Зеркало истины

Муж Акулины, Пётр Николаевич, был внешне мужчиной суровым: сердитый взгляд из-за кустистых бровей, чёрная окладистая борода, но внутри – мягче тонкого пуха, особливо если жена пускала слезу. А уж ей приходилось использовать этот приём часто, иначе как убедить любимого Петеньку оказать помощь её ученикам и школе? Тут ведь разное нужно: и дрова зимой, и грифельные доски, да и книги бы не помешали. Сложно жить с учительницей, когда вокруг бабы домом занимаются да собственных детишек растят.

Подсмеивались над Петром мужики, подтыкали острыми языками, правда до поры до времени, пока тяжёлый его кулак не приводил шутников в чувства. Вот тогда уж замолкали, втайне завидуя тонкому стану Акулины, не изменившемуся после нескольких родов. А уж когда начала она желающим помогать писать прошения разные в земства, чуток и зауважали даже. Не отказывала Акулина и мужу, помогая, между дел своих, вести бумаги в лавке да вылавливая обманщиков, желающих погреть руки на чужом добре.

– Нужно помочь Любаве, Пётр Николаевич, – просила она мужа, ласкаясь. – Ведь за две версты она в школу ходит, а в городе остановиться негде, сирота.

– Ни к чему ей тогда образование, пусть волостное правление о сиротке заботится, тебе какая печаль? – привычно сопротивлялся он, уже понимая, что всё равно сдастся и пойдёт на уступки.

– Девочка умненькая, учительницей стать хочет, старается очень, может, стипендию получит от земства, – наглаживала мужа по руке Ангелина. – Что тебе стоит квартиру ей оплатить, да вот хоть у Засыпкиных? И училище рядом, и место имеется – последнюю дочь замуж отдали!

– Да согласятся ли? – медленно уступал Пётр.

– Я сама с ними договорюсь, тебе и делать ничего не придётся!

– Разорение с тобой одно, как же – не придётся! А денежки Засыпкиным кто платить станет? Я! Одни убытки от тебя, жена! Нет чтобы о собственных дитях подумать, ты всё о сиротах печёшься, – торощился он, улыбаясь в бороду да снисходительно принимая благодарность жены.

Тяжело продвигалось обучение в Далматово – сезонные работы заставляли учеников оседать дома, чтобы помогать по хозяйству родителям. Зимой не хватало одежды, да и морозы не добавляли радости – классные комнаты отапливались худо, в них было холодно. Учителям приходилось уговаривать крестьян отпускать детей в школу, подкармливать их во время учёбы и помогать деньгами, хотя сами они в то время получали не лишка – три рубля в месяц. Выручали благотворители, такие как муж Акулины, благодаря им при училище была открыта своя библиотека.

Чуть позже сама Акулина, оставив школу грамоты, стала помощницей Павлы Асафовны при женском училище, её правой рукой, перенимая опыт и любовь к детям. Они вместе вели уроки рукоделия, изделия их учениц даже попали как-то на Сибирско-Уральскую выставку в Екатеринбург, получив высокую оценку за качество и оригинальность. Иногда Акулине казалось, что в Павле Асафовне живёт какой-то живчик – она всюду успевала: воспитывала своих семерых детей, принимала участие в церковном хоре, читала лекции и следила за судьбой своих учениц. В 1901 году она вышла в отставку, ей было семьдесят два года, но она всё ещё жила школой. Умерла она в 1913 году в возрасте восьмидесяти четырех лет, и земство возложило на её могилу венок «В признательность за учительство».

Оставшись после того, как все попрощались, на её могиле одна, шестидесятипятилетняя Акулина дала волю слезам, оплакивая человека, который сделал так много для обучения детей. И лишь взрослая Ксения, дочь её, тоже ставшая, как и мать, учительницей, смогла увести Акулину домой.

* * *

Надя заметила, что каждый раз, как она глянет в зеркало в квартире Антонины Ивановны, ей вроде как становится легче на душе.

