Ангел мой, будь со мной! Ты – впереди, я за тобой!

Мамину маму тоже звали очень красиво Зиновея Гавриловна Антипина. Но вот, что интересно, недавно я перебирала документы и заглянула в мамино свидетельство о рождении и очень удивилась, прочитав имя маминой мамы – Таисия. Никогда её в семье так не называли и почему так в свидетельстве написано мне уже никто и никогда не расскажет. Нет уже на белом свете бабушки и мамы.

Я видела бабушку всего несколько раз. В Астрахани, куда мы приезжали с родителями в отпуск, и когда она несколько раз была у нас в гостях на севере, привозила огромные сахарные астраханские арбузы, такие большие, что угощались ими соседи со всех пяти этажей в нашем подъезде. Еще привозила бабушка соленую осетрину, порезанную крупными кусками, целыми ведрами. Мы потом долго лакомились рыбой, бабушка Паша варила картошку, и мы закатывали пир горой.

А в Астрахани бабушка Зина пекла к нашему приезду пироги с сушеной картошкой и с вязигой. Картошка в степи не растет, и сушеная картошка была большим деликатесом, но пироги были не вкусные. А вязига, это такой длинная верёвка из позвоночника осетровых рыб, её долго варят, измельчают и используют в качестве начинки в пироги. Ну, тоже на любителя. А еще бабушка ходила рано утром на рыбный рынок и приносила к подъезду дома огромного сазана в авоське. Разделывала его прямо на улице, шандарахнув живую еще рыбу топором по голове, а вокруг сидело штук 30 кошек, им доставались потроха. Дома бабушка добавляла в сазанью икру желтого, солнечного цвета, подсолнечное масло, соль и репчатый лук и вот это угощение было невероятно вкусным. С чёрным хлебушком!

Бабушка была крошечного роста, худенькая, с морщинистым и очень добрым лицом. Думаю, что у неё были калмыки в родне, которых много проживает в астраханской области, потому что у неё был очень маленький курносый носик и крошечные, прям как у китайских принцесс, ножки. У меня, кстати, тоже маленькие ноги, всю жизнь покупаю себе обувь в детском магазине и нос мой явно от бабушки Зины.

Я помню еще, что несколько раз нас возвращали на север с вокзала в Москве, так как в Астрахани объявляли эпидемию холеры и город закрывали.

Но однажды мы всё-таки доехали до бабушки, стояла страшная жара и я немедленно заболела лихорадкой, лежала в забытьи в постели с высоченной температурой, а когда очнулась, то увидела рядом с кроватью огромные лотосы в вазе. Их прислала для меня мамина астраханская подружка тётя Люся, чтобы я любовалась на них и быстрее выздоравливала. Тётя Люся была секретарём райкома партии, это очень высокая должность, а муж работал инспектором рыбоохраны и они угощали нас всякими деликатесами, варили свежевыловленных огромных раков, где-то доставали дефицитное чешское пиво, стол, как правило, ломился от всевозможной и очень вкусной рыбы и чёрной икры. Кстати, сами астраханцы икру не едят и не понимают, что в ней такого вкусного. Папу много раз возили на рыбалку, на Волгу и один раз он с такой рыбалки сбежал. Рассказывал, что проснулся утром, вышел на поляну перед рекой, и увидел в траве нереальное количество гадюк, видимо у них был брачный период, зрелище было жуткое, папе как-то расхотелось ловить рыбу. Потом он предпочитал ловить рыбу с катера, во время движения. Попадались отменные экземпляры.

