Все произведения школьной программы в кратком изложении. 10 класс

В ожидании следующего посетителя Обломов успевает подумать: «Увяз, любезный друг, по уши увяз… И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире…».

Следующий посетитель – журналист Пенкин: «…очень худощавый, чёрненький господин, заросший весь бакенбардами, усами и эспаньолкой. Он был одет с умышленной небрежностью». Пенкин пересказывает Обломову свою статью об избиении городничим мещан, советует прочитать «одну вещь… «Любовь взяточника к падшей женщине»… всё в поэтических красках».

Илья Ильич отказывается, потому что в рассказах современных авторов слышен только грубый смех, но не видны «невидимые слёзы»: «Человека, человека дайте мне!.. Любите его…». Опять следует приглашение ехать в Екатерингоф, и опять Обломов отказывается, ссылаясь на нездоровье, на свои «два несчастья», но Пенкин уже не слушает его.

Оставшись на некоторое время в одиночестве, Илья Ильич подумал: «…писать-то всё, тратить мысль, душу свою на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением… волноваться, кипеть, гореть, не знать покоя… И всё писать, всё писать, как колесо, как машина?.. Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»»

В комнате появляется человек «неопределённых лет, с неопределенной физиономией… не красив и не дурен, не высок и не низок ростом, не блондин и не брюнет. Природа не дала ему никакой резкой, заметной черты, ни дурной, ни хорошей. Его многие называли Иваном Иванычем, другие – Иваном Васильичем, третьи – Иваном Михайлычем». Обломов называл его Алексеевым. Он передал Обломову приглашение знакомых ехать на гуляние и просьбу нанять коляску. И опять Илья Ильич отказался: «Дался вам этот Екатерингоф…». Он предложил Алексееву остаться на обед, чтобы обсудить свои «два несчастья», прочитал Алексееву письмо старосты, но дельного совета не получил: «Что ж так тревожиться, Илья Ильич? Никогда не надо предаваться отчаянию: перемелется – мука будет».

«Обломов… сидел несколько времени, мучимый приливом беспокойных мыслей.

– Хоть бы Штольц скорей приехал! – сказал он. – Пишет, что скоро будет, а сам чёрт знает где шатается! Он бы уладил.

Он опять пригорюнился. Долго молчали оба…

В это время раздался отчаянный звонок в передней, так что Обломов с Алексеевым вздрогнули, а Захар мгновенно спрыгнул с лежанки…»

Главы 3–4. Вошёл человек лет сорока, принадлежащий к крупной породе, высокий, объёмистый в плечах и во всём туловище, с крупными чертами лица, с большой головой, с крепкой, коротенькой шеей, с большими навыкате глазами, толстогубый. Беглый взгляд на этого человека рождал идею о чем-то грубом и неопрятном. Видно было, что он не гонялся за изяществом костюма… Но ему, по-видимому, это было всё равно; он не смущался от своего костюма и носил его с каким-то циническим достоинством.

Это был Михей Андреевич Тарантьев, земляк Обломова».

Недоброжелательное отношение этого человека к окружающим объяснялось тем, что он «как будто» был обижен несправедливостью, «говорил он почти всегда сердито». Ум у него был «бойкий и хитрый», однако эти качества не помогли ему в продвижении по службе – уже двадцать пять лет он служил писцом: «Он с горечью и презрением смотрел на свои настоящие занятия: на переписыванье бумаг, на подшиванье дел и т. п… Он был взяточник в душе, по теории, ухитрялся брать взятки, за неимением дел и просителей, с сослуживцев, с приятелей, бог знает как и за что – заставлял … то хитростью, то назойливостью, угощать себя, требовал от всех незаслуженного уважения, был придирчив. Его никогда не смущал стыд за поношенное платье, но он не чужд был тревоги, если в перспективе дня не было у него громадного обеда, с приличным количеством вина и водки».

К Обломову Тарантьев зашёл неспроста: ему нужен фрак, хотя, как оказывается, он ещё не вернул бархатный жилет и голландскую рубашку, взятые ранее. Он не прочь отобедать, если будет хорошее вино. И как человек «практический» за свои советы требует к обеду шампанское. Тарантьев быстро разрешил проблемы Ильи Ильича: предложил ему переехать в дом к его куме на Выборгскую сторону, старосту назвал мошенником и посоветовал пожаловаться исправнику.