Приближался день возвращения мужа домой, а она так и не решила, заводить с ним разговор об измене или промолчать ради дочери, не лишать её отца. Информации о том, с кем гуляет муж, она так и не нашла – не будешь же людей расспрашивать, а подруги отводили глаза и пожимали плечами, мол, не знаем, не слышали об Андрее ничего предосудительного. На его страницах в социальных сетях ничего подозрительного не нашлось, в гараже, возле новенького дома, который она тоже проверила, было выметено под метёлку и вещи разложены по своим местам. Не хватало, правда, кое-какого инструмента, исчезла бетономешалка и станок по дереву, но муж любил одалживать инструмент друзьям, и она вовсе не обеспокоилась об их исчезновении.

Надя решила заглянуть, перед тем как пойти назад, в дом и, повернув за гараж охнула – дочь стояла с сигаретой в руках. Неумело затягиваясь, она пазила за гаражом и не боялась, что её увидят. Ошарашенная, Надя выхватила сигарету и, бросив её на землю, сердито растоптала ногой.

– Ты с ума сошла! – не сдержавшись, выкрикнула она. – Курить вздумала! Вот приедет отец, он тебе покажет, поганка такая! Ты же девочка! Разве ты не знаешь, как губительно влияет курение на женское здоровье? Ничего, отец разберётся!

– Ну, конечно, разберётся, папочка ведь у нас прямо святой!

– Лиза, следи за тем, что говоришь, – предупредила её рассерженная мать.

– Между прочим, наш папочка давным-давно шашни с Ликой крутит. Все об этом знают, только ты одна как слепой крот живёшь – ничего не вижу, ничего не знаю! – выпалила девочка, стараясь отвести от себя наказание за то, что курила.

– С какой ещё Ликой? – растерялась мать, протягивая руки к дочери, чтобы обнять.

– С Морковкиной родственницей, той, что в ФАП приехала работать, – девочка увернулась от рук и сделала шаг назад.

– Надо же, а я и не знала, – Надя пыталась вздохнуть, но воздух казался таким плотным, что вдох никак не получалось сделать.

– А что ты вообще знаешь? Носишься со своей полоумной старухой и ничего не замечаешь! А папа Лику в город возит и ночует у неё!

Лиза развернулась, чтобы уйти, но подвела нога, подвернулась. Лиза упала на подстывшую от первого мороза землю и расплакалась от боли и обиды. Мать бросилась к ней, пытаясь помочь встать, и, приобняв, подняла, прижала к себе, пряча от дочери ставшие мокрыми глаза.

– Давай дождёмся приезда папы, – тихо сказала она. – Спросим у него, может, всё не так, как ты думаешь? Мало ли? Наш папа и других людей в город возит, а ночует он всегда, когда не на вахте, дома. Может, ты ошиблась, дочка?

– Мам, ну нельзя быть такой доверчивой! – вздохнула Лиза. – Идём домой. А сигарету я первый раз закурила, хотела попробовать, ведь многие девочки в нашем классе говорят, что уже курят.

– Ну как? – спросила Надя, вытирая ладошками заплаканные глаза. – Понравилось тебе?

– Гадость страшная! – искренне ответила девочка. – И как только их курят? Меня сразу затошнило!

– Это хорошо, что тебе не понравилось, это очень хорошо, – рассмеялась сквозь слёзы Надя, и они, обнимая друг друга – мать за плечи, дочь за талию – тихонько побрели в сторону дома.

Есть несколько категорий женщин. Первая, узнав об измене, бежит разбираться с соперницей. Вторая устраивает разборки с мужем. Третья винит во всё себя и съедает поедом, прощая изменщика. А четвёртая молча собирает вещи и уходит от него навсегда.

За Надю всё решила судьба. Тамара Петровна, пришедшая в себя после недавнего скандала с видео, с новой силой набросилась на коллегу, желая вывести Надю из себя. В учительской, где весь коллектив собрался на большой перемене, пахло грозой, все напряжённо ждали, чем закончится спор, возникший между двумя педагогами.

