – но я должен объяснить, что мое счисление своеобразно: я сужу о возрасте по работе мысли и чувства больше, чем по прожитым годам. Поэтому вас не должно удивлять, что я чувствую себя старым-старым, как мир!

– Но есть ученые, утверждающие, что мир молод, – заметил я, – и что только теперь он начинает чувствовать свои силы и показывать свою энергию.

– Такие оптимисты с претензией на ученость очень ошибаются, – возразил он. – Мир есть всего лишь оболочка планеты. Человечество почти прошло все назначенные ему фазы, и конец близок!

– Конец? – повторила леди Сибилла. – Вы верите, что мир когда-нибудь придет к концу?

– Несомненно! Или, точнее, он не погибнет, а просто переменится, и эта перемена не будет согласовываться с конституцией теперешних его обитателей. Это преобразование назовут Судным днем. Воображаю, какое это будет зрелище!

Графиня смотрела на него с изумлением. Леди Сибилла, по-видимому, забавлялась.

– Я бы не желал быть свидетелем этого зрелища, – угрюмо сказал граф Элтон.

– О, почему? – И Риманец с веселым видом обвел всех взглядом. – Последнее мерцание планеты, прежде чем мы поднимемся или спустимся к нашим будущим жилищам в другом месте, достойно того, чтобы остаться в памяти! Миледи, – тут он обратился к леди Элтон, – вы любите музыку?

Графиня благодарно улыбнулась и наклонила голову в знак согласия. Мисс Чесни как раз входила в комнату и слышала вопрос.

– Вы играете? – воскликнула она живо, дотрагиваясь веером до руки Лючио.

Он поклонился.

– Да, я играю и пою также. Музыка всегда была одной из моих страстей. Когда я был очень молод, много лет назад, мне казалось, что я могу слышать ангела Исрафила, поющего свои стансы, в золотом небесном сиянии; сам он белокрылый и удивительный, с голосом, звенящим за пределами рая!

Пока он говорил, мы все вдруг замолкли. Что-то в его голосе пробудило в моем сердце странное чувство скорби и нежности, и томные от продолжительного страдания глаза графини Элтон как будто подернулись слезами.

– Иногда, – продолжал он, – в редкие моменты мне хочется верить в рай. Какое облегчение, даже для такого неисправимого грешника, как я, думать, что может существовать другой мир, лучше этого!

– Без сомнения, сэр, – строго промолвила мисс Фицрой. – Вы верите в Небо?

Риманец взглянул на нее и улыбнулся.

– Простите меня! Я не верю в небо, каким его изображают церковники! Я знаю, вы рассердитесь на мое откровенное признание! Лично я бы отказался пойти на такое небо, которое было бы только городом с золотыми улицами, и возразил бы против моря из стекла. Но не хмурьтесь, дорогая мисс Фицрой! Я все-таки верю в Небо, в другой вид Неба, – я часто вижу его во сне!

Он остановился, и опять все мы молча глядели на него. Глаза леди Сибиллы, устремленные на Лючио, выражали такой глубокий интерес, что я почувствовал раздражение и очень обрадовался, когда, повернувшись к графине еще раз, он спокойно сказал:

– Могу я теперь сыграть вам что-нибудь, миледи?

Леди Элтон пробормотала что-то в знак согласия и проводила его неопределенным блуждающим взглядом; он подошел к большому роялю и сел за него.

Я никогда прежде не слышал, чтобы он играл или пел. По правде сказать, я вообще ничего не знал о его талантах, кроме того, что он был великолепным наездником. При первых аккордах я изумленно привстал со стула: мог ли рояль издавать такие звуки? Или в обычном инструменте скрывалась волшебная сила, не разгаданная другими исполнителями? Очарованный, я оглядел всех по очереди. Я увидел, что мисс Шарлотта выронила свое вязанье; Дайана Чесни, лениво откинувшись на спинку дивана, полуприкрыла глаза в мечтательном экстазе; лорд Элтон стоял, облокотясь о камин и закрыв рукою глаза; леди Сибилла сидела возле матери, ее прекрасное лицо было бледно от волнения, а поблекшие черты парализованной дамы выражали вместе и муку, и радость, которые трудно описать. Звуки постепенно то усиливались, то замирали в страстной каденции, – мелодии мешались одна с другой, как лучи света, сверкающие между зелеными листьями; голоса птиц, и журчанье ручья, и шум водопада переливались в них с песнями любви и веселья; вдруг раздались стоны гнева и скорби, слезы отчаяния слышались сквозь стенание ожесточенной грозы; крик вечного прощанья смешался с рыданиями судорожной агонии, и затем мне почудилось, что перед моими глазами медленно поднимается черная мгла, и я увидел громадные скалы, объятые пламенем, и острова возвышались в огненном море, странные лица, безобразные и прекрасные, глядели на меня из мрака темнее, чем ночь, и вдруг я услышал напев, полный неги и искушения, напев, который, как шпага, пронзил мое сердце. Мне стало трудно дышать, силы оставили меня; я чувствовал, что должен двинуться, заговорить, закричать и молить, чтоб эта музыка, эта коварная музыка прекратилась, прежде чем я лишусь чувств от ее сладострастного яда; и тут с сильным аккордом дивной гармонии, лившейся в воздухе, как разбитая волна, упоительные звуки замерли в безмолвии. Никто не говорил – наши сердца еще бились слишком сильно, возбужденные этой удивительной лирической грозой. Дайана Чесни первая прервала молчание.