Сетования Ильи Ильича на то, что нет Штольца, который бы всё уладил, он прервал бранью: «Немец проклятый, шельма продувная!..»

Обломов просит его «быть воздержнее на язык», но Тарантьев уже не может остановиться.

Автор задаётся вопросом: «Зачем эти два русские пролетария ходили к нему? Они очень хорошо знали зачем: пить, есть, курить хорошие сигары. Они находили теплый, покойный приют и всегда одинаково если не радушный, то равнодушный прием.

Но зачем пускал их к себе Обломов – в этом он едва ли отдавал себе отчет… Тарантьев делал много шума, выводил Обломова из неподвижности и скуки… Посещения Алексеева Обломов терпел по другой, не менее важной причине. Если он хотел жить по-своему, то есть лежать молча, дремать или ходить по комнате, Алексеева как будто не было тут: он тоже молчал, дремал или смотрел в книгу… Он мог так пробыть хоть трои сутки…». Но любил Обломов одного Штольца, с которым был знаком с детства, с которым «рос, учился и жил».

После ухода Тарантьева и Алексеева Обломов «улёгся в кресло и… погрузился не то в дремоту, не то в задумчивость».

Следующая (глава 5) рассказывает о прошлом Обломова.

«Обломов, дворянин родом, коллежский секретарь чином, безвыездно живет двенадцатый год в Петербурге».

Два года он служил в канцелярии, но однажды отправил «нужную бумагу вместо Астрахани в Архангельск» и так испугался «заслуженной кары», что «подал в отставку». Так завершилась его «государственная деятельность». Он увлекался женщинами, но «никогда не был их рабом». «Душа его была ещё чиста и девственна; она, может быть, ждала своей любви…». «Еще холоднее простился (он) с толпой друзей… Его почти ничто не влекло из дома, и он с каждым днём всё крепче и постояннее водворялся в своей квартире».

Глава 6. «Что ж он делал дома? Читал? Писал? Учился?

Да: если попадётся под руки книга, газета, он её прочтёт. Услышит о каком-нибудь замечательном произведении – у него явится позыв познакомиться с ним… у него начнет формироваться идея о предмете; ещё шаг – и он овладел бы им, а посмотришь, он уже лежит, глядя апатически в потолок, и книга лежит подле него недочитанная, непонятая».

До пятнадцати лет он учился в пансионе, но не отдавал себе отчёта – зачем это надо. Учёбу он воспринимал как «наказание, ниспосланное небом за наши грехи». Впрочем, так же любой труд воспринимали его родители.

Если серьёзное чтение его утомляло, то «поэты задели его за живое». Чтение поэзии позволяло ему «жить в созданном им мире».

«Юношеский жар Штольца заражал Обломова, и он сгорал от жажды труда, далёкой, но обаятельной цели, были мечты «идти разумною и светлой дорогою». Но цвет жизни распустился и не дал плодов». Мечты остались мечтами, между знаниями и жизнью лежала пропасть.

После смерти отца дела в имении шли всё хуже и хуже. Нужно было ехать в деревню и решать их, но Обломов не знал и не понимал практических дел. Задуманный им план переустройства всё ещё не был готов.

«Он как встанет утром с постели, после чая ляжет тотчас на диван, подопрёт голову рукой и обдумывает, не щадя сил, до тех пор, пока, наконец, голова утомится от тяжелой работы … Освободясь от деловых забот, Обломов любил уходить в себя и жить в созданном им мире…

…об его внутренней вулканической работе пылкой головы, гуманного сердца знал подробно и мог свидетельствовать Штольц, но Штольца почти никогда не было в Петербурге.

Один Захар … знал ещё подробнее весь его внутренний быт; но он был убеждён, что они с барином дело делают и живут нормально, как должно, и что иначе жить не следует».

Глава 7. Захару было за пятьдесят лет. Он был предан семейству Обломовых, прислуживал Илье Ильичу, когда тот был ещё ребёнком. Теперь же свои обязанности он выполнял с неохотой: ставил самовар, числил одежду барина, мёл середину комнаты, а потом дремал на своей лежанке или болтал с кухаркой Анисьей. Но у Захара было одно достоинство – преданность Обломову. «Старинная связь была неистребима между ними.

Как Илья Ильич не умел ни встать, ни лечь спать, ни быть причёсанным и обутым, ни отобедать без помощи Захара, так Захар не умел представить себе другого барина, кроме Ильи Ильича, другого существования, как одевать, кормить его, грубить ему, лукавить, лгать и в то же время внутренне благоговеть перед ним».

