Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого

В этот день я был в дурном расположении духа, и Лючио заметил это. Он скоро выведал у меня суть разговора с Морджесоном и рассмеялся, узнав о предложении «поладить» с ужасным Макуином. Он взглянул на имена пяти других главных критиков – и пожал плечами.

– Морджесон совершенно прав, – сказал он, – Макуин весьма близок с остальными этими господами. Они встречаются в одних и тех же клубах, обедают в одних и тех же дешевых ресторанах и ухаживают за одними и теми же накрашенными балеринами. Все вместе они составляют маленький братский союз и оказывают друг другу услуги. Вам представился случай. О да! Будь я на вашем месте, я бы поладил с Макуином.

– Но как? – спросил я, так как хотя и знал Макуина довольно хорошо заочно, встречая его имя под литературными статьями почти во всех газетах, но никогда его не видел. – Не могу же я просить об одолжении литературного критика!

– Безусловно нет! – и Лючио опять рассмеялся. – Если бы вы сделали подобную глупость, вы бы испортили все дело! Нет ничего, что доставляет критикам такое же удовольствие, как помыкание автором, унизившимся до просьбы об одолжении перед теми, кто стоит ниже его в умственном отношении! Нет, нет, мой друг! Мы поладим с Макуином совсем иначе. Я знаком с ним.

– Какая приятная новость! – воскликнул я. – Честное слово, Лючио, вы, кажется, знакомы со всем миром.

– Я знаком с большинством людей, сто́ящих знакомства, – ответил спокойно Лючио, – хотя я отнюдь не причисляю мистера Макуина к этой категории. Мне случилось познакомиться с ним при особенных обстоятельствах. Это было в Швейцарии, на опасном выступе скалы, имеющем название Mauvais Pas [8]. Несколько недель я провел в окрестностях по своим делам и, будучи бесстрашным и твердым на ногу, часто предлагал свои услуги проводника. В этом звании любителя-проводника капризная судьба дала мне удовольствие провожать трусливого и желчного Макуина через ращелины ледника Мер-де-Глас, и я разговаривал с ним все время на изысканном французском языке, о котором он, несмотря на всю свою хваленую ученость, имел жалкое представление. Я знал, кто он был, и, зная его коварство, давно смотрел на него как на одного из легальных убийц честолюбивых гениев. Когда я привел его к Mauvais Pas, я заметил, что у него закружилась голова; держа его крепко за руку, я обратился к нему по-английски: «Мистер Макуин, вы написали возмутительную и достойную осуждения статью о работе такого-то поэта, – и я назвал фамилию, – статью, которая была целым сплетением лжи от начала до конца и которая своей жестокостью и ядом отравила жизнь человеку, подававшему блестящие надежды, и сломила его благородный дух. Теперь, если вы не пообещаете мне напечатать в ведущем журнале полное опровержение вашей статьи, когда вы вернетесь в Англию – если вы вернетесь! – дав оскорбленному человеку «почетный отзыв», которого он справедливо заслуживает, вы полетите вниз! Мне стоит лишь выпустить вас из рук!» Джеффри, видели бы вы тогда Макуина! Он стонал, он извивался, он цеплялся! Никогда этот оракул не был в таком положении, когда почти не мог говорить. «Караул! Караул!» – пытался он крикнуть, но голос изменил ему. Над ним возвышались снежные пики, подобно вершинам той славы, которой он не мог достигнуть, а потому не позволял достичь другим; под ним зияла прозрачная бездна, где ледяные волны переливались опалово-голубым и зеленым цветом, а где-то вдали коровьи колокольчики оглашали спокойный и безмолвный воздух, напоминая о зеленых пастбищах и счастливых жилищах. «Караул!» – прохрипел он. «Нет, – сказал я, – это мне следовало бы крикнуть “Караул!”, так как если когда-либо чья-то рука держала убийцу, то это моя держит его теперь. Ваша система убийства хуже системы ночного разбойника, потому что разбойник убивает тело, вы же стараетесь убить душу. Вам это не удается, но сама попытка уже гнусна. Ни крики, ни борьба здесь не помогут вам: мы одни с вечной природой; отдайте запоздалую справедливость оклеветанному вами человеку, или, в противном случае, как я уже сказал, вы полетите вниз!» Хорошо, чтобы сократить мой рассказ, он уступил и поклялся сделать то, что я требовал. Тогда, обняв его рукой, как если бы он был моим любимым братом-близнецом, я благополучно свел его с Mauvais Pas, и, когда мы очутились внизу горы, он или от испытанного страха, или от последствий головокружения упал на землю, горько плача. Поверите ли вы, что прежде, чем мы достигли Шамони, мы сделались лучшими друзьями на свете! Он признался мне в своих гадких поступках и благодарил меня за данную ему возможность облегчить свою совесть; мы обменялись карточками, и, расставаясь, этот самый Макуин, пугало авторов, расчувствовавшись после виски и грога (как вам известно, он шотландец), поклялся, что я самый великий человек в мире и что, если когда-нибудь представится случай оказать мне услугу, он ее окажет. «Вы не поэт сами?» – бормотал он, заваливаясь на постель. Я сказал, что нет. «Мне очень жаль! – заявил он, и слезы от виски показались на его глазах. – Если бы вы были поэт, я бы многое для вас сделал, я бы стал рекламировать вас даром!» Я оставил его благородно храпящим и больше не видал. Но я думаю, что он узнает меня, я пойду к нему сам. Клянусь всеми богами, если б он только знал, кто держал его между жизнью и смертью на Mauvais Pas!