– Это выше всего, что я когда-нибудь слышала! – прошептала она с дрожью в голосе.

Я ничего не мог сказать. Я был поглощен своими мыслями. Это музыка каким-то образом проникла в мою кровь, или, может быть, это было лишь мое воображение и ее вкрадчивая сладость возбудила во мне странные чувства, недостойные человека. Я посмотрел на леди Сибиллу: она была очень бледна, ее взгляд был опущен, руки дрожали. Вдруг я встал, будто меня кто-то толкнул, и подошел к Риманцу, все еще сидевшему за роялем; его руки бесшумно блуждали по клавишам.

– Вы великий артист! – сказал я. – Вы – удивительный музыкант! Но знаете ли вы, что внушает ваша музыка?

Он встретил мой пристальный взгляд, пожал плечами и покачал головой.

– Преступление! – прошептал я. – Вы пробудили во мне злые мысли, которых я стыжусь. Я не думал, что такое возвышенное искусство способно на это.

Он улыбнулся, и глаза его блеснули стальным блеском, как звезды в зимнюю ночь.

– Искусство берет свои краски из души, мой друг, – сказал он. – Если вы услышали недобрые наущения в моей музыке, зло, боюсь, таится в вашей натуре.

– Или в вашей! – быстро сказал я.

– Или в моей, – согласился он холодно. – Я вам часто говорил, что я не святой.

Я в нерешительности смотрел на него. На какой-то момент его красота показалась мне внушающей отвращение, хоть я и не знал почему. Потом отвращение и недоверие исчезли, оставив меня униженным и смущенным.

– Простите меня, Лючио! – пробормотал я, полный раскаяния. – Я говорил слишком поспешно, но даю слово, ваша музыка привела меня в сумасшедшее состояние. Я никогда не слышал ничего подобного.

– Я тоже, – сказала леди Сибилла, подошедшая в это время к роялю. – Это было волшебно! Вы знаете, она испугала меня!

– Мне очень жаль! – ответил он с выражением раскаяния. – Я знаю, что как пианист я слаб, у меня нет, как сказали бы критики, достаточной «сдержанности».

– Вы? Слабы? Великий Боже! – воскликнул лорд Элтон. – Да если б вы так сыграли перед публикой, вы бы всех привели в неистовство.

– От страха? – спросил, улыбаясь, Лючио. – Или от негодования?

– Глупости! Вы отлично знаете, что я хочу сказать. Я всегда презирал рояль как музыкальный инструмент, но, честное слово, я никогда не слышал подобной музыки, даже в полном оркестре. Необыкновенно! Восхитительно! Где вы учились?

– В консерватории Природы, – лениво ответил Риманец. – Моим первым маэстро был один любезный соловей. Сидя на еловой ветке, когда всходила полная луна, он пел и объяснял мне с удивительным терпением, как построить и извлекать чистую руладу, каденцию и трель; когда я выучился этому, он показал мне самую лучшую методу применения ритмической мелодии к порывам ветра, таким образом снабдив меня прекрасным контрапунктом. Аккорды я выучил у старого Нептуна, который был настолько добр, что выкинул на берег специально для меня несколько самых больших своих валов. Он почти оглушил меня своими наставлениями, будучи несколько возбужденным и имея слишком громкий голос, но, найдя меня способным учеником, послал ко мне волны, катившиеся с такой легкостью среди камней и песка, что я тотчас постиг тайну арпеджио. Заключительный урок мне был дан Грезой – мистическим мохнатым и крылатым существом, пропевшим мне на ухо одно слово, и это слово было непроизносимо на языке смертных, но после долгих усилий я открыл его в гамме звуков. Лучше всего было то, что мои преподаватели не просили вознаграждения.

