В объятиях глициний

Мама, не выдержав моего потерянного взгляда, отложила шаль и мягким движением опустилась ко мне. Она обняла меня так, как только умела – понимающе с ноткой утешения.

– Изабелла, дочка, ты должна быть сильной, – сказала она, чуть помолчав, словно собираясь с мыслями. – Ради папы… Ты же знаешь, как ему сейчас тяжело. Ему нужна наша поддержка. Да и подумай сама, имеет ли значение, где мы будем жить, если это дает нам шанс быть всем вместе?

С этими словами она протянула мне небольшую коробку, обернутую в изящную бумагу и перевязанную нежно-розовым бантом.

– Что это, мама? – спросила я, осторожно протягивая руки к коробке, словно боялась ее повредить.

– Это твои воспоминания о счастливых днях здесь, – ответила она с легкой улыбкой. В тот момент, когда я уже начала развязывать бант, ее рука мягко остановила меня.

– Подожди. Ты успеешь открыть ее потом, без меня. А сейчас я хочу, чтобы ты запомнила одну вещь, – ее голос стал чуть тише, но в нем звучала непоколебимая уверенность. – Когда ты будешь оглядываться назад, может показаться, что все счастье осталось в прошлом, а горе безжалостно поселилось в настоящем, оттесняя радостные воспоминания. Но это всего лишь иллюзия, дочка. Правда в том, что счастье и горе идут по жизни рядом. Только ты решаешь, кому из них отвести главную роль в фильме твоей судьбы. Только ты выбираешь, что оставить в своем сердце.

Она осторожно отпустила мои руки, позволив коробке остаться у меня, и, улыбнувшись, встала. Легкая мелодия, которую она начала напевать, разлилась по комнате, словно пытаясь развеять напряжение. Мама продолжила собирать мои вещи с таким видом, будто это был всего лишь обычный день. А я осталась сидеть, вглядываясь в коробку и обдумывая ее слова. Грусть все еще цеплялась за меня, словно тяжелый якорь. Я была расстроена внезапными переменами, которые вырывали меня из привычной жизни. Но мама была права. У меня действительно было два пути: лежать и страдать, обвиняя жизнь в ее жестокости, или принять это испытание и постараться увидеть в нем что-то хорошее. Я тихо вздохнула, осознавая, что упрямство не изменило бы ситуацию. Почему бы не провести последний день в родном городе, поблагодарив судьбу за возможность воссоединиться с сестрами? Может быть, не все так плохо. Я ведь давно мечтала поступить в Ереван на педагогический. Даже если бы не эти обстоятельства, мне все равно пришлось бы уехать через год или два. Так почему бы не сделать это сейчас?

Эта мысль принесла неожиданный покой. Я поднялась, чувствуя, как страх постепенно сменялся решимостью. Может, жизнь и правда не отыгрывалась на нас, а просто подталкивала к чему-то новому, прекрасному?

Собрав всю волю в кулак и решив довериться судьбе, я улыбнулась маме, поблагодарила ее за помощь с вещами и, прижав к груди коробку, вышла из дома. Теплый июньский ветер мягко окутал меня, словно подбадривая, а солнечные лучи, играя в прятки с пушистыми облаками, освещали дорогу вперед. Мир вокруг казался необычайно живым: каждый уголок, каждый знакомый дом, казалось, обрел новое очарование, как будто хотел запечатлеться в памяти ярче и глубже.

Я неспешно направилась в душистый сад, где росли мои любимые глицинии, привезенные в город одним корейским садоводом в знак верной дружбы. Их сладковатый аромат разливался в воздухе, смешиваясь с запахом свежей зелени и летнего тепла. Лепестки, переливаясь на солнце, казались сотканными из света и магии.

Проходя мимо соседских домов, я чувствовала легкую грусть, но в то же время – бесконечную благодарность за эти уголки моего детства. Дом тети Офелии, выкрашенный в нежный зеленый цвет, сливался с виноградными лозами, цепляющимися за стены, и напомнил мне о ее изысканной толме. Помню, как она гордо рассказывала, что ее рецепты держались в секрете даже от самых опытных хозяек, а меня она сделала своим маленьким поваренком, делясь кулинарными хитростями. Ее уроки касались не только кухни – тетя Офелия научила меня искусству сервировки стола, превращая обычный обед в настоящий праздник.