В спор такой лучше не соваться, особенно если одна из спорящих – дама весьма неприятная и злопамятная, поэтому высказывания Тамары Петровны о том, что она, бедная, устала проверять тетради за копейки, поначалу никто не поддержал. Знали, что невинная беседа может вылиться в ссору, поэтому делали вид, что заняты своими делами. Она же, как осенняя муха, зудела и зудела, по очереди задевая словами коллег и, не дождавшись от них реакции, переходила к другой жертве.

Историка она проигнорировала. Тут нужно быть осторожной, он в ответ за словом в карман не лез, мог и статьёй пригрозить, уж очень в законах разбирался. А вот мимо Надежды Григорьевны грех было пройти. Обычно Надя никак не отвечала на подобные выпады Тамары Петровны, привыкла, что коллега, как вампир, напитывается эмоциями людей, их слезами и переживаниями, но теперешнее её состояние оставляло желать лучшего. Надежда не сдержалась и что-то резкое бросила в ответ на колкость Тамары Петровны. Тамара только того и ждала, шоу началось!

– Где вам понять учителя русского языка, Надежда Григорьевна, вы в два ночи спите уже, а я всё тетради проверяю, зрения почти лишилась, здоровье ни к чёрту, – сказала Тамара Петровна, глядя на женщину.

– У каждого своя работа, Тамара Петровна. Мы ночами к урокам готовимся, контрольно-измерительные материалы составляем с кодификаторами, лекции на курсах смотрим, технологические карты урока продумываем. Так ведь, коллеги? – спросила Надя присутствующих, но те трусливо уткнулись глазами в столы, и лишь один Павел Александрович ей кивнул, поддержал.

Ободрённая его кивком, она продолжила:

– Разве наш труд можно измерить деньгами, Тамара Петровна? Мы же не просто урокодатели, мы воспитатели человеческих душ, а за это оплаты ещё не придумали. Вы вот сегодня Диме Подкорытову двойку влепили за то, что он стихотворение не выучил. А у него родители уже вторую неделю в запое, мальчишка в бане ночевал, чтобы их пьяный разгул не видеть, и уроки делал со свечой.

– Он не первый и не последний! Сколько мы таких выучили? Ничего! Пойдёт скотником на ферму, вот увидишь, ещё лучше нашего жить будет!

– Дима очень умный мальчик, а его прибор, показывающий влажность почвы в теплице, занял первое место в Москве. А ведь он его создал самостоятельно, я лишь чуть-чуть ему помогла.

– Ну и что теперь? Он может на других уроках ничего не делать?

– Да как вы не понимаете? Он сегодня даже не спал ладом, а вы ему двойку сразу! Да сдаст он вам это стихотворение, дайте ребёнку время!

– Ясно, что вы как классная мама о нём печётесь, но если он не выспался, пусть его родителями занимаются соответствующие органы, а сюда дети учиться приходят!

– Какая же вы всё-таки… – Надежда Григорьевна даже замолчала от растерянности, не зная, что сказать в ответ.

– Ну какая? Какая? – завелась Тамара Петровна. – Что молчите? Начали говорить, так продолжайте!

– Сука вы, – вмешался в их разговор Павел Александрович. – Сука и редкостная дрянь! Диме есть дома нечего, его все педагоги подкармливают, в школьной столовой, по распоряжению директора, двойную порцию выдают. Одна вы делаете вид, что ничего не знаете!

Мужчина говорил резко, словно хлестал кнутом, но Тамара Петровна лишь победно улыбнулась на его слова.

– Ишь ты, защитничек выискался! Видали мы таких! Езжай в свою Москву да там распоряжайся! А то понаехали тут! Да я всю жизнь в Язовке живу, и родители мои тут жили и их родители тоже!!!