Глава 8. После ухода гостей «Илья Ильич занялся разработкою плана имения». В мечтах «он … перенёсся на несколько лет вперед в деревню, когда уж имение устроено по его плану и когда он живёт там безвыездно…». Но вскоре появился Захар с напоминанием о переезде с квартиры. Обломов взялся за письмо «к домовому хозяину», но у него ничего не получилось. Настроение омрачало и напоминание о неуплате счетов…

В это время в прихожей раздался звонок. Это пришёл доктор. Выслушав жалобы, он посоветовал Обломову поехать за границу на лечение. «Доктор ушёл, оставив Обломова в самом жалком положении. Он закрыл глаза, положил обе руки на голову, сжался на стуле в комок и так сидел, никуда не глядя, ничего не чувствуя».

Из забытья Илью Ильича вывел Захар, опять заговорив о переезде и произнеся слова, которые потрясли Обломова: «…другие … не хуже нас, да переезжают, так и нам можно».

«Обломов долго не мог успокоиться… Он в низведении себя Захаром до степени других видел нарушение прав своих на исключительное предпочтение Захаром особы барина всем и каждому».

Своими увещеваниями он довел Захара до слёз, потом попросил квасу, приказал уладить проблему переезда и решил отдохнуть: «Захар начал закупоривать барина в кабинете; он сначала покрыл его самого и подоткнул одеяло под него, потом опустил шторы, плотно запер все двери и ушёл к себе».

А Обломов остался наедине со своими мыслями: «Ему грустно и больно стало за свою неразвитость, остановку в росте нравственных сил, за тяжесть, мешающую всему; и зависть грызла его, что другие так полно и широко живут, а у него как будто тяжёлый камень брошен на узкой и жалкой тропе его существования… он болезненно чувствовал, что в нём зарыто, как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало… Но глубоко и тяжело завален клад дрянью, наносным сором… Какой-то тайный враг наложил на него тяжёлую руку в начале пути и далеко отбросил от прямого человеческого назначения.

– Видно, уж так судьба… Что ж мне тут делать?.. – едва шептал он, одолеваемый сном…

– Однако… любопытно бы знать… отчего я… такой?.. – сказал он опять шёпотом. Веки у него закрылись совсем… Сон остановил медленный и ленивый поток его мыслей и мгновенно перенёс его в другую эпоху, к другим людям, в другое место, куда перенесёмся за ним и мы с читателем в следующей главе».

Глава 9. СОН ОБЛОМОВА

«Где мы? В какой благословенный уголок земли перенес нас сон Обломова? Что за чудный край!

Нет, правда, там моря, нет высоких гор, скал и пропастей, ни дремучих лесов – нет ничего грандиозного, дикого и угрюмого…

Не таков мирный уголок, где вдруг очутился наш герой.

Небо там, кажется, напротив, ближе жмётся к земле… чтоб обнять её покрепче, с любовью: оно распростёрлось так невысоко над головой, как родительская надежная кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод… Река бежит весело, шаля и играя…

Весь уголок верст на пятнадцать или на двадцать вокруг представлял ряд живописных этюдов, веселых, улыбающихся пейзажей… Всё сулит там покойную, долговременную жизнь… и незаметную, сну подобную смерть. Правильно и невозмутимо совершается там годовой круг… Ни страшных бурь, ни разрушений не слыхать в том краю…

Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том краю. Ни грабежей, ни убийств, никаких страшных случайностей не бывало там; ни сильные страсти, ни отважные предприятия не волновали их…

Счастливые люди жили, думая… что и все другие живут точно так же и что жить иначе – грех…».

Илья Ильич увидел себя семилетним ребёнком. Увидел мать и «затрепетал от радости, от жаркой любви к ней:..». Расспросив няньку о здоровье мальчика, мать повела его к отцу, потом к чаю. Все в доме «осыпали его ласками и похвалами». Потом его кормили «булочками, сухариками, сливочками» и отпускали погулять. «Смотрит ребенок … как и что делают взрослые, чему посвящают они утро. Ни одна мелочь … не ускользает … неизгладимо врезывается в душу картина домашнего быта… и бессознательно чертит программу своей жизни по жизни, его окружающей».