Чуть дальше, за цветущей белой аркой, утопал в зелени аккуратный домик тети Лусине. Ее страсть к моде была безграничной, а внимание к деталям восхищало. Она считала, что только не уважающая себя женщина может позволить себе нацепить первое попавшее под руку, и щеголять в этом не то что на улице, но и дома.

– Запомни, Изабелла: выглядеть нужно так, словно ты собираешься подняться на подиум, даже если выходишь всего лишь в сад, – твердо стояла она на своем. Благодаря ей я впервые поняла, что стиль – это не только одежда, но и выражение внутренней гармонии.

Но сердце мое особенно трепетало, когда я подходила к деревянному дому тети Лилии и дяди Тамика. На первый взгляд он был ничем не примечателен – простая веранда, деревянные ставни. Но главное его сокровище – огромная библиотека, хранившая тысячи историй, миров и судеб. Именно здесь я впервые открыла для себя магию литературы.

По вечерам мы собирались на веранде за чашкой ароматного чая с лимоном. Дядя Тамик выбирал для нас "книгу недели", а тетя Лилия с любовью готовила угощения. Время будто замедлялось, пока мы погружались в страницы любимых писателей, словно становясь частью этих историй. Меня особенно притягивала русская литература. Глубина и мелодичность языка завораживали меня. Читая русскую классику, я тонула в яркости звучаний и красочности повествований, восхищаясь мастерством писателей передачи эмоций и чувств. Каждый раз, теряясь в библиотеке, я обещала в будущем создать свою библиотеку из коллекции книг любимых писателей и связать свою жизнь с изучением русского языка, который волновал все потаенные струны моей души.

Погрузившись в свои мысли, я и не заметила как добралась до сада с коробкой в руках. Сколько же приятных воспоминаний связанно было с этим городом, этими людьми и этой мной…

Я прошла вглубь сада, чтобы стать невидимкой для всех и остаться наедине со своими мыслями, в окружении благоухающих глициний. Устроившись поудобнее, я медленно начала открывать врученный мне подарок. Аккуратно, как будто каждая вещь в этой коробке была бесценной реликвией, я доставала их одну за другой. Первой в моих руках оказалась небольшая шерстяная шаль бежевого цвета, мамино сокровище. Хоть она была до ужаса колючей, эта шаль всегда оставалась горячо любимой. С самого детства я укутывалась в нее, когда болела или когда сердце было охвачено грустью. Знакомый цветочный аромат, маминого любимого парфюма стойко держался на шале, обволакивая меня невидимой защитой, успокаивая и наполняя силой. Это был символ материнской любви, которой я дорожила больше всего.

Дальше я достала свое маленькое "пианино" из детства. Оно, конечно, было скорее символическим: небольшая дощечка, на которой я собственноручно нарисовала клавиши. Тогда я мечтала научиться играть на настоящем пианино, представляя себя за белоснежным инструментом, из которого льются нежные мелодии. Но настоящие инструменты были роскошью, которую мы не могли себе позволить. Поэтому я соорудила свое "пианино" из подручных средств: дощечки и угля. Это была моя первая мечта, и я знала, что однажды у меня в доме появится настоящий инструмент. А мои дети обязательно научатся на нем играть – это будет дань моему детству.

На самом дне коробки я нашла фотографии, которые заставили сердце сжаться от нахлынувших воспоминаний. Это были снимки нашей семьи. Я рассмотрела каждую из них, вспоминая сестер.

Вот Эмма – самая старшая и самостоятельная. Она была старше меня на двенадцать лет, поэтому я не представляла для нее особого интереса, хотя всегда получала ценные и мудрые советы. Когда мне было десять, она уехала в Ереван и удачно вышла замуж за влиятельного человека, занимавшего высокий пост в правительстве. Ее внешность напоминала мамину, только черты лица были крупнее, а фигура – более пышной.

Следующей на фотографии была Эльвира – самая чуткая из нас. Она была старше меня на семь лет и всегда умела выслушать, поддержать и ободрить. Пять лет назад она уехала учиться в Ереван на химика и встретила там свою судьбу. Теперь она жила в Дилижане с мужем и двумя сыновьями, а я должна была приехать к ней на помощь. Ее маленькие карие глаза и густые папины брови всегда отражали внутреннее смятение ее богатой души.