Я смотрел на него в недоумении.

– Но он же знал. Ведь вы обменялись карточками.

– Да, но это было потом! – И Лючио засмеялся. – Могу вас уверить, мой друг, что мы «поладим» с Макуином!

Я чрезвычайно заинтересовался рассказанной историей, тем более что Риманец обладал большим драматическим талантом и с помощью жестов ясно воспроизвел всю сцену перед моими глазами, как картину. Я невольно высказал свои мысли:

– Вы были бы, без сомнения, великолепным актером, Лючио!

– Откуда вы знаете, что я не актер? – спросил он с пылающим взором, затем быстро прибавил: – Нет, не стоит красить лицо и ломаться на подмостках, как нанятый шут, чтобы войти в историю! Лучший актер – тот, кто превосходно играет комедию в жизни, что я и стремлюсь делать. Красиво ходить, красиво говорить, красиво улыбаться, красиво плакать, красиво стонать, красиво смеяться и красиво умереть! Все это чистейшая комедия, потому что в каждом человеке живет немой, страшный, бессмертный дух, который не может притворяться, который есть и который выражает бесконечный, хоть и безмолвный протест против лжи тела!

Я ничего не сказал в ответ на эту вспышку, я начинал привыкать к его переменчивому настроению и странной манере излагать свои мысли. Они увеличивали таинственное влечение, какое я чувствовал к нему, и делали его характер вечной загадкой для меня, не лишенной скрытого очарования. По временам я сознавал с несколько пугающим ощущением самоунижения, что я нахожусь совершенно под его властью, что моя жизнь всецело подчинена его контролю и влиянию, и старался убедить самого себя, что это, несомненно, хорошо, потому что он имеет гораздо больший опыт и влияние.

В тот вечер мы обедали вместе, что случалось довольно часто, и наш разговор вертелся исключительно вокруг материальных и деловых вопросов. По совету Лючио я сделал несколько крупных инвестиций, что и дало нам обширную тему для обсуждения.

Был ясный морозный вечер, приятный для прогулки, и около одиннадцати часов мы вышли; нашей целью был частный игорный клуб, куда мой товарищ захотел ввести меня в качестве гостя. Дом, где помещался этот клуб, находился на таинственной маленькой улице, недалеко от респектабельной Пэлл-Мэлл, и снаружи имел довольно скромный вид, но внутри отличался роскошной, хотя безвкусной отделкой. По всей видимости, распоряжалась здесь женщина с подведенными глазами и крашеными волосами, которая встретила нас среди блестящих огней великолепной англо-японской гостиной. Ее вид и манеры свидетельствовали о том, что она принадлежит к дамам полусвета самого распространенного типа и является одним из тех «чистых» созданий с «прошлым», изображаемых в качестве жертв мужских пороков! Лючио что-то ей сказал, она взглянула на меня с уважением и улыбнулась, потом позвонила. Появился скромного вида лакей во фраке. По едва заметному знаку своей хозяйки он поклонился мне, когда я проходил мимо, и провел нас наверх. Мы шли по ковру из мягчайшего войлока, и я заметил, что в этом заведении были приложены заметные усилия, чтобы все сделать бесшумным; даже двери, обитые толстой байкой, двигались на немых петлях. На верхней площадке слуга осторожно постучал в боковую дверь; ключ повернулся в замке, и мы вошли в длинную комнату, ярко освещенную электрическими лампами и наполненную людьми, играющими в красное и черное и баккара. Некоторые посмотрели на Лючио, когда он вошел, и кивнули с улыбкой, другие уставились с любопытством на меня, но в общем наше появление было мало замечено.