Главная жизненная забота обломовцев – пища: «Стук ножей, рубивших котлеты и зелень в кухне, долетал даже до деревни…». Потом наступал обед и послеобеденный сон – «ничем не победимый… истинное подобие смерти». «… он с нетерпением дожидался этого мгновения, с которым начиналась его самостоятельная жизнь… Он с радостным изумлением, как будто в первый раз, осмотрел и обежал кругом родительский дом, с покривившимися набок воротами, с севшей на середине деревянной кровлей, на которой рос нежный зеленый мох, с шатающимся крыльцом, разными пристройками и надстройками и с запущенным садом». Ему хочется исследовать то, что запрещено: ветхую галерею, сеновал, глушь сада или даже овраг – «самое страшное место». Но зорко следит за ним няня: «Ах ты, господи, что за ребенок, за юла за такая!..».

«Смотрит ребенок и наблюдает острым и переимчивым взглядом, как и что делают взрослые…», иногда присмиреет, задаёт вопросы, слушает сказки няни. «…а она нашёптывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где всё совершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской только и знают, что гуляют все добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать…». И начинает Илюша мечтать…

«Взрослый Илья Ильич хотя после и узнает, что нет медовых и молочных рек, нет добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями няни, но улыбка эта не искренняя, она сопровождается тайным вздохом: сказка у него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка».

Потом Илья Ильич увидел себя мальчиком лет тринадцати-четырнадцати. «Он уж учился в селе Верхлёве, верстах в пяти от Обломовки, у тамошнего управляющего, немца Штольца, который завёл небольшой пансион для детей окрестных дворян». Здесь он познакомился с его сыном – Андреем, который «баловал Обломова, то подсказывая ему уроки, то делая за него переводы».

Старшие Обломовы понимали выгоду образования («чины, кресты и деньги» иным путём не приобретаются), но хотели, чтобы Илюша учился «слегка», поэтому его часто оставляли дома: «Сегодня не поедешь; в четверг большой праздник: стоит ли ездить взад и вперед на три дня?.. Сегодня родительская неделя, – не до ученья: блины будем печь».

Дома к его услугам были готовы все: «Он только что проснётся у себя дома, как у постели его уже стоит Захарка, впоследствии знаменитый камердинер его Захар Трофимыч.

Захар, как бывало нянька, натягивает ему чулки, надевает башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только и знает, что подставляет ему лёжа то ту, то другую ногу; а чуть что покажется ему не так, то он поддаст Захарке ногой в нос. Если недовольный Захарка вздумает пожаловаться, то получит ещё от старших колотушку».

Так постепенно Илья Ильич привыкал к тому, «что оно и покойнее гораздо, и сам выучился покрикивать…». Но иногда заботы родителей надоедали ему, ему хотелось поиграть с мальчишками в снежки, ему радостно от мороза, пощипывающего уши… Но его уже ищут… «набежали… начали чинить правосудие… овладели барчонком, окутали его в захваченный тулуп, потом в отцовскую шубу, потом в два одеяла и торжественно принесли на руках домой. Дома… напоили его мятой …бузиной, к вечеру ещё малиной и продержали дня три в постели, а ему бы одно могло быть полезно: опять играть в снежки…».

Глава 10. Во время обломовского сна Захар, закрыв барина на замок, отправился к воротам, где собирались слуги. Они обменивались рассказами о своих господах. Захар сочинял об Обломове небылицы, но как только «задели его барина, задели за живое и Захара»: «…преданность проснулась и высказалась со всей силой. Он готов был облить ядом желчи не только противника своего, но и его барина, и родню барина…».

Глава 11. Дома Захар услышал «мерное храпенье» Обломова и попытался разбудить его, но Илья Ильич продолжал спать.

– Знаешь ты дрыхнуть! – говорил Захар, уверенный, что барин не слышит. – Вишь, дрыхнет, словно чурбан осиновый! Зачем ты на свет-то божий родился? Да вставай же ты! говорят тебе… – заревел было Захар. – Что лежишь, как колода? Ведь на тебя смотреть тошно. Поглядите, добрые люди!.. Тьфу!.. Обломов вдруг, неожиданно вскочил на ноги и ринулся на Захара.

– Постой же, вот я тебя выучу, как тревожить барина, когда он почивать хочет! – говорил он… Захар со всех ног бросился от него…».

И в это время они услышали звонкий хохот и увидели Штольца, который «продолжал покатываться со смеха: он видел всю происходившую сцену».