И, конечно же, Джулия – мой ласковый цветочек. Она была старше меня всего на три года, и именно с ней я провела больше всего времени. Она  также уехала учиться в Ереван, и по счастливой случайности, когда гостила у сестры в Дилижане, встретила своего будущего супруга, который был лучшим другом мужа Эльвиры. У Джулии были маленькие карие глаза, в которых при любом случае весело плясали искорки, отражая ее наивную добрую душу, большие щечки, которые мило заливались краской, когда она улыбалась и конечно же, ее согревающая улыбка, которая способна была поднять настроение даже самому несчастному человеку.

Все сестры удачно вышли замуж, закончили с отличием учебу и прекрасно сочетали быт и работу. А Эльвира и Джулия еще и жили рядышком друг с другом по счастливому стечению обстоятельств. Мы с сестрами были очень близки, и в глубине души, я отчаянно ждала встречи с ними, чтобы посидеть, выпить кофейку, поговорить обо всем и в тоже время ни о чем. Я любовалась этими фотографиями, пока не дошла до последней, самой дорогой моему сердцу. На ней была изображена была вся наша большая семья: папа сидит на бревне и улыбается на камеру, мама нарядная и красивая обнимает его плечи сзади, с левой стороны – Эмма как старшая дочь, стоит на почетном месте рядом с мамой, рядышком с ней – Эльвира, в красивом белом платье в горошек, которое отлично подчеркивает ее сформировавшую женскую фигуру, затем идет Джулия, мило улыбающаяся своей обезоруживающей улыбкой, глядя на нее, невольно улыбнулась и я. А с правой стороны, рядом с папой, держа его за руку, сижу я, с двумя густыми черными косами, в милом платьице и с наивным выражением лица. Фотография была сделана больше десяти лет назад, а кажется это было вчера.

Тогда мы были счастливы, все вместе. Я почувствовала невероятную гордость за своего отца, который смог вырастить четырех дочерей, дать лучшее образование, устроить им жизнь и, главное, научить верить в себя и ценить семью.

– Подождите-ка, а что это на дне коробки? – прошептала я, заметив еще один предмет.

Там лежал нежно-фиолетовый блокнот с мягкой, словно пушинка, обложкой. Открыв его, я увидела красивые высушенные цветки глициний и аккуратно выведенные строки маминым почерком:

"Дорогая Изабелла,

Жизнь – это череда белых и черных клавиш. Невозможно сыграть красивую мелодию, ориентируясь только на белые и избегая черные. Мы начинаем свою мелодию жизни с одного края пианино и заканчиваем ее на другом. Не бойся, играй свою мелодию смело, принимая и радости, и потери. Пусть твоя мелодия станет неповторимой и оставит в мире глубокий, незабываемый след."

– Я буду сильной, мама. Даю тебе слово, – прошептала я, прижимая блокнот к сердцу. Смотря вперед, в неизвестное будущее, я знала, что справлюсь. У меня была моя семья, мои воспоминания и моя внутренняя сила. Это и было мое наследие.

Глава 2. У порога боли

Элла

Принять быстрый, обволакивающий теплом душ, чтобы смыть с себя усталость и напряжение последних четырнадцати часов перелета, оказалось спасительной идеей. Горячие струи воды, словно по волшебству, стирали с моего тела следы дороги, а вместе с ними – путаницу мыслей и накопившуюся тревогу. К моему сожалению, чемоданы не имели способности сами по себе распаковываться, но все же я позволила себе отложить этот момент. Мне нужно было время, чтобы сперва распаковать собственные мысли.

Растрепав мокрые волосы полотенцем, я снова окунулась в футболку Адама – ту самую, его любимую, слегка выцветшую, с растянутым воротом и легким запахом стирального порошка, смешанным с чем-то, что всегда напоминало мне о нем. Но вечерний прохладный воздух заставил поискать что-то потеплее. Недолго покопавшись в вещах в шкафу, я нащупала старый синий мужской джемпер с логотипом Adidas – вещь с историей, которой всегда дорожила моя семья. Этот джемпер когда-то принадлежал моему прадеду Георгию. Бабушка хранила его как величайшую реликвию, ведь это был единственный предмет одежды, оставшийся от ее отца.