Лючио сел, чтобы следить за игрой; я последовал его примеру и сейчас же почувствовал себя зараженным тем чрезмерным возбуждением, царившим в комнате, которое походило на безмолвную напряженность воздуха перед грозой.

Я узнал лица многих хорошо известных людей – политиков и общественных деятелей, которых бы никто не заподозрил в том, что они способны поддерживать игорный дом своим присутствием и авторитетом. Но я постарался ничем не показать своего удивления и спокойно наблюдал за игрой и игроками почти с таким же бесстрастием, как и мой приятель. Я был готов играть и проигрывать, но не был готов к странной сцене, вскоре разыгравшейся, в которой мне в силу обстоятельств пришлось принять участие.

X

Как только игра, за которой мы следили, окончилась, игроки встали и горячо и многословно приветствовали Лючио. По их обращению я понял, что они смотрели на него как на влиятельного члена клуба – на лицо, способное дать им взаймы и оказать другую финансовую помощь. Он представил меня им, и я тут же заметил, какой эффект произвело мое имя на большинство из них. Меня попросили присоединиться к игре в баккара, и я тотчас согласился. Ставки были разорительно высоки, но меня это ничуть не пугало. Одним из игроков возле меня был светловолосый молодой человек с красивым лицом и аристократическими манерами. Мне представили его как виконта Линтона. Я обратил на него особое внимание из-за его беспечной манеры удваивать свои ставки, по-видимому, только ради бравады, а когда он проигрывал, что случалось чаще всего, он шумно хохотал, как если б был пьян или в бреду. Сначала я был совершенно равнодушен к результатам игры и ничуть не заботился, буду ли я в выигрыше или проигрыше. Лючио не присоединился к нам, но сидел поодаль, спокойно наблюдая и, как мне казалось, следя более за мной, чем за другими. По счастливой случайности мне везло, и я постоянно выигрывал. И чем больше я выигрывал, тем в большее возбуждение приходил, пока вдруг мое настроение не изменилось и меня не охватило необъяснимое желание проиграть. Я думаю, это было проявление лучшей стороны моей натуры, молодой виконт казался буквально обезумевшим от моих постоянных выигрышей и продолжал свою отчаянную игру. Его лицо вытянулось и похудело, а его глаза лихорадочно блестели. Другие игроки, хоть и разделяли его невезение, по-видимому, переносили это спокойнее или, может, искуснее скрывали свои чувства. Как бы то ни было, но я от души желал, чтобы мое дьявольское везение перешло на сторону молодого Линтона. Но мое желание было напрасно: опять и опять я забирал все куши, пока наконец игроки не встали, и виконт Линтон с ними.

– Дочиста проигрался! – сказал он с деланым громким смехом. – Вы должны завтра дать мне возможность реванша, мистер Темпест!

Я поклонился.

– С удовольствием!

Он позвал человека и велел принести себе бренди с содовой водой, а остальные тем временем окружили меня, горячо требуя, чтобы я вернулся на следующий вечер в клуб и дал им возможность отыграть то, что сегодня они потеряли. Я тотчас согласился, и, пока мы вели этот разговор, Лючио вдруг обратился к молодому Линтону:

– Не хотите ли сыграть со мной? Для начала я внесу в банк вот это. – И он положил на стол два хрустящих банковских билета по пятьсот фунтов каждый.

Один момент все молчали.

Виконт жадно пил бренди с содовой и смотрел на билеты поверх высокого стакана алчными, налитыми кровью глазами. Потом он равнодушно пожал плечами.

– Я ничего не могу поставить, я уже сказал вам, что дочиста проигрался и не могу больше играть.

– Садитесь, садитесь, Линтон! – настаивал один из игроков, стоявший вблизи него. – Займите у меня и играйте.

– Благодарю, – возразил тот, слегка вспыхнув, – я и так уж слишком много вам должен. Во всяком случае, это очень любезно с вашей стороны. Вы продолжайте, господа, а я посмотрю.