2 ЧАСТЬ

Глава 1 открывается характеристикой Андрея Штольца: «Штольц был немец только вполовину, по отцу: мать его была русская; веру он исповедовал православную; природная речь его была русская: он учился ей у матери и из книг, в университетской аудитории и в играх с деревенскими мальчишками, в толках с их отцами и на московских базарах. Немецкий же язык он наследовал от отца да из книг…». Он получил «трудовое, практическое воспитание», рос самостоятельным мальчиком. Отец давал ему вполне взрослые поручения: «Четырнадцати, пятнадцати лет мальчик отправлялся частенько один, в тележке или верхом, с сумкой у седла … от отца в город, и никогда не случалось, чтоб он забыл что-нибудь, переиначил, недоглядел, дал промах».

Он хорошо учился и в пансионе стал репетитором, за что отец платил ему жалованье («совершенно по-немецки»).

Взгляды родителей на воспитание сына не совпадали. Матери «мерещился идеал барина, хотя выскочки, из чёрного тела, от отца-бюргера, но всё-таки сына русской дворянки», но мать умерла, а «практическое воспитание» отца дало свои результаты. Он отправил Андрея в университет, и после его окончания не оставил дома: «… вон уж даже Обломова отправили в Петербург, что, следовательно, и ему пора. А отчего нужно ему в Петербург, почему не мог он остаться в Верхлёве и помогать управлять имением, – об этом старик не спрашивал себя; он только помнил, что когда он сам кончил курс ученья, то отец отослал его от себя».

Глава 2. «Штольц ровесник Обломову: и ему уже за тридцать лет. Он служил, вышел в отставку, занялся своими делами и в самом деле нажил дом и деньги. Он участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу…

Он весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная английская лошадь. Он худощав; щёк у него почти вовсе нет, то есть есть кость да мускул, но ни признака жирной округлости; цвет лица ровный, смугловатый и никакого румянца; глаза хотя немного зеленоватые, но выразительные.

Как в организме нет у него ничего лишнего, так и в нравственных отправлениях своей жизни он искал равновесия практических сторон с тонкими потребностями духа…

Простой, то есть прямой, настоящий взгляд на жизнь – вот что было его постоянною задачею… Мечте, загадочному, таинственному не было места в его душе…

Он говорил, что «нормальное назначение человека – прожить четыре времени года, то есть четыре возраста, без скачков и донести сосуд жизни до последнего дня, не пролив ни одной капли напрасно, и что ровное и медленное горение огня лучше бурных пожаров, какая бы поэзия ни пылала в них»… А сам все шел да шел упрямо по избранной дороге…

Нужно ли прибавлять, что сам он шел к своей цели, отважно шагая через все преграды, и разве только тогда отказывался от задачи, когда на пути его возникала стена или отверзалась непроходимая бездна».

Автор задаётся вопросом: «Как такой человек мог быть близок Обломову, в котором каждая черта, каждый шаг, все существование было вопиющим протестом против жизни Штольца?»

И отвечает: «… их связывало детство и школа…, потом роль сильного, которую Штольц занимал при Обломове и в физическом и в нравственном отношении, а наконец, и более всего, в основании натуры Обломова лежало чистое, светлое и доброе начало, исполненное глубокой симпатии ко всему».

Глава 3. Разговор друзей начинается с жалоб Ильи Ильича на болезни и несчастья. Штольц даёт советы и рассказывает новости: «…в Верхлёве пристань хотят устроить и предположено шоссе провести, так что и Обломовка будет недалеко от большой дороги, а в городе ярмарку учреждают…». На сомнения Обломова предлагает открыть в деревне школу, с чем Илья Ильич тоже не соглашается: «Грамотность вредна мужику: выучи его, так он, пожалуй, и пахать не станет…».

Образ жизни друга вызывает его недовольство: «Точно ком теста, свернулся и лежишь… Тебе, кажется, и жить-то лень?».

«– Ах, Илья, Илья! – сказал Штольц. – Нет, я тебя не оставлю так. Через неделю ты не узнаешь себя. Уже вечером я сообщу тебе подробный план о том, что я намерен делать с собой и с тобой, а теперь одевайся…».

Штольцу удаётся вытащить Обломова из дома.

Глава 4. В поездках по делам прошла целая неделя. «Обломов протестовал, жаловался, спорил, но был увлекаем и сопутствовал другу своему всюду». Однако «однажды он … восстал против этой суеты».

