Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого

– Вы демократ, князь? – спросила леди Сибилла, лениво обмахиваясь веером.

– Я? Нет! Я всегда отстаиваю заслуженную гордость и превосходство. Я разумею не денежное, а умственное превосходство. И такой я вижу новую аристократию. Когда высшие развращаются, они падают и делаются низшими; когда низшие получают образование и обретают честолюбивые цели, они делаются высшими. Это закон природы.

– Но боже мой, – воскликнул лорд Элтон, – ведь вы не назовете пьесу безнравственной? Это реалистичное изучение современной общественной жизни, это то, что есть. Эти женщины, знаете ли, эти бедняжки с прошлым – очень интересны!

– Очень! – промолвила тихо его дочь. – По-видимому, для женщины без такого «прошлого» нет будущего! Добродетель и скромность отжили свой век.

Я нагнулся к ней и почти прошептал:

– Леди Сибилла, я очень рад, что эта негодная пьеса оскорбила вас.

Она с удивлением устремила на меня свои бездонные глаза.

– О нет, – объявила она, – я видела множество подобных пьес. И прочла слишком много романов на эту тему! Уверяю вас, я вполне убеждена, что так называемая дурная женщина – единственный популярный у мужчин женский тип, она берет от жизни всевозможные удовольствия; она часто делает прекрасную партию и вообще, как говорят американцы, не теряет времени. Все равно как наши преступники в тюрьме: они питаются гораздо лучше, чем честные труженики. Я думаю, что для женщины большая ошибка быть уважаемой: ее сочтут лишь скучной.

– А, вы шутите! – и я снисходительно улыбнулся. – В глубине души вы думаете совсем другое.

Она ничего не ответила, и занавес опять поднялся, открывая распутную «леди», не теряющую времени на борту роскошной яхты.

Во время неестественного и напыщенного диалога я отодвинулся немного назад, в глубь ложи, и все то самообладание и уверенность в себе, которых я неожиданно лишился при одном взгляде на красоту леди Сибиллы, вернулись ко мне, и великолепное хладнокровие взяло верх над лихорадочным возбуждением. Я вспомнил слова Лючио: «Леди Сибилла выставлена на продажу» – и с ликованием подумал о своих миллионах. Я взглянул на старого графа, который подобострастно подергивал себя за седой ус, внимательно слушая, должно быть, финансовые проекты, излагаемые Лючио. Мой оценивающий взгляд вернулся к прелестным изгибам молочно-белой шеи леди Сибиллы, ее прекрасным плечам и груди, ее чудесным темным волосам цвета спелого каштана, ее нежному надменному лицу, томным глазам и сияющему румянцу, и я внутренне прошептал: «Вся эта красота продается, и я куплю ее!» В этот самый момент она повернулась ко мне и спросила:

– Вы и есть тот знаменитый мистер Темпест?

– Знаменитый? – повторил я с огромным наслаждением. – Пока нет, ведь моя книга еще не издана…

Она с удивлением приподняла брови.

– Ваша книга? Я не знала, что вы написали книгу.

Вся моя тщеславная радость улетучилась.

– О ней очень много писали, – начал я, но она со смехом прервала меня:

– О, я никогда не читаю рекламу: это слишком большой труд. Когда я спросила вас, не тот ли вы знаменитый мистер Темпест, я хотела сказать: не тот ли вы миллионер, о котором так много говорили в последнее время?

Я поклонился несколько холодно. Она пытливо посмотрела на меня поверх кружевного веера.

– Должно быть, восхитительно иметь столько денег! – сказала она. – К тому же вы молоды и красивы.

Оскорбленное самолюбие сменилось удовольствием, и я улыбнулся.

– Вы очень добры, леди Сибилла.

– Почему? – спросила она, смеясь прелестным тихим смехом. – Потому что сказала правду? Вы молоды и красивы. Миллионеры обыкновенно такие противные. Фортуна, наделяя их деньгами, часто лишает их ума и привлекательности. А теперь расскажите мне про вашу книгу!

Она, казалось, вдруг освободилась от своей прежней сдержанности, и в продолжение последнего акта мы уже свободно разговаривали шепотом, способствовавшим нашему сближению. Ее обращение со мной было полно грации и очарования, и она совершенно обворожила меня. Спектакль окончился, и мы вместе вышли из ложи, и, так как Лючио продолжал разговаривать с лордом Элтоном, я имел удовольствие посадить леди Сибиллу в экипаж. Усевшись рядом с ней, граф схватил мою руку и несколько раз дружески встряхнул ее, пока мы с Лючио стояли рядом.