– Позвольте мне уговорить вас, виконт, – промолвил Лючио, глядя на него со своей загадочной улыбкой, – только для удовольствия! Если вы не можете поставить денег, поставьте какой-нибудь пустяк, что-нибудь номинальное, только для того, чтоб увидеть, повернется ли к вам удача. – И он достал жетон.

– Это часто изображает пятьдесят фунтов; пусть на этот раз он изобразит нечто более ценное, чем деньги, – вашу душу, например!

Раздался взрыв хохота.

Лючио смеялся вместе со всеми.

– Я надеюсь, что мы все настолько просвещены современными науками, что не признаем существования такой вещи, как душа, – продолжал он, – поэтому, предложив ее как ставку, я, в сущности, предложил меньше чем один волосок из вашей головы, потому что волосок есть нечто, а душа – ничто! Хотите рискнуть этой несуществующей величиной и наудачу выиграть тысячу фунтов?

Виконт допил бренди до последней капли и повернулся к нам. Его глаза горели насмешливо и вызывающе.

– Ладно! – воскликнул он.

Между тем компания уселась. Игра была короткой и такой азартной, что закончилась буквально на одном дыхании. Достаточно было шести-семи минут, и Лючио встал победителем. Он улыбнулся, указывая на жетон, изображающий последнюю ставку виконта Линтона.

– Я выиграл! – произнес он спокойно. – Но вы мне ничего не должны, дорогой виконт, поскольку вы рисковали «ничем»! Мы играли только для удовольствия. Если б душа существовала, я бы, конечно, потребовал вашу; между прочим, не знаю, что бы я с ней делал! – и он засмеялся. – Что за глупости, не правда ли! И как мы должны быть благодарны, что живем в просвещенное время, когда подобные глупые суеверия уступили прогрессу и чистому разуму! Покойной ночи! Завтра Темпест и я дадим вам возможность полного реванша, – безусловно, удача переменится и вы наверное одержите победу. Еще раз покойной ночи!

Он протянул свою руку; трогательная нежность светилась в его темных глазах, в его манере была поразительная кротость. Что-то – я не мог определить что – держало нас всех с минуту точно очарованными. Многие игроки на других столах услышали об эксцентричной ставке и теперь смотрели на нас издали с любопытством. Между тем виконт Линтон внешне был чрезмерно весел и горячо пожал протянутую руку Лючио.

– Вы удивительно хороший человек, – произнес он быстро и несколько неловко. – И уверяю вас, что, если бы у меня была душа, я бы тотчас же с удовольствием отдал ее за тысячу фунтов. Душа для меня бесполезна, а тысяча фунтов мне бы очень пригодились. Но я убежден, что выиграю завтра!

– И я в этом уверен, – ласково проговорил Лючио. – Тем временем вы не найдете моего друга, Джеффри Темпеста, слишком требовательным кредитором – он может подождать. Но что касается проигранной вами души, – тут он остановился, пристально глядя в глаза молодого человека, – то я, конечно, ждать не могу!

Виконт неопределенно улыбнулся на эту шутку и почти тотчас после этого покинул клуб.

Как только дверь за ним закрылась, многие из игроков обменялись многозначительными взглядами и кивками.

– Разорен! – сказал один из них вполголоса.

– Его карточные долги превышают сумму, какую он в состоянии заплатить, – прибавил другой, – и я слышал, что он потерял пятьдесят тысяч на скачках.

Эти замечания были сделаны так равнодушно, как будто бы говорили о погоде. Каждый игрок был до мозга костей себялюбив, и, пока я наблюдал их черствые лица, дрожь благородного негодования пробежала по мне – негодования, смешанного со стыдом. Я не был еще совершенно бесчувственным и жестокосердным, хотя, оглядываясь на те дни, которые теперь мне кажутся скорее похожими на сон, чем на действительность, я сознаю, что с каждым прожитым часом делался все более и более грубым эгоистом. Но я еще был так далек от явной подлости, что внутренне решил написать виконту Линтону в тот же вечер и сказать ему, что отказываюсь требовать долг. Когда эта мысль пронеслась в моем мозгу, я невольно посмотрел на Лючио и встретил его пристальный испытующий взгляд. Он улыбнулся и тотчас сделал мне знак следовать за ним. Через несколько минут мы вышли из клуба и очутились на холодном ночном воздухе, под небом, на котором ледяной холодностью сверкали звезды. Мой товарищ положил руку мне на плечо.