Он признаётся, что «эта …петербургская жизнь» ему не нравится: «вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу, это оглядывание с ног до головы; послушаешь, о чем говорят, так голова закружился, одуреешь… Жизнь: хороша жизнь! Чего там искать? интересов ума, сердца? Ты посмотри, где центр, около которого вращается все это: нет его, нет ничего глубокого, задевающего за живое. Все это мертвецы, спящие люди, хуже меня, эти члены света и общества!.. Третьего дня, за обедом, я не знал, куда смотреть, хоть под стол залезть, когда началось терзание репутаций отсутствующих: «Тот глуп, этот низок, другой вор, третий смешон» – настоящая травля! Говоря это, глядят друг на друга такими же глазами: «вот уйди только за дверь, и тебе то же будет»… Зачем же они сходятся, если они таковы? Зачем так крепко жмут друг другу руки? Ни искреннего смеха, ни проблеска симпатии! Стараются залучить громкий чин, имя. «У меня был такой-то, а я был у такого-то», – хвастают потом… Что ж это за жизнь? Я не хочу ее. Чему я там научусь, что извлеку?.. Под этой всеобъемлемостью кроется пустота, отсутствие симпатии ко всему! А избрать скромную, трудовую тропинку и идти по ней, прорывать глубокую колею – это скучно, незаметно; там всезнание не поможет и пыль в глаза пустить некому».

На вопрос Штольца: «Где же наша скромная, трудовая тропинка?.. какую бы ты начертал себе жизнь?» Обломов нарисовал идеал своей жизни. «… он мысленно был уже в деревне»: прогулки по саду, утренний чай с женой, на столе «сухари, сливки, свежее масло…», потом созерцание природы, а вечером общение с друзьями … «Casta diva… Casta diva! – запел Обломов. – Не могу равнодушно вспомнить Casta diva… Какая грусть заложена в эти звуки!.. И никто не знает ничего вокруг… Она одна… Тайна тяготит её; она вверяет её луне…».

Штольц называет свою знакомую Ольгу Ильинскую, которая «прекрасно поёт» эту арию. Но о картине, нарисованной другом, замечает: «Это не жизнь!.. Это… (Штольц задумался и искал, как назвать эту жизнь.) Какая-то… обломовщина, – сказал он наконец».

Штольц напоминает о прежних взглядах Обломова на жизнь: «Вся жизнь есть мысль и труд, – твердил ты тогда, – труд хоть безвестный, тёмный, но непрерывный, и умереть с сознанием, что сделал свое дело».

– Да, да, помню! – говорил Обломов, вдумываясь в прошлое…

Но опять перед ним встаёт вопрос: «…когда же жить? Для чего же мучиться весь век?»

– Для самого труда, больше ни для чего. Труд – образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере, моей. Вон ты выгнал труд из жизни: на что она похожа? Я попробую приподнять тебя, может быть в последний раз… Теперь или никогда! – заключил он.

И Обломов просит друга помочь ему: «Всё знаю, всё понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня, куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места».

Выслушав исповедь Обломова, Штольц обещает не оставлять его: «Теперь или никогда – помни! – прибавил он, обернувшись к Обломову и затворяя за собой дверь».

Глава 5. Вскоре Штольц уехал в Англию, взяв с Ильи Ильича обещание встретиться в Париже. «Но Обломов не уехал ни через месяц, ни через три».

Дело в том, что перед отъёздом Штольц познакомил друга с Ольгой Ильинской: «Она была в глазах его только прелестный, подающий большие надежды ребенок… в редкой девице встретишь такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка… Ни жеманства, ни кокетства, никакой лжи, никакой мишуры, ни умысла! За то её и ценил почти один Штольц… Одни считали её простой… неглубокой, потому что не сыпались с языка её ни мудрые сентенции о жизни, о любви, ни быстрые, неожиданные и смелые реплики, ни вычитанные или подслушанные суждения о музыке и литературе: говорила она мало, и то своё… – и её обходили умные и бойкие «кавалеры»; небойкие, напротив, считали её слишком мудрёной и немного боялись. Один Штольц говорил с ней без умолка и смешил её. Любила она музыку, но пела чаще втихомолку, или Штольцу, или какой-нибудь пансионной подруге; а пела она, по словам Штольца, как ни одна певица не поет».