Мамин папа, Матвей Андреевич Антипин ушел на фронт в самом начале Великой Отечественной Войны, в 1941 году и очень быстро пропал без вести, погиб. И бабушка Зина одна, в войну и после поднимала троих ребятишек. Она работала рыбачкой в артели на Волге. Время было голодное, не представляю, как они тогда выжили. Бабушка иногда тайком уносила немного рыбы, которую они ловили, если бы это увидели, бабушку бы посадили и надолго, но дома ждали трое маленьких детей, и она должна была их чем-то кормить. У мамы были еще два брата, старший Юра, совсем молодым попал в автомобильную аварию и разбился на смерть, у него стались двое малышей Анечка и Валера, которых опять таки растила бабушка Зина. А их мама Аня, с горя и чтобы заработать денег на двадцать лет уехала работать на Крайний Север. Младший мамин брат Слава, в армии служил на подводной лодке, облучился там, у него выпали все его вьющиеся волосы, он стал лысым, очень этого стеснялся, и даже спал в кепке. Слава, к сожалению, спился. Когда бабушкин внук Валера, двухметрового роста красавчик, с крупно вьющимися волосами и огромными зелёными глазами, пошел служить в армию, то бабушка подкармливала солдатиков, что-то там ремонтировавших неподалёку от её дома. Как говорила бабушка, что мол, тогда и Валеру может, кто ни будь добренький покормит. А жила бабушка в военном городке и солдатиков там было много. Думаю, тратила она на них всю свою пенсию, сама же ела мало, но пила калмыцкий чай, жуткое варево из плиточного зеленого чая, молока, масла, соли и еще бог весть чего, в жарком астраханском климате это был идеальный вариант пропитания и сытно и жажду утолял. Несколько раз бабушку уговаривали остаться у нас на севере, но она жаловалась, что у неё сильно болит голова, что на севере ей не климат, и когда на обратном пути подъезжала к Москве, голова у нее болеть переставала. Думаю, что не в голове было дело, а в том, что беспокоилась бабушка за младшенького сына Славку, которой уже был хроническим алкоголиком и оставался в Астрахани без присмотра. Бабушка Зина дожила почти до ста лет, ослепла, и мама надолго уезжала в Астрахань, чтобы ухаживать за ней.

Я тоже прожила рядом с мамой последние пять лет её жизни. Как-то приехала в Ухту и поняла, что мама ходит не в обычную церковь, а куда-то еще и не хочет говорить, куда. Но, обмолвилась, что там, куда она ходит на службу, не нужно стоять, все сидят и еще, их там угощают чаем с пирогами. Пришлось потихоньку пойти за ней, проследить. Оказалось, что мама прибились к какой-то секте, и они уже нацелились на её квартиру, полагая, что она совсем одна. Я спросила маму, почему она из христианской церкви ушла, ответила, что устала там стоять, и кто-то ей воском испачкал на службе пальто. А вот там, куда она ходит, все очень ласковые и плюшками угощают. Чтобы секта от мамы отстала, подарили им холодильник и, стараясь не думать, чего там такого маме наливали в чай, которым поили, мы увезли её с севера, а в кармане кофты нашли бумажку с адресом московской секты, кто-то маме его заботливо туда положил. К сожалению, забрав маму с севера, мы ей сильно навредили. Как только она поняла, что не нужно заботиться о хлебе насущном, она, как-то сразу сдала, разучилась пользоваться телефоном, так и не смогла, или не захотела освоить электрическую плиту. Сначала у неё начался бурный религиозный всплеск, она очень рано уходила в церковь и возвращалась под вечер, благо церковь была через дорогу. Как она говорила, ходила замаливать грехи. А потом у мамы началась деменция. Внука Митю она стала принимать за своего сына Юру, перестала спать по ночам, стала подозрительной, всё время проверяла свои вещи, и все время куда-то хотела уйти или уехать. Я не спала вместе с ней и чтобы не сойти с ума от бессонницы, по ночам начала мастерить фигурки из папье-маше, делать фотоколлажи и писать сказку.

Маме было 84 года, когда её не стало, чтобы не уйти в депрессию я начала придумывать ещё одну сказку. И это мне реально помогло. Мне приснился сон, после того, как мама умерла, во сне всё было залито солнечным светом, и я услышала мамин звонкий ясный и счастливый голос, она звала меня по имени, и почему-то мне стоя ясно, что маме там хорошо. Мама упокоена на старинном 18 века деревенском кладбище. Там всегда очень тихо, много огромных старых деревьев, которые дают тень, а неподалеку старинная же церковь, слышен колокольный звон. И каждый раз, навещая маму, я передаю приветы папе, брату, бабушке и дедушке, я почему-то верю, что они там все вместе, смотрят на нас с небес и радуются, что у нас всё хорошо.