Когда я была маленькой, не могла понять, почему люди так цепляются за старые, потертые вещи. Как может кусок ткани утешить кого-то или тем более помочь пережить потерю? Но сейчас, сидя на диване, я, укутанная с ног до головы воспоминаниями, чувствовала, что все иначе. Эти вещи не лечат боль, но дарят иллюзию – хрупкое, но драгоценное ощущение, что человек, которого больше нет, все еще рядом.

С футболкой Адама было то же самое. Раньше она вызывала у меня недоумение и даже раздражение. Я помню, как ворчала и угрожала выбросить ее, чтобы он наконец надел что-то более приличное. Но Адам упорно держался за нее – «она удобная», говорил он. Теперь, когда его самого больше не было рядом, эта футболка стала частью моего мира, теперь я не могла с ней расстаться. Она не способна была вернуть его, но, укутываясь в нее, я словно вновь ощущала тепло его присутствия. Для моей души, она просто стала «удобной».

Тишину размышлений нарушил звонкий звук дверного колокольчика. Его переливчатая мелодия, разрывая спокойствие, словно напоминала, что жизнь продолжалась, и с ней приходили неожиданные сюрпризы. Нахмурившись, я надела спортивные штаны и направилась к двери.

Едва я повернула ключ в замке, в квартиру ворвалась вихрем моя двоюродная старшая сестра Амелия. Ее энергичная фигура заполнила пространство, а карие глаза сверкали смесью возмущения и искренней радости.

– Элла! Разве так делают? – выпалила она с порога, даже не дав мне шанса что-либо сказать. – Если бы не тетя Анжела, я бы вообще не узнала, что ты прилетела! А твоя мама – тоже хороша! Мы сегодня с ней разговаривали, и она даже намеком не обмолвилась! Партизаны, а не семья!

Я попыталась улыбнуться и вставить хоть слово.

– Прости, дорогая, я просто не хотела тебя утруждать…

– Утруждать? Меня? – перебила она, закатывая глаза, словно я сказала нечто совершенно нелепое. – Да, конечно, мне же так тяжело встретить младшую сестренку!

Она театрально махнула рукой, сбросила свои бежевые туфли на высоком каблуке и тут же расплылась в хитрой улыбке.

– Ладно, я могла бы еще долго дуться, но решила тебя простить, – сказала она, торжественно доставая из сумки бутылку белого вина. – Я принесла наше любимое! Так что хватит оправдываться за свою грубость. Иди-ка лучше приготовь бокалы, пока я займусь сырной нарезкой.

С этими словами она стремительно протиснулась мимо меня, оставив в моих руках свою маленькую сумочку. Ее энергия, как всегда, была заразительной, и я только успела вздохнуть, прежде чем она уже хлопотала на кухне, словно у себя дома.

Амелия была дочерью старшей сестры моей мамы – той самой, что погибла при родах, оставив этот мир в свои двадцать шесть лет. Точнее, она ушла через день после появления Амелии на свет. Но это едва ли делало историю менее трагичной. Ее звали Шушанна. Одна из версий о значении этого имени связана с розой. Шушанна действительно была прекрасна, как роза, но и шипы, которые она оставила после себя, вонзились в сердца ее близких, навсегда оставив там кровоточащую рану. Я часто думала, как это ужасно – не успеть даже увидеть своего ребёнка, не ощутить тепло его дыхания, не прочувствовать нежность его прикосновений. Эта утрата потрясла всю семью до основания, окутав ее вечной скорбью о красивой, молодой женщине, ушедшей так рано. Единственное, что помогло им пережить это горе – Амелия. Она была маленькой копией Шушанны, похожей на нее как внешностью, так и характером.

Амелия воспитывалась бабушкой Нелли, мамой Шушанны, – удивительно сильной, мудрой и доброй женщиной, которая старалась вложить в свою внучку все тепло, на которое была способна. Несмотря на раннюю утрату матери, Амелия никогда не чувствовала себя обделенной любовью. Родные окружили ее таким трепетом и заботой, что любой чужой мог бы подумать, что она выросла в идеальной полноценной семье. Однако боль утраты все же жила в ее сердце с самого детства, делая ее по-настоящему взрослой раньше времени.