– И что теперь, нам поясные поклоны вам за это отбивать? Только и знаете, как детей и людей оскорблять!

– А ты вообще молчи! – пошла вразнос Тамара Петровна. – Все давно знают, что ты по Надьке сохнешь! Да только эта тетёха не видит ничего! Или делает вид, хитрожопая! Муж её вот уж год как с моей Ликой спит, ребёночка ей заделал, а эта только глазами хлопает, дурой прикидывается!

Гулкая до звона в ушах тишина обрушилась на учительскую. Разное бывало в коллективе, но чтобы вот так, при всех, да о личном – такого ещё не бывало. Кое-кто уже приготовился осадить орущую и брызгающую во все стороны слюной Тамару Петровну, но в учительскую зашла директор школы.

– Коллеги! Что здесь происходит? – громко спросила она. – Ваш ор слышно на втором этаже! Что подумают о нас дети! Попрошу вас всех разойтись по кабинетам, а вы, Тамара Петровна зайдите ко мне. Немедленно! – железным голосом сказала она, видя, что Тамара приготовилась препираться.

В помещении остались только Надя и Павел. Первая, оглушённая и не видящая ничего вокруг, так и осталась сидеть за столом. Мужчина неловко топтался рядом, не зная, как ей помочь.

– Кхм, ты, Надя, не обращай на Тамару Петровну внимания. Сама знаешь, змеюка ещё та. Как говорится, «язык мой – враг мой: прежде ума говорит».

– Что? – Надя непонимающе посмотрела на него.

– Я пойду, ладно?

– Иди, – она тихо заплакала, спрятав лицо в ладонях и поскуливая, как брошенный щенок.

Дверь учительской открылась, снова показалась директор школы.

– Павел Александрович, у вас вроде как последний урок? – спросила она. Тот кивнул в ответ. – Завуч вам его заменила. Вы же на машине? Вот и проводите Надежду Григорьевну до дома, её занятия я сама проведу. Дождитесь только звонка на урок, чтобы дети разошлись по кабинетам, и скажите ей, что завтра с утра я жду её у себя. До свидания, Павел Александрович, я на вас надеюсь, – сказала она и тихо закрыла за собой дверь.

Надя не помнила, как оказалась в своей квартире. Нет, она ощущала, как её поднимали со стула, натянули на неё куртку и сунули в руки сумочку, потом посадили в машину, – по пути Павел заехал в магазин, потом ещё куда-то, – завели в подъезд и, попросив ключи, открыли дверь. Но всё было как будто в тумане, в котором не хотелось даже дышать, и она заставляла себя сделать вдох. Внутри всё онемело. Казалось, шелохнётся – и сдохнет от боли.

Надежда увидела на вешалке куртку мужа и охнула, почувствовав, будто ударили её топором, рассекли от лица до паха. Очнулась, почувствовав запах чая – такой всегда заваривала её бабушка. Бабушка смешивала несколько сортов, добавляла сушёные листья, травы, плоды, и получался совершенно восхитительный, необыкновенный, ароматный, пахнущий летом, чай. Перед Надей стояла её кружка, желтел на блюдце лимон, тонкими, просвечивающими ломтиками манила любимая сырокопчёная колбаса, и горкой, прямо на столе, лежали конфеты «Мишка на севере» – те самые, из детства, из тех времён, когда была жива ещё бабушка и родители.

– Откуда? – удивилась она, посмотрев на Павла, сидящего напротив. – Ничего подобного в моём холодильнике не было.

– Купил в магазине, – пожал он плечами в ответ.

– А чай?

– Заехал домой. Я знаю, какой ты любишь. Я всё про тебя знаю. Когда ты смеёшься, то морщишь нос, а когда сердишься – фыркаешь, как ёж, хотя ты совершенно не умеешь сердиться. Тебе грустно, когда идёт дождь, и ты не любишь гороховую кашу, особенно ту, что дают в нашей школьной столовой.