Глава 4. Про крестную маму

Многие наши знакомые и еще тысячи и тысячи других людей оказались в Республике Коми не по своей воле. Их привезли в этот богом забытый край насильно. Меня, конечно, никто не крестил и крестной мамой, я тетю Шурочку, (Александру Федоровну Липину) называла от большой любви. А она рассказывала, что их семью, в которой было пятеро детей, раскулачили и выслали из краснодарского края на север в Республику Коми. Ссыльных привезли зимой, в сильнейшие морозы и бросили на берегу реки. Люди рыли в мерзлой земле землянки, спасались, кто как мог. Братьев и сестер тети Шуры отдали в детский дом, чтобы они не умерли с голоду, а она, тогда совсем маленькая девочка побиралась, просила милостыню. Лучше всего подавали местные (коми) и заключенные. Благодаря такой помощи многим ссыльным удалось выжить.

К моменту моего рождения практически вся территория Коми была опутана ржавой колючей проволокой (за которой раньше находились зоны и лагеря), от которых остались лишь покосившиеся заборы да полусгнившие вышки. Когда папа возил нас с братом за грибами и ягодами, он показывал нам места, где располагались лагеря, женские и мужские. Таких мест было очень много. Папа еще рассказывал, что в Коми всегда ссылали политических ссыльных, еще до страшной эры ГУЛАГА.

Вот совсем небольшой фрагмент из огромной статьи «ГУЛАГ в республике Коми».

В Коми подразделения ГУЛАГА назывались «Ухтпечлаг». Ухтинский исправительно-трудовой лагерь. И после того, как в 1928 году Сталиным был одобрен проект пятилетнего развития Коми АО, а промышленный потенциал здесь был – 500 рабочих, не было грунтовых дорог, только реки и некому было работать, в Коми стали прибывать первые этапы заключенных. Использовались они в нефтедобывающей промышленности и на строительстве дорог. А еще с 30-х годов в Коми стали прибывать эшелоны с раскулаченными, потом была волна с немцами репатриантами, с украинцами-националистами, с литовцами. В Коми одновременно начались работы по прокладке железной дороги и разработке Ухтинского нефтяного месторождения и прокладке дороги Усть-Вымь-Ухта. Первые лагеря даже не окружали колючей проволокой, бежать было некуда. Шло освоение Воркутинского угольного бассейна, конечно тоже силами заключённых. Они же работали на лесоповалах. В конце1936 года заключенные организовали первую в истории лагерей забастовку, которую безжалостно подавили, казнив более 2000 человек. Часть сожгли заживо. Лагерная система была частично ликвидирована в 1953-1956 годах. За счет использования рабского труда и была создана промышленная основа Коми.

Через ГУЛАГ в республике Коми прошло более миллиона заключённых. Очень многие умерли, не выдержав непосильного труда и ужасных холодов. Говорили, что территория Коми в 30-х годах, это один большой лагерь. Где треть населения – заключённые, треть населения их охраняет, и треть обслуживает и тех и других. Заключённые периодически убегали из лагерей, и мы часто слышали по радио объявления об этом. Некоторые зоны , кстати, действуют и по сей день.

Заключенных в детстве я воспринимала с жалостью. Правда, это были уже не безвинно осужденные люди из «Ухтпечлага». Заключенные (зэки) из моего детства это люди, сидевшие небольшие сроки за различного рода мелкие правонарушения. Думаю, что тем, кого судили за тяжелые уголовные преступления, не разрешали работать вне зоны. Часто видела зэков, когда приезжала к маме в заводскую лабораторию. Их привозили для очень тяжелой работы в горячих цехах на кирпичном заводе. Эти люди разного возраста, в одинаковых робах чаще всего очень худые, не только работали на заводе, но и построили в нашем городе много жилых зданий и до 1953 года Ухта строилась, в основном, силами заключённых системы ГУЛАГ. Вокруг таких строящихся домов стояли высоченные заборы с вышками по углам, с вооруженными автоматами охранниками и злющими немецкими овчарками. Когда я стала старше, мы жили в таком доме. Это была крепость с толстенными стенами, построенная на века. Вообще про наш город можно сказать, что не было бы счастья, да несчастье помогло. Очень разных людей ссылали в Республику Коми. Многие из них были разносторонне образованными и очень талантливыми. После лагеря бывшим заключенным десять лет нельзя было никуда уезжать, и все кто сумел выжить работали в республике Коми и в частности в Ухте. Благодаря этим умным и интеллигентным людям наш город всегда был особенным. Это они спроектировали и построили в Ухте очень красивую старую часть города. У нас всегда был театр! Сначала это была театральная труппа, образованная еще в лагере из заключённых. О таком театре, кстати, замечательно рассказала в своей книге «Жизнь – сапожок непарный» бывшая заключенная Тамара Петкевич.