– Темпест, если вы намерены быть добросердечным и сочувствовать негодяям, я тут же распрощаюсь с вами! – сказал он со странным смешением иронии и серьезности в голосе. – Я вижу по выражению вашего лица, что вы замышляете какой-то бескорыстный поступок чистого великодушия. Вы хотите освободить Линтона от его долга – вы напрасно беспокоитесь. Он родился негодяем и никогда не стремился сделаться кем-нибудь другим. Почему вы должны сочувствовать ему? С университетской поры и до этих дней он ничего не делал, только жил беспутной чувственной жизнью; он – недостойный развратник и заслуживает меньше уважения, чем честный пес!

– Все же, я полагаю, кто-нибудь любит его! – сказал я.

– Кто-нибудь любит его! – повторил Лючио с неподражаемым презрением. – Ба! Три балерины живут за его счет, если вы это хотели сказать. Его мать любила его, но она умерла: он разбил ей сердце. Он негодяй, говорю вам; пусть он сполна заплатит свой долг, включая и душу, которую он так легко поставил на карту. Если б я был дьяволом и выиграл его душу, я думаю, что, согласно с традициями священников, я бы с ликованием разложил огонь для Линтона, но, будучи тем, кто есть, я говорю: пусть человек сам определяет свою судьбу, пусть все идет своим чередом, и как он рискнул всем, пусть так же за все и заплатит.

В это время мы медленно шли по Пэлл-Мэлл; я только собирался ответить, как на противоположной стороне заметил мужчину, недалеко от «Мальборо-клаб». Я не мог удержаться от невольного восклицания.

– Он там! Виконт Линтон там!

Лючио крепко сжал мою руку.

– Само собой разумеется, вы не собираетесь с ним теперь говорить!

– Нет. Но мне бы хотелось знать, куда он направляется. Он идет не совсем твердо.

– Пьян, вероятно!

И лицо Лючио приняло то самое выражение неумолимого презрения, которое так часто ставило меня в тупик. Мы на секунду остановились, следя за виконтом, который бесцельно бродил взад-вперед перед клубом, пока, по-видимому, не пришел к внезапному решению, и, остановившись, крикнул: «Кеб!»

Тут же подкатил изящный экипаж на бесшумных колесах. Линтон запрыгнул в него, отдав приказание кучеру. Кеб помчался в нашем направлении; едва он миновал нас, как среди тишины раздался громкий пистолетный выстрел.

– Господи! – воскликнул я, пошатнувшись. – Он застрелился!

Кеб остановился. Кучер спрыгнул с козел; клубные швейцары, лакеи, полицейские и множество народа, появившегося бог ведает откуда, в один момент уже толпились там. Я бросился вперед, чтобы присоединиться к быстро собравшейся толпе, но прежде, чем я успел это сделать, Лючио обхватил меня рукой и с силой оттащил назад.

– Держите себя в руках, Джеффри! – сказал он. – Вы хотите предать клуб и всех его членов? Обуздайте свои безумные порывы, мой друг: они приведут вас к бесконечным неприятностям. Если человек умер – он умер, и на этом все.

– Лючио, у вас нет сердца! – воскликнул я, отчаянно пытаясь вырваться из его рук. – Как можете вы рассуждать подобным образом! Подумайте! Я – причина всего этого зла! Мое проклятое везение в баккара было последним ударом в судьбе несчастного молодого человека. Я убежден в этом! Я никогда себе этого не прощу.

– Честное слово, Джеффри, ваша совесть слишком мягка! – сказал он, сжав мою руку еще крепче и торопясь увести меня против моей воли. – Вы должны постараться укрепить ее, если хотите иметь успех в жизни. Вы думаете, что ваше «проклятое везение» стало причиной смерти Линтона? Во-первых, называть везение «проклятым» – противоречие в терминах; во-вторых, виконт не нуждался в этой последней игре в баккара для своего окончательного разорения. Вам не в чем себя винить. И ради клуба, если не ради чего-то другого, я не позволю ни вам, ни себе впутаться в историю с самоубийством. Коронер, к счастью, в подобных случаях всегда использует для вердикта два слова: «временное помешательство».

Я вздрогнул; моя душа болела от мысли, что в нескольких шагах от нас лежало окровавленное тело человека, с которым совсем недавно я еще разговаривал, и, несмотря на слова Лючио, я считал себя его убийцей.