– Паша…

– Подожди, дай я скажу! Я так долго решался это сказать, но ты была так счастлива, так от меня далека, что… Я, в общем, благодарен Тамаре Петровне, что она всё рассказала. Ведь она права в одном – я тебя люблю. Понимаю, это не ко времени и, может быть, неправильно, но это случилось, и теперь ты знаешь. Молчи! Ничего не говори! Я пойду, тебе нужно поспать, ты выглядишь усталой. Я ничего от тебя не прошу, просто знай, если понадобится моя помощь, я рядом.

Он ушёл, а Надя дрожащими руками развернула конфету, но съесть её так и не смогла – тугой комок оставался внутри, заморозив даже слёзы. Она, как сомнамбула, встала и, не закрыв квартиру, спустилась вниз, к соседке.

Павел завёл машину, но тронуться так и не смог. Живо вспомнилась собственная история, до смешного кретинская, вся какая-то киношная и от того очень больнючая. Он был женат. Жили с супругой в большом городе, она не работала, он преподавал в частной гимназии, попутно репетиторствовал, беря за занятия немалые деньги. Внешне всё было хорошо: семья, любовь, родители, квартира, машина, отдых за границей.

На январские праздники жена уехала с подругами в Сочи, покататься на лыжах. Он тогда приболел и не поехал, чтобы не портить отдых другим своим красным, шмыгающим носом и лающим кашлем. Отлеживался дома, накачиваясь лекарствами и просматривая сериалы. Жена вернулась сама не своя. Неделю ходила с мрачным видом, разговаривала с ним односложно, постоянно куда-то исчезала «по делам». А потом сказала:

«Ты, конечно, очень хороший муж, и мы через многое прошли вместе, но я влюбилась там, на курорте, и это настоящая любовь! С ним я чувствую себя маленькой девочкой, он так меня понимает, как никто другой! У меня там любовь, и я счастлива! Я хочу развода, давай останемся друзьями!»

И ушла в новую, счастливую жизнь.

Неделю он пил, не понимая, что сделал не так, потом как-то собрался, подал на развод и раздел имущества, после которого ему досталась маленькая квартирка на окраине города. Собирал себя по частям, а примерно через год бывшая жена появилась на пороге его новой квартиры:

«Прости, ошиблась, ты у меня самый лучший, давай попробуем всё сначала?!»

Выгнал и в августе, забрав документы из гимназии, уехал из города за несколько тысяч километров в маленькую Язовку, чтобы здесь, как старому псу, зализать раны и начать жизнь заново. Поначалу было трудно, деревенька жала в плечах городскому пижону, путалась под ногами, будила криками петухов, но он потихоньку привык, отмяк душою и обратил внимание на Надю.

Первый раз он посмотрел на неё как на женщину на школьном огороде, где помогал ученикам убирать картофель. Злая Тамара Петровна на другом конце огорода кричала на завхоза, который всё никак не мог принести мешки, а Надя весело смеялась, наблюдая за тем, как маленькая ящерка, пытаясь выглядеть грозной, открыла рот и шипела на людей, сидя на мешке с картошкой. Один из учеников, сняв с ноги сапог, вознамерился было прихлопнуть рептилию, но учительница остановила его, прикрыв ящерку маленькой ладошкой.

– Человечность определяется не по тому, как мы общаемся с другими людьми, ребята! – сказала она. – Человечность определяется по тому, как мы обращаемся с животными!

– Это же просто ящерица, – удивился мальчишка. – Мы в детстве им столько хвостов поотрывали!

– Мне жаль, что ты этим гордишься, Миша. Всякое живое существо к себе уважения требует.

– А вот в Индии люди ещё с древних времён считали, что, когда умирает человек, его душа отправляется в новое тело, чтобы родиться заново. Но увы, оно может оказаться и не человеческим вовсе, – не удержался и вступил в разговор Павел. – Это называется карма. И если ты, к примеру, много лгал, воровал и нарушал правила, принятые в обществе, то вполне себе можешь родиться заново лягушкой или тараканом.