Так вот, после голодного и холодного детства тетя Шурочка моя много болела, но я не знаю человека умнее и мудрей, чем она. Она вышла замуж за коми паренька, который работал на буровой, но впоследствии долго учился и став старше, много лет работал во ВНИИгазе заместителем директора. Они воспитали замечательную дочь и дождались внуков и правнуков. Я иногда открываю наш семейный альбом с чёрно-белыми фотографиями, которые делал папа и вижу молодые и счастливые лица родителей и бабушки и наши с братом и всегда, на всех праздниках рядом с нами была семья тети Шуры и дяди Вани. Наши семьи дружили очень много лет и, казалось, знали друг друга всегда. Больше чем с папой и мамой, тётя Шура дружила с нашей бабушкой Пашей, обе были не особенно многословны, но, видимо им было хорошо рядом и они ходили друг к другу в гости, чаёвничали и тетя Шура мне, когда я уже выросла, рассказывала, что бабушка Паша никогда в жизни не позволила сказать ни одного плохого слова ни о ком, никогда не рассказывала о каких-то семейных, пусть небольших, но конфликтах, темы разговоров были о чём угодно, то только не сплетни. И раз уж я снова вспомнила про бабушку Пашу, то добавлю, что она никогда не сидела на скамейке у подъезда с соседками, как это раньше было принято. У нее, наверное, для этих посиделок просто времени не было.

Когда не стало бабушки Паши, а потом, через много лет и папы, то не мама, а тетя Шурочка много со мной разговаривала, успокаивала и объясняла, что никто не вечен и что бабушке и папе на небе хорошо.

Когда тёти Шурочки не стало, родные обнаружили большие запасы продуктов и всего чего только можно, видимо голодное детство не давало себя забыть.

Муж тети Шурочки дядя Ваня жил ещё долго, может чего и не помнил про день сегодняшний, но был прекрасным рассказчиком и много интересного из своей и тёти Шуриной жизни, богатой на события, рассказывал внукам и правнукам, которые очень его любили.

Глава 5. Про старшего брата Юру

Мой братик был старше меня на 5,5 лет. Но он всегда говорил, что на шесть. Для маленьких детей это невероятно большая разница и с Юрой мы никогда особенно не дружили. У него была своя компания и интересы, но я всегда понимала и знала, что если меня кто во дворе обидит, мой старший брат придет на помощь и защитит. Я постоянно копировала его поведение, он на велосипеде и я тоже, он в войнушку играет и я где-то рядом, Юра на лыжах и я тоже. У него уже были взрослые лыжи с ботинками, он катался на большие расстояния, а у меня детские, в которых на валенки надевались веревочные крепления, хотя может, они и кожаные были, уже не помню, просто на таких валенках далеко не уедешь, но я пыхтела на них во дворе, чтобы, как брат. Если Юра выходил из дома через окно, а мы жили на первом этаже, то и я, конечно, тоже. Если он читал книгу, то и я тащила с книжной полки, например, Виталия Бианки и, не умея еще читать, рассматривала картинки. Юра шел на кухню и делал себе бутерброд с колбасой и соленым огурчиком, я тут же просила бабушку сделать мне такой же, в общем, обезьянничала все детство. Мой старший брат тоже учился в музыкальной школе по классу аккордеона, ненавидел музыкалку всеми фибрами своей души, и, закончив ее, тут же продал свой замечательный немецкий инструмент. Но что примечательно, музыка в нашем доме звучала всегда, Юра собрал большую коллекцию редких грампластинок и магнитофонных кассет. Нужно сказать, что Юра был очень умным и сообразительным, он прекрасно учился в школе, дома постоянно что-то паял, собирал радиоприемники и еще какие-то приборы, даже как-то эквалайзер собрал, это такое устройство, которое делает звук чище. И к секретеру, где лежали все его радиосокровища подходить мне было нельзя, и убирать он там тоже запрещал, у него был какой-то свой порядок. В школе не вылезал из кружков и радиорубки, его очень любила классная руководительница и педагог по физике Лидия Николаевна Мазурова, она видела его потенциал и говорила, что он многого в жизни добьется. Так и произошло. Когда Юра учился в нефтяном институте, на нефтепромысловом факультете, аббревиатура группы звучала, как ТКМ, что расшифровывалось, примерно, как технология и комплексная механизация нефтяных и газовых месторождений. Группа практически полностью была из мальчиков, и они всем рассказывали, что ТКМ, это только красивые мальчики. Ребята почти все были из других городов, приезжие, жили в общежитии и очень любили приходить к нам в гости, бабушка всех кормила поила, и пироги с собой непременно давала. Много позже я узнала, что ребята шутили, что ходят в гости к Ивановым, культурно пообедать и приятно провести время. Так вот, я была влюблена практически во всех сокурсников своего брата. Они все казались мне невероятно красивыми и умными. Конечно, они не обращали на меня никакого внимания, но я довольствовалась обожанием на расстоянии. Особенно я выделяла Витю Полякова, он был кудрявым, Мишу Дорфмана, он был очень умным и невероятно доброжелательным и Гришу Стебакова, уже не помню за что. Все они закончили институт с красными дипломами и мой брат Юра тоже. Я очень своего брата ревновала ко всем девушкам, с которыми он дружил, все они были, на мой взгляд, противными и глупыми, я и кнопки им на стул подкладывала, и ерунду всякую по телефону говорила.