Благодаря неустанным стараниям бабушки Нелли, Амелия получила превосходное образование, которое стало фундаментом для блестящей карьеры. Ее интеллект, обширные знания и врожденная харизма помогли быстро завоевать признание в мире продюсирования. Амелия искала и находила таланты там, где их никто не замечал, и открывала их миру. Она путешествовала по всему земному шару, встречая художников, музыкантов, скульпторов, фотографов и дизайнеров, которым помогала заявить о себе. Ее деятельность превращала скрытые шедевры в объекты восторга и восхищения, востребованные в самых разных уголках планеты. По работе Амелия часто приезжала в Америку. У нее были все шансы остаться там, стать одной из самых влиятельных и успешных женщин в своей области. Но для нее это не имело никакого значения. Все, что ей было важно – ее отец. Амелия не могла оставить его одного.

Отец Амелии был, как могучее дерево с глубокими корнями, прочно связанными с родной землей. Его мысли и чувства были навсегда переплетены с тем местом, где покоилось сердце его жизни – жена, которую он любил больше всего на свете. Он остался преданным своей единственной женщине, даже когда ее не стало.

Амелия унаследовала эту верность. Она заботилась о нем с таким же трепетом, каким он когда-то окружил ее, будучи единственным родителем. Неважно, в какой части света она находилась, Амелия всегда была с ним на связи, всегда оберегала его. Они были связаны не только кровными узами, но и общей болью утраты, которая, как ни странно, только усилила их привязанность друг к другу. Амелия могла быть успешной в любом месте, но ее сердце всегда оставалось там, где находился ее отец.

Когда я посмотрела на нее, стоящую у кухонного стола, мое отражение в зеркале вдруг показалось еще более блеклым и усталым. Мой неопрятный вид словно кричал о той глухой боли, которую я пыталась спрятать. На миг мне стало неловко – будто я не имела права страдать, ведь были люди, пережившие нечто куда более трагичное. Как будто у боли есть своя иерархия, и моя, на этом фоне, казалась ничтожно малой.

– Хвостик, ты там долго? – послышался мягкий голос из кухни.

Однажды мама рассказала нам, что еще в детстве Шушанна присвоила ей кличку "хвостик", потому что мама бегала за ней по пятам и не могла с ней расстаться. Когда мы с Амелией услышали эту историю, нам она показалась такой трогательной, что мы решили сохранить эту традицию. Теперь звание «хвостика» по праву принадлежало мне.

– Я так рада, что ты пришла, – сказала я, присаживаясь за стол и улыбаясь, как только могла.

– Конечно, конечно, верим, – с легкой улыбкой отозвалась Амелия.

Она ловко орудовала ножом, нарезая сыры с идеальной аккуратностью. С одной стороны тарелки она разложила свои любимые сорта, с другой – мои. Ее длинные пальцы с алым маникюром двигались так быстро и уверенно, что мне казалось, будто она проделывает это ежедневно. Русые локоны, выбивавшиеся из небрежного пучка, придавали ее облику мягкости, а нежный макияж подчеркивал выразительность янтарных глаз, едва заметный румянец и легкую припухлость губ.

Амелия выглядела безупречно. На ней было скромное, но элегантное платье прямого кроя нежного персикового цвета, которое подчеркивало ее хрупкость. Единственными украшениями были жемчужные серьги, которые достались ей от бабушки Нелли. В ее облике была та легкость, которая заставляла людей оборачиваться. Она всегда умела выглядеть так, словно только что сошла с обложки глянцевого журнала.

– Какая же ты красивая, Амелия, – вырвалось у меня прежде, чем я успела обдумать свои слова.

Она улыбнулась своей теплой, лучезарной улыбкой.

– Ты тоже, милая, очень красивая, – сказала она, нагнувшись и по-матерински поцеловав меня в лоб. Потом ее янтарные глаза встретились с моими, и она добавила, серьезным, но нежным голосом: – Просто ты забыла это…

Я не успела ответить. Она уже протянула мне тарелку и с улыбкой сказала:

– А теперь бери это и пошли на балкон.

За какие-то десять минут Амелия преобразила мой скромный ужин в нечто, достойное журнальной обложки настоящих эстетов. Бежевая, почти прозрачная скатерть легла на стол, словно легкий летний туман. Утонченные стеклянные бокалы ловили последние лучи заходящего солнца, блестя, как драгоценности. Бутылка белого вина покоилась в подставке со льдом, создавая ощущение изысканного праздника. На центральном месте разместилась тарелка с разнообразными сырами, тщательно отобранными и разложенными так, чтобы каждый кусочек выглядел соблазнительно. Рядом – ваза, полная свежих фруктов, которые переливались мягкими оттенками желтого и красного в свете свечи. Амелия, как всегда, не забыла о своей любимой ароматической свечке с нежным запахом манго, который, смешиваясь с вечерним воздухом, заполнял пространство теплым уютом.