– Приходите обедать, приходите обедать! – повторял он возбужденно. – Приходите… позвольте, сегодня вторник… Приходите в четверг. Без церемоний! Моя жена, к несчастью, разбита параличом, она не может принимать; она только изредка видит посторонних, когда в хорошем настроении; ее сестра заведует всем домом и принимает гостей, тетя Шарлотта, да, Сибилла? Ха, ха, ха! Если б моя жена умерла, я бы не стал следовать закону о женитьбе на сестре жены, поскольку совсем не стремлюсь стать мужем Шарлотты Фицрой. Ха, ха, ха! Совершенно неприступная женщина, сэр, – образец для подражания. Приходите к нам обедать, мистер Темпест! Лючио, приводите его, а? У нас живет молодая девушка, американка: доллары, акцент и тому подобное. И я думаю, она хочет выйти за меня, ха, ха, ха! И ждет, когда леди Элтон переселится в лучший мир, ха, ха! Приходите посмотреть на маленькую американку, а? Тогда до четверга?

Прекрасные черты леди Сибиллы омрачились при упоминании ее отцом «маленькой американки», но она ничего не сказала. Только ее взгляд, казалось, спрашивал о наших намерениях и уговаривал нас согласиться, и она, по-видимому, осталась довольна, когда мы оба приняли приглашение. Последовали очередной апоплексический смешок графа и пара рукопожатий, легкий грациозный поклон красавицы, когда мы сняли шляпы на прощанье, и экипаж уехал. Мы сели в свой экипаж, который под крики уличных мальчишек и полицейских как раз подъехал к театру. Когда мы отъехали, Лючио пытливо посмотрел на меня. В полумраке я мог различить стальной блеск его глаз.

– Хороша? – спросил он.

Я молчал.

– Вы не восторгаетесь ею? – продолжал он. – Я должен сознаться, она холодна, совершенно бесстрастная весталка, но снег часто покрывает вулканы. У нее правильные черты и натуральный свежий цвет лица.

Несмотря на намерение промолчать, я не смог перенести этого бледного описания.

– Она – красавица, – вырвалось у меня. – Самый тупой глаз это заметит, и с ее стороны умно быть сдержанной и холодной: расточай она свои улыбки и чары, она бы свела с ума многих мужчин.

Я скорее почувствовал, чем увидел его сверкающий взгляд.

– Положительно, Джеффри, я замечаю, что, несмотря на февраль, на вас дует южный ветер, принося с собой аромат роз и цветущих апельсиновых деревьев. Мне кажется, леди Сибилла произвела на вас сильное впечатление.

– Вы ведь хотели, чтоб так вышло?

– Я? Мой дорогой, я не хочу ничего, чего вы сами не хотите. Я всегда приспосабливаюсь к настроению моих друзей. Если вы спрашиваете мое мнение, я скажу, что жаль, если вас в самом деле поразила эта молодая леди, поскольку тут нет никаких преград. Любовная история всегда должна встречать препятствия и затруднения, действительные или вымышленные. Поменьше скромности, побольше вольности и лжи: все это прибавляет приятности в любви на этой планете.

– Видите ли, Лючио, вы очень любите нападать на «эту» планету, как будто бы знаете что-то о других! – произнес я нетерпеливо. – Эта планета, как вы ее презрительно называете, единственная, с которой мы имеем дело.

Он бросил на меня такой пылающий и пронизывающий взгляд, что я смутился.

– Если так, – ответил он, – зачем же вы тогда не оставляете в покое другие планеты? Зачем же вы силитесь изучить их тайны и движения? Если люди, как вы говорите, не имеют дела с другими планетами, кроме этой, зачем же они спешат открыть тайну более могущественных миров – тайну, которая в один прекрасный день ужаснет их. – Торжественность его голоса и вдохновленное выражение его лица внушали мне почти благоговение. У меня не было готового ответа, и он продолжал: – Не будем говорить, мой друг, о планетах и даже об этой булавочной головке среди них, известной как Земля. Вернемся к более интересному сюжету – к леди Сибилле. Как я уже вам сказал, здесь не будет препятствий к сватовству, и вы легко можете жениться на ней, если пожелаете. Джеффри Темпест, только как автор книги, не дерзнул бы добиваться руки графской дочери, но Джеффри Темпест – миллионер будет желанным женихом. Дела бедного графа Элтона в плачевном состоянии, он почти разорен. Американка, что у него на пансионе…

– На пансионе! – воскликнул я. – Надеюсь, он не сдает меблированные комнаты?