Мы не были с братом дружны и когда уже стали взрослыми, он был очень язвительным, саркастичным, видимо видел людей, что называется насквозь и его бесило, что многие из них были не умны и ленивы. Он довольно поздно женился, и я была поражена, когда увидела, что наш песик Бабошка, увидев его будущую жену, вытащил из-под своей лежанки своё сокровище, большую косточку, отнес к её ногам, подарил. Никогда и никому наш пес кость свою не давал, охранял её и прятал, пришлось и мне тоже смириться с выбором моего брата, раз такое дело. Юра написал диссертацию, но не счел нужным ее защищать, работал сначала во ВНИИгазе, а затем в совместном с американцами предприятии на НПЗ (нефтеперерабатывающем ухтинском заводе), хорошо зарабатывал, путешествовал по всему миру, а потом уехал с семьей в Москву. К сожалению, он умер очень рано, в 48 лет, как и у бабушки у него случился обширный инсульт головного мозга, а мама, которая очень его любила, практически сошла с ума. Это был для мамы второй удар, первый случился, когда заболел и умер папа.

Глава 3

Глава 6. Про меня и Пирата

Я хорошо помню, как меня пытались пристроить в ведомственный детский сад в поселке Озерный. Врезались в память ящики для одежды с разноцветными картинками на дверках, запах земляничного мыла и то, как я почти целый день проорала-проплакала, и больше меня в сад не водили. Когда мне было три года, мы переехали из поселка в город, завод выделил нашей семье двухкомнатную хрущевку на первом этаже пятиэтажного кирпичного дома. Из проживания в поселке я запомнила только залитую солнцем большую комнату, огромный фикус в углу и собаку Мишку, да еще елку до потолка, на новый год, а возможно, про елку я вовсе и не помнила, а просто много раз видела черно-белые фото и на них елку и своего брата Юру. Эти фотографии делал папа, он очень фотографированием увлекался, сам снимал, сам проявлял, сам печатал. И вот стали мы жить впятером в двухкомнатной квартире, тогда это был нормальный вариант, но, почему-то с самого раннего детства я ощущала себя одиноким волчонком. Одиночество мое было как в детском стишке: «Бедный Федотка-сиротка, нет у него никого, только мама да папа, да тетка, только дядя, да дедушка с бабушкой». У меня были любящие родители, бабушка, брат, но я часто лежала в больнице, слабенькой какой-то была, и вот там-то из родных рядом никого не было, мне было очень плохо и одиноко, между тем я никогда никому и, ни на что не жаловалась. Очень не люблю вспоминать больницу. Помню, как тряслась от ужаса целую неделю, представляя, как буду глотать зонт. Он снился мне эдаким солидным, черным с тяжелой костяной ручкой, и я никак не могла понять, как же я его проглочу. То есть, как слышу, так и вижу. Никто не удосужился мне объяснить, что это не обычный зонт, а медицинский инструмент с буквой «д» на конце – «зонд». Процедура оказалась препротивнейшая, но вовсе не смертельная.