– Вы столько же поэт, сколько музыкант, – сказала леди Сибилла.

– Поэт! Пощадите меня! Зачем вы так жестоки, что взваливаете на меня такое тяжкое обвинение? Лучше быть разбойником, чем поэтом: к нему относятся с большим уважением и благосклонностью, во всяком случае пресса. Для меню завтрака разбойника найдется место в самых почтенных журналах, но нужда поэта в завтраке и обеде считается достойной ему наградой. Назовите меня скотопромышленником, заводчиком лошадей, торговцем лесом – кем хотите, только, бога ради, не поэтом. Даже Теннисон сделался любителем-молочником, чтоб как-нибудь скрыть и оправдать унижение и стыд писания стихов.

Мы все засмеялись.

– Согласитесь, – сказал лорд Элтон, – что в последнее время у нас развелось слишком много поэтов, и неудивительно, что нам довольно их и что поэзия попала в немилость. Еще поэты такой вздорный народ – женоподобные, охающие, малодушные притворщики.

– Вы, конечно, говорите о новоиспеченных поэтах, – сказал Лючио, – да, это коллекция сорной травы. Мне иногда приходила мысль из человеколюбия открыть конфетную фабрику и нанять их, чтоб писать рекламу бисквитов. Это удержало бы их от злобы и дало бы им небольшие карманные деньги, потому что в действительности они не получают ни пенса за свои сочинения. Но я не называю их поэтами: они просто рифмоплеты. Существует два-три настоящих поэта, но, как пророки из Писания, они не приняты «в обществе» и не признаны своими современниками; вот почему я опасаюсь, что гений моего дорогого друга Темпеста не будет понят, как он ни гениален. Общество слишком полюбит его, чтоб позволить ему опуститься в пыль и пепел за лаврами.

– Для этого нет необходимости опускаться в пыль и пепел, – возразил я.

– Уверяю вас, что это так! – ответил он весело. – Лавры там лучше, они не растут в теплицах.

В этот момент подошла Дайана Чесни.

– Леди Элтон просит вас спеть, князь, – сказала она. – Вы нам доставите это удовольствие? Пожалуйста. Что-нибудь совершенно простое, это успокоит наши нервы после вашей прекрасной, но страшной музыки! Вы не поверите, но, серьезно, я чувствую себя совсем разбитой!

Лючио сложил руки с видом шутливого раскаяния.

– Простите меня! – сказал он. – Я всегда, как говорят во время церковной службы, делаю то, чего не должно делать.

Мисс Чесни засмеялась немного нервно.

– О, я прощаю, с условием, что вы споете.

– Слушаюсь! – Он повернулся к роялю и после странной минорной прелюдии запел:

Спи, моя возлюбленная, спи!Будь терпелива! Даже за гробомМы скроем нашу тайну!Нет в целом мире другого местаДля такой любви и такого отчаяния, как наше!И наши души, наслаждающиеся грехом,Не достанутся ни аду, ни небесам!Спи! Моя рука тверда!Холодная сталь, блестящая и чистая,Вонзается в наши сердца,Проливая нашу кровь, как вино, —Сладость греха слишком сладка,И, если стыд любви должен быть нашим проклятием,Мы бросим обвинение богам,Которые дали нам любовь с дыханиемИ замучили нас страстью до смерти!

Эта странная песня, исполненная великолепным баритоном, звучащим и силой, и негой, привела нас в содрогание. Опять мы все замолкли, объятые чем-то вроде страха, и опять Дайана Чесни прервала молчание:

– Это вы называете простым!

– Совершенно. На свете нет ничего проще, чем Любовь и Смерть, – возразил Лючио. – Эта баллада называется «Последняя песнь любви» и выражает мысли влюбленного, намеревающегося убить себя и свою возлюбленную. Подобные случаи происходят каждый день, вы знаете это из газет, – они действительно стали банальны.

Его прервал чистый голос, повелительно прозвучавший в тишине комнтаты:

– Откуда вы знаете эту песню?

XIV

Это говорила парализованная графиня. Она старалась подняться на своем ложе, и ее лицо выражало ужас. Ее муж поспешил к ней, а Риманец с циничной улыбкой на губах встал из-за рояля. Мисс Шарлотта, до того времени сидевшая прямо и молчаливо, бросилась к сестре, но леди Элтон была особенно возбуждена и, казалось, приобрела сверхъестественную силу.