Лючио рассмеялся.

– Нет, нет! Просто граф и графиня Элтон предоставляют престиж своего дома и оказывают покровительство мисс Дайане Чесни, этой американке, за пустячную сумму в две тысячи гиней; графиня передала свою обязанность представительства своей сестре мисс Шарлотте Фицрой, но корона уже висит над головой мисс Чесни. У нее в доме отдельные комнаты, и она выезжает куда угодно под крылышком мисс Фицрой. Такой порядок не нравится леди Сибилле, и она нигде не показывается иначе как с отцом. Она не собирается дружить с мисс Чесни и откровенно заявляет об этом.

– За это я еще больше восхищаюсь ею! – сказал я горячо. – В сущности, я удивляюсь, что лорд Элтон снизошел до…

– Снизошело до чего? До того, чтобы брать две тысячи гиней в год? Бог мой! Я знаю бесконечное число лордов и леди, которые немедленно совершат такой же акт снисхождения. «Голубая» кровь стала жидкой и бледной, и только деньги могут сгустить ее… Дайана Чесни имеет миллионы долларов, и если леди Элтон благополучно умрет вскорости, я не удивлюсь, услышав, что маленькая американка с триумфом заняла вакантное место.

– Поистине превратности судьбы, – сказал я почти сердито.

– Джеффри, мой друг, вы, право, удивительно непоследовательны. Есть ли более явный пример «превратности судьбы», чем у вас самого? Шесть недель назад кто вы были? Просто бумагомаратель с крылышками гения в душе, но без всякой уверенности, что эти крылья станут достаточно сильными, чтобы вынести вас из безвестности, где вы бились, задыхались и роптали на несчастную долю! Теперь, став миллионером, вы презрительно думаете о некоем графе, потому что он решился совершенно законно немного увеличить свои доходы, взяв на пансион американскую наследницу и введя ее в общество, куда бы она без него никогда не попала. И вы добиваетесь или, вероятно, намерены добиваться руки графской дочери, как если бы сами были потомком королей.

– Мой отец был джентльменом, – сказал я несколько надменно, – и потомком джентльменов. Мы никогда не были простолюдинами, и наша фамилия была одной из самых уважаемых в графстве.

Лючио улыбнулся.

– Я в этом нисколько не сомневаюсь. Но просто «джентльмен» много ниже или выше графа. Смотря с какой стороны смотреть! Потому что, в сущности, это не имеет значения в наши дни. Мы пришли к периоду истории, когда род и происхождение ни во что не ставятся благодаря глупости тех, кто их имеет. Таким образом, случается, что пивовары назначаются пэрами и заурядные торговцы производятся в рыцари, а настоящие старые фамилии оказываются так бедны, что принуждены продавать свои имения и бриллианты покупателю, дающему самую высокую цену, которым является чаще всего какой-нибудь вульгарный «железнодорожный король» или производитель новых удобрений. Ваше положение гораздо лучше, поскольку вы унаследовали состояние и даже не знаете, как были нажиты эти деньги.

– Верно! – ответил я в раздумье; затем, вдруг вспомнив, прибавил: – Кстати, я никогда не говорил вам, что мой покойный родственник воображал, что он продал свою душу дьяволу и что все это громадное состояние стало материальным результатом сделки.

Лючио разразился неистовым хохотом. Наконец успокоившись, он воскликнул с усмешкой:

– Что за идея! Наверное, у него не все дома! Трудно вообразить себе нормального человека, верящего в дьявола. Тем более в наши просвещенные дни! Глупым человеческим фантазиям нет конца! Мы приехали! – и он легко спрыгнул с подножки экипажа, остановившегося перед «Гранд-отелем». – Позвольте, Темпест, пожелать вам спокойной ночи. Я же обещал кое-кому прийти сыграть партию в карты.

– В карты? Где?

– В одном из лучших частных клубов. Их огромное множество в этой в высшей степени высоконравственной столице, так что нет нужды ехать в Монте-Карло. Пойдете со мной?