– Фу, тараканом! – засмеялись собравшиеся вокруг них дети, с интересом слушавшие педагогов.

– Поэтому индийцы ходили всюду с метёлочкой и сметали на своём пути всех насекомых. А то наступишь случайно на жука, а это твой покойный дед, – дополнила Павла Надежда Григорьевна. – Так что, Миша, ящерку лучше не трогать. А нам уже несут пустые мешки, так что за работу, друзья!

– И откуда она так много знает? – с восхищением сказал Миша, бережно снимая ящерку с мешка и отпуская её в траву.

Павел улыбнулся, глядя на то, как Надежда Григорьевна работает наравне с учениками, а не стоит надзирателем, как Тамара Петровна. Дети безоговорочно любили учителя физики, и даже прозвище у неё было не обидным и уютным – «Конфетка».

Антонины Ивановны не оказалось дома, но дверь в квартиру была открыта, и Надя прошла в единственную комнату – к зеркалу. Его серебристая поверхность отразила её потухший взгляд, опустившиеся уголки губ.

– Что же ты наделал, Андрюша? – прошептала она, нашаривая руками стул позади себя.

– Наденька, – прозвучал тихий голос вернувшейся соседки, – а я до Тихоновны дошла, таблетку попросить, мои-то закончились. А мне сегодня легче стало, – похвасталась старушка, – вот я и встала. Да что с тобой, милая, на тебе словно лица нет, случилось что? Лиза? Андрей?

Она испуганно прижала руки к груди и побледнела так, что Наде пришлось вскочить и усадить её на стул вместо себя.

– Да не волнуйтесь вы так, все живы-здоровы, я просто заскочила вас попроведать, узнать, как у вас дела.

– Ох, слава богу, а я что-то перепугалась. Да как не испугаться, если ты бледная, потерянная вся, я же вижу, с тобой что-то произошло! Рассказывай! Опять Тамарка жизни учила? Иди с директором несогласия?

– Нет, Антонина Ивановна, хуже! – и Надежда, долго скрывая близкие слёзы, расплакалась так безнадёжно, что старушка не выдержала и, вскочив со стула, обняла её изо всех сил своими похудевшими руками, прижала к себе.

– Да что ж это делается на белом свете, если мой стойкий оловянный солдатик на ногах не устоял и слезами заливается? – заворковала она, стараясь утешить гостью.

– А давай-ка мы на кухню с тобой пройдём, там чаёк, наливочка малиновая имеется, там мне всё и расскажешь. Я хоть бабка в возрасте, а из ума ещё не выжила, могу и подсобить, да хоть советом каким, а там, глядишь, и найдём решение. Идём милая, идём, хватит сырость разводить, на улице и так не пойми что: то снег, то дождь.

Уговорами ей удалось увести Надю на кухню, а там уж она засуетилась, захлопотала, выставляя на стол нехитрое угощение. Вот и наливочка заплескалась в маленьких хрустальных рюмочках, и чаёк душистым паром щекотал нос.

– Мне-то нельзя, а ты выпей, выпей, милая, хоть и не приветствую я алкоголь, но тебе сегодня надо. Андрюша твой когда приезжает?

Невинный вопрос старушки словно всколыхнул в Наде стоячее болото, в котором годами ничего не менялось: зелёная вода, тина, мохнатые кочки, но то ли от обиды, то ли выпитая наливочка поспособствовала, всколыхнулось оно, забурлило, и принялась гостья рассказывать о том, что мучило её всё это время.

– М-да, ситуация, – задумчиво сказала Антонина Ивановна, убирая пустую рюмку в раковину. – Не ожидала я такого от Андрея, совсем не ожидала. Казалось, всё ладком у вас да по согласию, а тут страсти такие, прямо турецкий сериал. Значит, на днях должен приехать? А ты, значит, на распутье стоишь?