Я хорошо помню свою жизнь до школы, а вот про начальную школу такого сказать не могу, все дни и годы помню, как в тумане, возможно, оттого что я очень школы боялась, непонятно, правда почему, я хорошо помню только первую учительницу, Лидию Ивановну Уляшову. Наверное, потому, что она было очень доброй, и мы все ее любили. Лидия Ивановна в то время была уже старенькой и мудрой. Класс был большой, человек 30 точно, половина класса были девочки и мальчики из нашего двора, половина из близлежащих домов. Еще помню, как всегда было страшно, когда папа и мама возвращались с родительского собрания из школы. Они в школу всегда ходили вдвоем. Почему было страшно, объяснить не могу. Я не была хулиганкой, тихая и молчаливая девочка, ну что такого я могла натворить. Оценки были так себе, средние, да и за двойки особенно никто не ругал. А страх был… Боялась контрольных в обычной школе и концертов в музыкалке, которая находилась довольно далеко от нашего двора. В красивом здании с колоннами, рядом с детским парком, по сути, на окраине города. Забавно вспоминать, как ходили всем двором поступать в музыкальную школу, и как приняли всего несколько девочек, в том числе и меня. Все мы мечтали очень быстро научиться играть сложные музыкальные произведения на пианино и, конечно же, при этом нажимать на педали. Но несколько лет подряд, мы долбили по клавиатуре буквально одним пальцем какие-то глупые пьески. Понравилась мне из них только одна, жалостливая, про бедную птичку, я старательно голосила песенку и тыкала пальцем по клавишам, а получив пару раз линейкой по рукам от учительницы по специальности за нерадивость, окончательно в музыкальной школе разочаровалась. С удовольствием припоминаю только расчудесные занятия в хоре и любимого хормейстера Ирину Самойловну Гемплер, мы обожали наши многочасовые репетиции. Как-то повезли наш хор на местное, тогда еще черно-белое, ухтинское телевидение! Вот это было событие! Помню, как вывязывали банты, как наряжались, как залита была ярким светом телестудия и было очень жарко и все мы волновались, а в глубине души мнили себя великими певицами. Какое же было ужаснейшее, чудовищное разочарование, когда увидела себя по телевизору. Крысиные хвостики с пышными бантами, очки, точнее очёчки, почему-то всегда криво сидевшие на лице, щербатый рот, в котором в силу возраста не хватало зубов, тощие кривенькие ножки с запутавшимися на них колготками. В общем, жуть кошмарная. Но пели мы все-таки здорово! С энтузиазмом и выразительно. Еще бы! С таким-то хормейстером! Жесткая, очень требовательная Ирина Самойловна была обожаема многими поколениями девчонок и мальчишек, которые занимались в хоре под ее руководством. Мы разучивали и потом исполняли на концертах огромное количество замечательных песен, даже на коми языке. Но учиться в музыкалке было сложно, я ничего не понимала в сольфеджио, ненавидела эти уроки и из года в год брела в музыкальную школу, как на каторгу, приходила и получала очередную двойку. Интересно, но пожаловаться родителям или бабушке, даже в голову не приходило. А когда меня все таки перевели от педагога по специальности, что била по рукам линейкой, то попала я к учительнице едва ли лучше, так как была она тихой пьяницей, на уроки приходила часто подшофе и ей было глубоко безразлично, чего я там бренчала на пианино. С тех пор живет у меня в душе мечта, чтобы дети могли учиться в музыкальной школе просто на хоровом отделении, осваивать азы одного или двух инструментов, по желанию, получать необходимый музыкальный минимум, ведь большинству из учеников, обыкновенным детям, эта школа нужна просто для гармоничного развития и они никогда не свяжут свою жизнь с профессией музыканта. Еще помню, как хорошо отыграла всю программу на репетиции в классе перед выпускным концертом, но, на сцене за концертным роялем сыграв всего несколько аккордов, тупо уставилась на инструмент, не в силах вспомнить хотя бы пару тактов.

Когда я выросла, и в музыкальной школе учился уже сын Дмитрий, я обнаружила, что ничего не изменилось, пожалуй, условия обучения стали еще жестче и музыкальная школа вообще перестала замечать общеобразовательную, требовались многочасовые ежедневные занятия музыкой. Сколько детей, достаточно легко поступив в музыкалку, затем бросали это учебное заведение, не выдержав нагрузки! Особенно страшно было заниматься музицированием. То есть конкретно сочинять музыку! Меня бог миловал, такого предмета в моем детстве не было, но бедные же современные дети! И сочинять отчего-то нам пришлось в младших классах музыкальной школы, ладно бы, когда ребенок уже подрос и занимался бы этим осознанно….