Я заколебался. Прекрасное лицо леди Сибиллы продолжало стоять перед моими глазами, и я чувствовал, без сомнения с глупой сентиментальностью, что лучше будет сохранить мои воспоминания о ней в чистоте, не оскверненными соприкосновением с вещами более низменного порядка.

– Не сегодня, – сказал я и добавил с полуулыбкой: – Играть с вами, Лючио, довольно рискованно для других людей: вы можете позволить себе проигрыш, а они, возможно, нет.

– Раз не могут, нечего и играть, – ответил Риманец. – Каждый должен знать по крайней мере, чего он хочет и каковы его возможности, в противном случае он недостоин называться мужчиной. Из своего долгого опыта я вынес, что те, кто играет, обычно любят это занятие, а раз им это по душе, то и мне тоже. Если захотите позабавиться, я возьму вас с собой завтра. Среди членов клуба есть два-три очень известных человека, хотя они ни за что не согласились бы предать свое членство огласке. Вы ничего не потеряете – я об этом позабочусь.

– Хорошо, пусть будет завтра, – согласился я, не желая, чтобы мой друг подумал, будто я опасаюсь проиграть несколько фунтов. – Сегодня же мне хотелось бы написать несколько писем, прежде чем лечь спать.

– Да, и предаться мечтам о леди Сибилле, – со смехом сказал Лючио. – Если в четверг она произведет на вас такое же впечатление, вам придется начать осаду!

Он весело помахал мне рукой и снова сел в экипаж, который рванул с места и помчался сквозь дождь и туман.

IX

Мой издатель Джон Морджесон, почтенный господин, который вначале отверг мою книгу, но теперь, движимый личным интересом, тратил всю свою энергию на ее продвижение самыми современными и усовершенствованными способами, не был, строго говоря, «благородным человеком», подобным шекспировскому Кассио. Не был он и респектабельным главой уважаемого издательства, чья годами отточенная система обмана авторов стала почти безупречной. Он был «новым» человеком с «новыми» методами и огромным запасом приемов давления и бесцеремонности. При всем при этом он был умен, проницателен и дипломатичен и по какой-то причине пользовался благосклонностью определенной части прессы: многие ежедневные и еженедельные газеты охотно публиковали его материалы, часто через голову других, использующих гораздо более законные средства ведения дел. Он принялся излагать мне некоторые из своих методов, когда я наутро после знакомства с графом Элтоном и его дочерью зашел к нему, чтобы спросить, как обстоят дела с изданием моей книги.

– Мы опубликуем ее на следующей неделе, – сказал он, мирно потирая руки и выражая мне все почтение, которого заслуживал мой банковский счет. – И поскольку расходы для вас не имеют значения, я изложу вам мой план действий. Я намереваюсь написать короткую заметку, строк в семьдесят, в которой охарактеризую книгу примерно таким образом: «…роман, который положит начало эпохе нового мышления…», или «…каждый человек, который хоть что-то из себя представляет, просто обязан прочесть этот роман…», или же «…этот роман наверняка оценят те, кто осознает, насколько изменилось отношение к одному из наиболее деликатных и острых вопросов нашего времени». Это все общие фразы, постоянно используемые критиками, и они не защищены авторским правом. Последняя же всегда оказывает удивительное действие, если учесть, насколько она стара и как часто к ней прибегают, поскольку намек на «деликатный и острый вопрос» заставляет некоторых людей подумать, будто роман имеет непристойное содержание, и они тут же спешат его купить.

Он рассмеялся собственной проницательности, я же сидел молча, разглядывая его с огромным внутренним удовольствием. Этот человек, суждения которого я не так много недель назад ожидал с робостью и надеждой, теперь был моим платным орудием – готовым повиноваться мне в любых мыслимых пределах, определяемых деньгами, и я терпеливо слушал, пока он излагал мне свои схемы удовлетворения моего тщеславия и его дополнительного заработка.

– Книга получила превосходную рекламу, – продолжал он, – лучшей и представить невозможно. Заказы теперь не делаются быстро – но они поступят, обязательно поступят. Своей заметкой, которая будет написана в форме краткой редакционной статьи, я надеюсь заинтересовать от восьмисот до тысячи газет здесь и в Америке. Это обойдется вам в сотню гиней, может, чуть больше. Вы не возражаете?

– Ни в коей мере, – ответил я, продолжая внутренне забавляться.