– Да какое распутье? Разве можно простить предательство? Да как я после всего, что он сделал, на него смотреть буду, зная, что он так долго обманывал меня?

– Хочешь, анекдот тебе расскажу? Старый, еврейский анекдот, но очень глубокомысленный. Я тут интервью смотрела Николая Цискаридзе, он Юле Меньшовой его давал, и, ты знаешь, умные вещи говорил, как нельзя кстати подходят к твоей ситуации.

– Не до анекдотов мне, но, если хочется, расскажите.

– Моисей сказал, что всё от Бога. Соломон сказал, что всё от разума. Иисус сказал, что всё от сердца. Дарвин сказал, что всё сущее от желудка. Маркс сказал, что всё от потребностей. Фрейд сказал, что всё сущее зависит от половых органов. А Эйнштейн сказал, что всё это относительно.

– Какой-то несмешной анекдот, и я, честно, совсем его не поняла. В каком месте смеяться?

– Ну, смотри, милая, у каждого события, что случается в нашей жизни, есть две стороны: хорошая и плохая. Вот ты сейчас думаешь только о плохом, а ведь в том, что тебе изменил Андрей, есть и что-то хорошее.

– Антонина Ивановна, у вас температуры нет? Что-то вы совсем несусветное несёте. Что хорошего вы в измене любимого человека нашли?

– Подожди, ты неправильно меня поняла! – заторопилась хозяйка. – Может, она, измена эта, сподвигнет тебя на нечто большое, изменит твою жизнь? Вдруг судьбе угодно, чтобы ты стала директором школы или переехала в город? Может, ты откопаешь в себе какой-то талант и откроешь для себя иную жизнь? Может, Андрей – это не твоя судьба? Ты об этом думала?

– И даже думать не хочу! Средневековье какое-то! А чем плоха была наша семейная жизнь? Почему я её должна менять, если меня всё устраивало?

– Это ты у мужа спросишь, почему он решился на перемены, тут я не советчица, в чужую голову не заглянешь, – вздохнула Антонина Ивановна. – Но и у каждого человека, как и у события, есть две стороны. Вот он показал тебе худшую.

Знала бы старушка, как она была права.

Любящая Надя, хоть и отвергла её слова, вспомнила их, когда через несколько дней Андрей вернулся с вахты, но не домой, а к Лике. В квартире он появился лишь, чтобы забрать вещи, и один вопрос его только и интересовал: развод и то, как супруги разделят имущество: машину, новенький дом, квартиру. У мужчины, который прожил с ней несколько лет, не хватило мужества даже на разговор. Он что-то бормотал про «разлюбил», «школа», «сама виновата», а Надя смотрела в любимое лицо и не верила, что это происходит с ней. Разве у них не было любви? Разве всё так было плохо? Что со мной не так? И наконец, любимое всеми брошенными женщинами: «Чем она лучше меня?»

Но все её вопросы так и остались без ответа, ведь, чтобы быть честным до конца, нужно иметь мужество, а у Андрея его никогда не было, вот и отмалчивался мужик, выгребая в отсутствие жены свои вещи из шкафа, забирая с собой милые мелочи, совместно купленные в те времена, когда они были ещё счастливы. Однажды он пришёл, когда дома была дочь, со списком в руках, вычеркивая из него огрызком карандаша то, что нашёл, как будто без своих трусов и носков ему было трудно начать новую семейную жизнь. Лиза ему слова не сказала, притворилась спящей, наблюдая сквозь прикрытые ресницы, как кладёт отец в принесённую с собой сумку банку кофе, накануне купленную мамой. Тихая ненависть рождалась в душе дочери, уступая место вчерашней любви. Вернувшаяся поздно вечером, уставшая Надя, услышав её рассказ, лишь вздохнула – она никогда раньше не замечала, что муж был таким мелочным. Наоборот, она гордилась его хозяйственностью, ведь он всё нёс в дом.