– Временное помешательство, – повторил Лючио, как бы говоря сам с собой. – Угрызения совести, отчаяние, поруганная честь, разрушенная любовь, вместе с современной научной теорией разумного небытия: жизнь – ничто, Бог – ничто; когда все это заставляет обезумевшую человеческую единицу сделать из себя также ничто, временное помешательство извиняет его погружение в бесконечность. Верно сказал Шекспир, что мир безумен!

Я ничего не отвечал. Я был охвачен своими собственными горестными ощущениями. Я шел почти бессознательно, и, когда взглянул на звезды, они прыгали и кружились перед моими глазами. Вдруг слабая надежда озарила меня.

– Может быть, – сказал я, – он, в сущности, не убил себя? Это могла быть лишь попытка?

– Он считался первоклассным стрелком, – возразил Лючио спокойно. – Это было его единственное достоинство. У него не было принципов, но стрелял он метко. Я не могу себе представить, чтоб он не попал в цель.

– Это ужасно! Час назад жить… а теперь… говорю вам, Лючио, это ужасно!

– Что? Смерть? Она и наполовину не так ужасна, как жизнь, ложно прожитая, – ответил он с серьезностью, которая произвела на меня сильное впечатление, несмотря на мое душевное волнение. – Поверьте мне, что нравственная боль и стыд преднамеренно бесчестного существования много хуже мук изображаемого священниками Ада. Пойдемте, пойдемте, Джеффри, вы принимаете слишком близко к сердцу эту историю, вам не в чем себя винить. Если Линтон «счастливо покончил» с собой, это лучшее, что он мог сделать. Он был для всех бесполезен. Положительно, с вашей стороны большая слабость придавать значение такому пустяку. Вы лишь в начале вашей карьеры.

– И надеюсь, что эта карьера не приведет меня более к трагедиям, подобным сегодняшней, – страстно проговорил я. – Если же это случится, то будет совершенно против моей воли!

Лючио пытливо посмотрел на меня.

– Ничего не может случиться против вашей воли. Мне кажется, что вы хотите меня обвинить в том, что я привел вас в клуб? Мой друг, вы бы не пошли туда, если б сами не хотели! Разве я вас тащил туда связанным? Вы взволнованны и нервны, пойдемте ко мне и выпейте стакан вина. Вам это придаст твердости.

Между тем мы дошли до отеля, и я беспрекословно пошел за ним, беспрекословно выпил то, что он мне дал, и стоял со стаканом в руке, следя за ним с болезненным очарованием, пока он сбрасывал свое подбитое мехом пальто. Затем он остановился передо мной; его прекрасное бледное лицо было сурово, темные глаза блестели, как холодная сталь.

– Та последняя ставка Линтона… вам, – сказал я, запинаясь, – его душа…

– В которую ни он, ни вы не верите! – заметил Лючио. – Вы, кажется, теперь дрожите от пустой сентиментальной идеи?

– Но вы, – начал я, – вы говорите, что верите в душу?

– Я? Я сумасшедший! – И он горько засмеялся. – Разве вы до сих пор не поняли это? Учение сделало мой ум больным, мой друг! Наука привела меня к такому глубокому источнику горестных открытий, что немудрено, если мои чувства иногда путаются и в эти безумные моменты я верю в душу!

Я тяжело вздохнул.

– Пойду спать, я чувствую себя усталым и абсолютно несчастным!

– Увы, бедный миллионер! – ласково произнес Лючио. – Уверяю вас, мне жаль, что вечер закончился так злополучно.

– И мне жаль! – повторил я уныло.

– Подумать только! – продолжал он, мечтательно глядя на меня. – Если б мои верования, мои безумные теории чего-нибудь стоили, я бы мог потребовать единственную несомненно существующую частицу нашего покойного знакомого виконта Линтона. Но где и как свести с ним счеты? Будь я теперь Сатаной…

Я принудил себя улыбнуться.

– Вы бы торжествовали! – сказал я.

Он придвинулся ко мне и ласково положил руки мне на плечи.

– Нет, Джеффри, – и в его властном голосе зазвучали нежные ноты, – нет, друг мой! Будь я Сатаной, я бы, наверно, горевал! Потому что каждая погибшая душа напомнила бы мне мое собственное падение, мое собственное отчаяние и составила бы новое препятствие между мной и небом! Помните – сам дьявол был некогда ангелом!