– Уходите, я не больна, – сказала она нетерпеливо, – я себя чувствую лучше, гораздо лучше, чем всегда. Музыка на меня хорошо действует. – И, обращаясь к мужу, добавила: – Попросите вашего друга посидеть со мной, я хочу с ним поговорить. У него чудный голос, и мне знакома песнь, которую он пел: я помню, я читала ее – в альбоме… много лет назад. Я хочу знать, где он ее слышал.

Риманец подошел, и лорд Элтон придвинул ему стул.

– Вы сделали чудо с моей женой, – сказал он, – уже много лет я не видел ее такой оживленной.

И, оставив их вдвоем, он направился туда, где леди Сибилла, я и мисс Чесни сидели группой, более или менее свободно болтая.

– Я только что выразил надежду, что вы и ваша дочь навестите меня в Уиллоусмире, лорд Элтон, – сказал я.

Он насупил брови, но принудил себя улыбнуться.

– Мы будем в восторге, – промямлил он. – Когда вы вступаете во владение?

– Как только это будет возможно. Я останусь в городе до следующего приема во дворце, так как мы оба, мой друг и я, будем представляться.

– О… а… да!.. э… да! Это благоразумно. И наполовину не так беспокойно, как дамский прием. Быстро кончается, и нет необходимости в открытых лифах… ха… ха… ха! Кто вас представляет?

Я назвал известное лицо, имеющее близкое отношение ко двору, и граф кивнул.

– Весьма достойный человек, лучшего трудно найти, – сказал он любезно, – а ваша книга, когда она выйдет из печати?

– На следующей неделе.

– Мы должны достать ее, мы непременно должны достать ее, – сказал лорд Элтон, принимая заинтересованный вид. – Сибилла, ты должна внести ее в свой библиотечный список.

Она согласилась, но, как мне показалось, равнодушно.

– Напротив, вы должны позволить мне вручить ее вам, – сказал я. – Надеюсь, вы не откажете мне в этом удовольствии.

– Вы очень любезны, – проговорила она, поднимая на меня свои прелестные глаза, – но я уверена, мне ее пришлют из библиотеки: там знают, что я все читаю. Хотя, признаюсь, я покупаю исключительно книги Мэвис Клер.

Опять имя этой женщины!

Мне стало досадно, но я постарался не показать своей досады и произнес шутливо:

– Я буду завидовать Мэвис Клер.

– Многие мужчины ей завидуют, – ответила она спокойно.

– Вы в самом деле ее восторженная поклонница! – воскликнул я не без некоторого удивления.

– Да, мне нравится, когда женщина возвышается с таким благородством, как она. У меня нет таланта, и это одна из причин, почему я так чту его в других женщинах.

Я собирался ответить подходящим комплиментом на ее замечание, как вдруг все стремительно повскакивали со своих мест от ужасного крика, подобного воплю замученного животного. Пораженные, первую минуту мы стояли неподвижно, глядя на Риманца, спокойно подходившего к нам с огорченным видом.

– Боюсь, – сказал он с участием, – что графиня чувствует себя не очень хорошо. Не лучше ли вам пойти к ней?

Другой крик прервал его слова, и мы увидали объятую ужасом леди Элтон, которая билась в конвульсиях, будто боролась с невидимым врагом. В одну секунду ее лицо искривилось судорогами и стало страшным, почти потерявшим человеческий облик, и между хрипением ее затрудненного дыхания можно было разобрать дикие вопли:

– Боже милосердный! О Боже! Скажите Сибилле!.. Молитесь… молитесь Богу… молитесь…

И с этим она тяжело упала, безгласная и недвижимая. Все пришли в смятение. Леди Сибилла бросилась к матери с мисс Шарлоттой; Дайана Чесни отступила назад, дрожащая и испуганная. Лорд Элтон подбежал к звонку и неистово зазвонил.

– Пошлите за доктором! – крикнул он появившемуся слуге. – С леди Элтон случился другой удар! Ее сейчас же нужно отнести в ее комнату.

– Могу я быть чем-нибудь полезен? – спросил я, искоса взглянув на Риманца, стоящего поодаль, как статуя, выражающая молчание.