Некоторое время подумав, он придвинул свой стул поближе к моему и слегка понизил голос:

– Надеюсь, вы понимаете, что вначале я напечатаю всего лишь двести пятьдесят экземпляров?

Такое небольшое число показалось мне абсурдным, и я живо запротестовал.

– Сама эта идея смешна, – сказал я, – вы не можете пустить в продажу такое ничтожное количество.

– Погодите, мой дорогой сэр, погодите. Вы слишком нетерпеливы. Вы не даете мне времени объяснить. Все эти двести пятьдесят экземпляров будут изъяты мною в самый первый день публикации, не важно каким образом, – это необходимо сделать.

– Почему?

– Почему? – Морджесон вежливо рассмеялся. – Вижу, мистер Темпест, что вы, как и большинство гениальных людей, ничего не смыслите в делах. Мы изымем первые двести пятьдесят экземпляров, чтобы тут же напечатать в газетах, что «первое большое издание нового романа Джеффри Темпеста было распродано в день выхода. Срочно готовится второе издание». Таким образом мы одурачим публику, которая, конечно же, не в курсе наших секретов и которой совсем не обязательно знать, каким был тираж издания – две сотни или две тысячи. Второе издание, конечно же, будет уже готово и также будет включать двести пятьдесят экземпляров.

– Вы считаете такой образ действий честным? – тихо спросил я.

– Честным? Мой дорогой сэр! Честным? – На его лице выразилась искренняя обида. – Конечно же, он честный! Почитайте ежедневные газеты: подобные объявления публикуются каждый день – фактически они становятся уже чересчур обыденными. Признаю, есть несколько издателей, которые соблюдают точность и доходят до того, что в выходных сведениях указывают не только число экземпляров, но и дату выхода каждого тиража. Возможно, таков их принцип, но это влечет за собой так много подсчетов и беспокойства! Если публике нравится, когда ее обманывают, какой смысл быть точным? Итак, второе издание будет отослано с правом возврата провинциальным книготорговцам, после чего мы сообщим, что «в связи с огромным спросом на новый роман Джеффри Темпеста из печати вышло второе большое издание. Третье издание будет напечатано в течение следующей недели». И так далее и так далее – вплоть до шестого или седьмого издания (каждое из которых будет включать двести пятьдесят экземпляров) из трех частей. Возможно, действуя умело, нам удастся довести их число до десяти. Это всего лишь вопрос дипломатии и некоторых коммерческих ухищрений. Потом подойдет очередь одночастного издания, и там нужно будет применить другой подход. Но для этого у нас довольно времени. Частая реклама потребует дополнительных расходов, но если вы не возражаете…

– Я нисколько не возражаю, при условии, что получу удовольствие.

– Удовольствие? – вопросил он с удивлением. – Я думал, вы хотите славы, а не просто удовольствия.

Я громко рассмеялся.

– Я не настолько глуп, чтобы считать, будто славы можно достичь с помощью рекламы. Например, я один из тех, кто уверен, что репутация Милле как художника была подпорчена после того, как он деградировал до такой степени, что изобразил мальчика в зеленом платье, пускающего пузыри из мыла «Пирс». Это была реклама. И данный случай в его карьере, каким бы незначительным он ни казался, никогда не позволит ему подняться до тех величественных высот в искусстве, на которых находятся такие мастера, как Ромни, сэр Питер Лели, Гейнсборо или Рейнольдс.

– Уверен, что ваши слова во многом справедливы, – тут Морджесон многозначительно покачал головой. – Если смотреть на это с художественной или сентиментальной точки зрения, вы совершенно правы. – Вид у него вдруг сделался грустный и задумчивый. – Да, совершенно удивительно, как слава порой ускользает от людей в тот самый миг, когда они, казалось бы, уже схватили ее за хвост. Только что их всячески расхваливали, но проходит время, и уже ничто не вернет им былую известность. Но есть и другие, которых осыпают ударами и насмешками…

– Как Христа? – перебил я его с едва заметной улыбкой.

Морджесон казался шокированным – ведь он не был конформистом, но, вовремя вспомнив о моем богатстве, поклонился с кротким терпением.

– Да, как Христа, – тут он вздохнул, – как вы изволили заметить, мистер Темпест. Осыпаемые ударами и насмешками, встречая препятствия на каждом шагу, они тем не менее благодаря какому-то капризу судьбы добиваются всемирной славы и могущества…

– Опять-таки как Христос, – зловредно повторил я, так как мне нравилось видеть муки его нонконформистской совести.