Природа, словно решив подыграть этому торжеству эстетики, разыгрывала перед нами собственный спектакль. Солнце медленно пряталось за линию гор, оставляя за собой дорожку алых и золотистых лучей, которые расползались по небосклону, как акварель. Небо, словно поддавшись общей эйфории, смешивало синие, розовые, красные и фиолетовые оттенки в величественном танце. Вдалеке слышалось пение птиц, их голоса вплетались в тишину, дополняя картину. Все остальное погружалось в мягкий, обволакивающий мрак. Было ощущение, что в мире остались только мы, это чарующее небо и легкая, умиротворяющая пустота.

– Что ты написала за последний год? – вдруг раздался голос Амелии. Она не смотрела на меня, ее взгляд был направлен куда-то вдаль, в ту бесконечную линию горизонта, где солнце прощалось с нами.

Этот вопрос застал меня врасплох. Писательство, которое когда-то было смыслом моей жизни, в последние месяцы стало чем-то изнурительным. Однако я знала, что мой долг перед издательством все еще висит надо мной. Люди склонны жалеть тебя в течение пары месяцев, но спустя год сочувствие неизбежно сменяется раздражением. И если я не представила бы новую книгу в ближайшее время, меня ожидало не просто разочарование, а самая настоящая злость со стороны тех, кто в меня поверил и вложился.

– Ничего толкового в голову не лезет, – коротко ответила я, надеясь сменить тему.

Амелия повернула голову и улыбнулась своей легкой, чуть насмешливой улыбкой, которая всегда будто говорила: «Я знаю, что у тебя внутри».

– У тебя? Ты же та еще фантазерка, – сказала она, и ее голос прозвучал так мягко и ободряюще, что мне на мгновение стало стыдно за свое бездействие.

– Знаю… – протянула я, не глядя на нее. – Просто сейчас мне не хочется ничего писать.

– Понимаю, – кивнула она, крутя в руках бокал вина.

Несколько минут мы молчали, наблюдая за тем, как краски заката медленно растворялись в ночной темноте.

– Амелия… – нарушила я тишину.

– Да? – отозвалась она, не поворачивая головы.

– Ты по ней скучаешь? – осторожно спросила я.

Это был вопрос, который я боялась задать всю свою жизнь. Мы с Амелией никогда не говорили о ее матери. Она всегда избегала этой темы, словно наложив на нее внутреннее табу. Но сейчас, под действием вина, уюта и волшебной атмосферы вечера, я почувствовала, что мы стали слишком уязвимы, и желание поделиться с кем-то своей болью стало острой необходимостью. Возможно, впервые за долгое время она была готова услышать этот вопрос и свой ответ.

Амелия молчала. Ее пальцы крепче сжали бокал, но лицо оставалось спокойным. Казалось, она обдумывала, как ответить, или, может быть, решала, стоило ли вообще говорить.

– К сожалению, в нашем словарном запасе не хватает слов, чтобы описать то, что я чувствую, – после долгой паузы тихо произнесла Амелия. Ее голос звучал спокойно, но в нем были слышны нотки напряжения, словно каждое слово давалось с трудом. – Скучать можно по тому, кого ты видел, кого обнимал, чью улыбку запомнил. А я испытываю нечто другое… что-то более мучительное. Все детство меня окружали ее фотографии, рассказы о ней. Я знаю все о ее жизни, каждый миг, каждую деталь. Но не ее саму.

Ее слова пронзили меня до глубины души. Я ощущала ее боль так остро, будто она была и моей. Но я не осмелилась ее прервать. Амелия редко говорила о своих чувствах, а сейчас она впервые позволила себе раскрыться. Даже в эту минуту ее глаза избегали моих, словно она боялась, что от прямого взгляда ее хрупкая смелость разбилась бы, и она впервые дала бы волю слезам.

– Мне просто хочется с ней поговорить, – продолжила она, крепче сжимая бокал. – Рассказать о себе, поделиться тем, что я сделала, спросить совета. Но мысль о том, что я никогда не смогу ее порадовать, заставить гордиться или даже разозлить, разрывает меня изнутри. Элла, это больше, чем скучать.