– Нет, нет, благодарю! – и граф признательно пожал мне руку. – Ей не следовало спускаться, это слишком возбудило ее нервы. Сибилла, не смотри на нее, дорогая, это расстроит тебя; мисс Чесни, пожалуйста, идите к себе, Шарлотта сделает все, что возможно…

Пока он говорил, пришли двое слуг, чтобы отнести бесчувственную графиню наверх, и, когда они медленно проносили ее мимо меня на ее напоминавшем гроб ложе, один из них набросил покрывало на ее лицо, чтобы закрыть его. Но прежде, чем он это сделал, я успел увидеть исказившую его страшную перемену. Неизгладимый ужас запечатлелся на ее помертвевших чертах, такой ужас, который может существовать лишь в представлении живописца о погибшей в муках душе. Ее глаза закатились и напоминали стеклянные шары, и в них также застыло выражение невыразимого ужаса. Это было страшное лицо! Такое страшное своей неподвижностью, что я невольно вспомнил о безобразном видении прошлой ночи и о бледных лицах трех призраков, напугавших меня во сне. Взгляд леди Элтон теперь был похож на их взгляд! С отвращением я отвел глаза и был очень доволен, увидев, что Риманец прощается с хозяином, выражая ему свое сожаление и сочувствие в его домашнем несчастии. Сам я подошел к леди Сибилле и, взяв ее холодную, дрожащую руку, почтительно поднес ее к губам.

– Мне очень жаль, – прошептал я, – я бы хотел чем-нибудь помочь вам, утешить вас!

Она посмотрела на меня сухими спокойными глазами.

– Благодарю вас. Доктора предупреждали, что у мамы будет другой удар, который лишит ее речи. Это очень грустно: она, вероятно, так проживет несколько лет.

Я снова выразил свое сочувствие.

– Могу я завтра прийти узнать, как вы себя чувствуете? – спросил я.

– Это будет очень любезно с вашей стороны, – равнодушно ответила она.

– Могу я увидеть вас, когда приду? – сказал я тихо.

– Если хотите – конечно!

Наши глаза встретились, и я инстинктивно почувствовал, что она читает мои мысли. Я пожал ее руку, она не сопротивлялась; затем с глубоким поклоном я оставил ее, чтоб проститься с лордом Элтоном и мисс Чесни, которая казалась взволнованной и испуганной.

Мисс Фицрой покинула комнату вместе с сестрой и не возвратилась, чтоб пожелать нам покойной ночи.

Риманец на минуту задержался с графом и, когда догнал меня в передней, как-то особенно улыбался сам себе.

– Неприятный конец для Хелены, графини Элтон, – сказал он, когда мы уже ехали в карете, – паралич, самое худшее из всех физических наказаний, способных пасть на невероятную бойкую леди.

– Она была бойкой?

– Да, может быть, «бойкая» слишком слабый эпитет, но я не могу подыскать другого, – ответил он. – Когда она была молода – ей теперь под пятьдесят, – она делала все, что может делать дурного женщина. У нее было множество любовников, и я думаю, что один из них заплатил долги ее мужа, на что граф охотно согласился, – в одном крайне затруднительном случае.

– Что за постыдное поведение! – воскликнул я.

– Вы так считаете? В наши дни верхушка общества прощает подобные поступки в своем кругу. На это никто не обращает внимания. Если дама имеет любовников, а ее муж принимает ситуацию, сияя благосклонностью, что же можно сказать? Однако как нежна ваша совесть, Джеффри!

Я сидел молча, размышляя.

Мой друг закурил сигарету, а другую предложил мне; я машинально взял ее и держал, не зажигая.

– Я совершил ошибку сегодня вечером, – продолжал он, – я не должен был петь эту «Последнюю песнь любви». Дело в том, что слова были написаны одним из прежних поклонников ее сиятельства, человеком, который был чем-то вроде поэта, и она воображала, что была единственной, кто видел эти строки, она хотела знать, был ли я знаком с их автором, и я сказал, что знал его весьма близко. Я только начал объяснять ей, как это было и почему я знал его так хорошо, как с ней случился припадок и прервал наш разговор.

– Она выглядела ужасно! – сказал я.

– Парализованная Елена современной Трои? Да, конечно, ее лицо в конце концов лишилось привлекательности. Красота в соединении с распутством часто имеет конец, связанный с судорогами, столбняком и телесной немощью, это месть природы за поруганное тело; и знаете, она крайне схожа с местью вечности за нечестивую душу.

– Откуда вам это известно? – спросил я и невольно улыбнулся, глядя на его красивое лицо, говорящее о прекрасном здоровье и уме. – Ваши нелепые мысли о душе – единственное безрассудство, какое я открыл в вас.

– В самом деле? Я очень рад, что во мне есть безрассудство: глупость – единственное качество, делающее мудрость возможной. Признаюсь, у меня странные, очень странные взгляды на душу.

– Я извиняю вас, – сказал я смеясь. – Прости мне, Господи, мое безумное, слепое высокомерие, – я все извиняю ради вашего голоса и не льщу вам, Лючио: вы поете как ангел.