– Совершенно верно. – Он помолчал, смиренно опустив взгляд. Затем к нему вернулась мирская оживленность, и он добавил: – Но в данном случае я имел в виду не Великий Образец, мистер Темпест. Я, мистер Темпест, думал об одной женщине.

– В самом деле, – протянул я равнодушно.

– Да, женщина, которая, несмотря на оскорбления и помехи, быстро делается заметной. Вы, несомненно, услышите о ней в обществе и литературных кружках. И он бросил на меня беглый полувопросительный взгляд. – Но она не богата, только знаменита. Во всяком случае, в настоящее время мы не имеем к ней никакого отношения, а потому вернемся к нашему делу. Единственный сомнительный пункт в успехе вашей книги – критика. Есть только шесть главных критиков, которые пишут во всех английских и некоторых американских журналах, а также лондонских газетах, вот их имена, – он протянул мне заметку, написанную карандашом, – и их адреса, насколько я могу поручиться за их достоверность, или адреса газет, для которых они чаще всего пишут. Во главе списка стоит Дэвид Макуин, самый грозный из всех. Он пишет везде и обо всем; будучи шотландцем, он всюду сует свой нос. Если вы привлечете на свою сторону Макуина, вам незачем беспокоиться о других, так как он обыкновенно задает тон и, кроме того, он – один из «личных друзей» редактора «Девятнадцатого столетия», и вам обязательно нужно там отметиться, без этого никак нельзя. Ни один критик не сможет печататься в этом журнале, если он не состоит одним из друзей редактора [7]. Вы должны поладить с Макуином, в противном случае он может срезать вас только ради того, чтоб показать себя.

– Это ничего не значит, – сказал я, – легкая критика всегда способствует продажам.

– В некоторых случаях да. – И Морджесон в замешательстве стал теребить свою жидкую бородку. – Но в большинстве случаев нет. Там, где очень решительная и смелая оригинальность, враждебная критика всегда будет бессильна. Но работа, как ваша, требует поощрения, другими словами, нуждается в рекламе.

– Я вижу, что вы не считаете мою книгу достаточно оригинальной, чтоб обойтись без этого? – Я чувствовал явное раздражение.

– Дорогой сэр! Вы право… право… Что мне сказать? – И он, извиняясь, улыбнулся. – Вы, право, немного резки. Я считаю, что ваша книга показывает высокий уровень образованности и изысканность мысли; если я нахожу в ней недостаток, то это, может быть, потому, что сам не понимаю тонкости. По моему мнению, единственно, чего в ней недостает, это, скажем так, цепкости, за неимением другого выражения, – то есть способности не отпускать внимания читателя, удерживать его точно пригвожденным. Но, в конце концов, это общий недостаток современной литературы; мало авторов достаточно чувствуют сами для того, чтоб заставить чувствовать других.

С минуту я ничего не отвечал: я думал о точно таком же замечании Лючио.

– Хорошо! – наконец сказал я. – Если у меня не было чувства, когда я писал книгу, то теперь уж безусловно у меня нет его. Но, увы, я перечувствовал ее каждую строчку! Мучительно и напряженно!

– Да, в самом деле! – сказал Морджесон мягко. – Или, может быть, вы думали, что чувствовали; это другая, весьма любопытная фаза развития литературного темперамента. Видите ли, чтоб убедить других, нужно сперва самому быть убежденным. Обыкновенно результатом этого бывает особенная притягательная сила, возрастающая между публикой и автором. Положим, у меня плохие доводы: возможно, что в торопливом чтении я вынес ложное впечатление о ваших намерениях. Как бы то ни было, но книга должна иметь успех. Все, что я решаюсь у вас просить, это попытаться лично поладить с Макуином.

Я обещал сделать все, что возможно, и, придя к этому соглашению, мы расстались. Я сознавал, что Морджесон оказался гораздо более проницательным, чем я воображал, и его замечания дали мне пищу для мыслей, не совсем приятных для меня, так как если моей книге действительно, как он сказал, недостает «цепкости», то она не пустит корней в умах людей – она будет просто эфемерным сезонным успехом, одним из тех «модных» литературных продуктов, к которым я питал откровенное презрение, – и слава будет так же далека, как и раньше, за исключением ее дурной имитации, приобретенной благодаря моим миллионам.