В объятиях глициний

С виду это была счастливая и гармоничная пара, но их жизнь тоже познала горечь утраты. Их единственный сын, которого я плохо помнила, гордость и радость семьи, героически погиб на службе, защищая родину. Он был младше меня на пять лет. Ему было всего двадцать, когда смерть пришла за ним. Тетя Сильвия никогда не говорила о нем. Словно эта боль была слишком великой, чтобы делиться ею с кем-либо. Сын был единственной ее радостью, но позволить себе быть слабой она не могла, считая это непозволительной роскошью. Она носила память о сыне глубоко в сердце, а открывала она его только в церкви, облачившись с ног до головы в черное одеяние, и позволяя нестерпимой боли раскрыться перед Богом. Только там она позволяла своей душе плакать, моля о покое для своего мальчика. Дядя Феликс уважал ее молчание, не осмеливаясь нарушить этот обет скорби. Но иногда в его глазах можно было увидеть тень той любви и боли, которую он нес вместе с женой.

Слушая их разговоры, я невольно задумалась. Как им удавалось жить дальше, таская за собой такой тяжелый груз прошлого? Как можно было продолжать улыбаться, заботиться о других, будто этих ран не существовало?

В детстве мне было так тяжело слушать их истории, они были полны трагизма, а когда ты ребенок с мечтательной душой, верящей в счастливый исход любых событий, принять суровую правду жизни оказывается почти невозможно. Тогда мне было легче закрывать глаза, делать вид, что боль не существует.

Но теперь, стоя здесь, я была рада вернуться. Среди этих людей я чувствовала, что могу быть понятой. Их прошлое, их утраты, их горести были для меня как зеркало. Ведь теперь я отчетливо видела и понимала их боль, а они могли понять мою. Тяжело объяснить везучему человеку, почему ты такой невезучий. Он всегда будет измерять твою трагедию своим мерилом, а оно неспособно вместить глубину чужой скорби.

– Я правнучка Изабеллы Артуровны, – постаралась остановить их кипучую деятельность я. В их окружении было уютно, тепло, как будто я вернулась домой после долгого путешествия. Но усталость давала о себе знать, и все, чего я сейчас хотела, – это теплый душ и крепкий сон. – Спасибо за вашу заботу, но мне хотелось бы немного отдохнуть. Давайте в другой раз.

На несколько секунд все замерли. Их любопытство сменилось удивлением, и внезапно меня окружили оживленные воспоминания соседей о моей прабабушке и моем детстве.

– Элла, это ты что ли? – первая нарушила тишину тетя Анжела, ее глаза распахнулись в искреннем изумлении. – Чего же ты молчала? Как же ты выросла! – Она смотрела на меня так, словно перед ней стояла героиня давно забытой истории.

– А как же она похожа на Изабеллу Артуровну, царство ей небесное, – подхватила тетя Сильвия, сощурив глаза, будто пытаясь рассмотреть во мне черты моей прабабушки.

– Эх, какая хорошая была женщина… – вздохнул дядя Артур, словно его слова сами собой слетели с уст, и, обернувшись, добавил: – А вот и наш красавец.

Из-за угла дома появилась стройная мужская фигура, и вслед за ней неспешно вышла тетя Анна. Она шла с невозмутимым достоинством, чуть приглаживая руками свой старенький, но аккуратно выглаженный передник.

– Анна, Анна! – завопила тетя Анжела, вся трепеща от нетерпения. – Угадай, кто к нам приехал?

И не дожидаясь ответа, она выкрикнула, словно гордясь своим открытием:

– Правнучка Изабеллы Артуровны из Америки!

Лицо тети Анны мгновенно преобразилось. Ее взгляд наполнился нежностью и теплотой, и, подойдя ближе, она широко раскинула руки, приглашая в свои ласковые объятия.

– Эллочка, милая, дай-ка я тебя обниму, – сказала она с такой нежностью в голосе, что мои глаза вдруг налились слезами от неожиданной волны чувств. Ее тонкие, натруженные руки обняли меня так осторожно, будто я была одним из ее хрупких цветков, которые она выращивала с таким трепетом. От нее пахло душистым лавандовым мылом и чем-то еще, чем-то успокаивающим, родным.

– Ты помнишь Микаэля? – продолжила она, мягко отстранившись и жестом указав на высокого мужчину рядом с собой. – Это мой младший сын.

Микаэль сдержанно кивнул и без слов взял мой чемодан, который, казалось, весил вдвое больше, чем я сама. Он был высоким, широкоплечим, с густыми темными волосами, слегка вьющимися на концах. В его чертах угадывались следы юности, но взгляд выдавал мужчину, прошедшего через трудности. Он уверенно подхватил мой огромный чемодан, словно тот ничего не весил, и спокойно произнес:

– Добро пожаловать домой, Элла!

В этих простых словах было столько скрытого тепла, что я невольно улыбнулась. Все вокруг вдруг стало чуть менее чужим, чуть менее болезненным.

– Конечно, помню, – ответила я, слегка ошеломленная. Передо мной стоял уже совсем другой Микаэль. Где тот веселый, неугомонный хулиган, с которым мы лазали по соседским деревьям за яблоками, рисовали дерзкие граффити и тут же смывали их, чтобы избежать наказания? Где тот мальчишка, который вместе со мной сочинял песни о справедливости, выступая на крыше заброшенного гаража перед восторженной ребятней?

Я не могла поверить, что этот собранный, серьезный человек передо мной – все тот же Микаэль. Его угольно-черные глаза смотрели на меня внимательно, но без прежней бесшабашности. Прямой греческий нос, аккуратные усы, тонкие губы, обрамленные строгой линией, и этот заметный шрам над щекой… Шрам, который напомнил мне, что в этом мужчине все ещё скрыта часть того беззаботного мальчишки, каким я его знала.

Этот шрам был нашим общим воспоминанием. В детстве я убедила его спуститься с перил лестницы вместо того, чтобы воспользоваться ступеньками. Для меня это было обычным развлечением, но для него – первым неудачным опытом. Он, конечно, не удержался и, соскользнув, оцарапал щеку об острый край. Помню, как мы тогда смеялись, а он, потирая ранку, сказал:

– Хорошо, что я решил попробовать это на втором этаже, а не на третьем. Иначе вместо шрама полетела бы моя голова!

Сейчас я невольно улыбнулась, разглядывая этот след прошлого. Все-таки что-то от моего друга осталось.

– Мы с Рафаэлем думали, ты больше никогда не приедешь, Эл, – добавил он, выводя меня из воспоминаний. Его голос был низким, спокойным, но в нем чувствовалась едва уловимая нотка упрека.

– Я тогда отнесу твой чемодан домой, – продолжил он, сохраняя свое серьезное выражение лица. – Давай ключи, а ты потихоньку поднимайся.

Его слова прозвучали как-то просто и обыденно, но я ощутила в них тепло. Этот взрослый, чужой и в то же время до боли знакомый мужчина все еще заботился обо мне, как когда-то в детстве.

Я протянула ему ключи и проводила взглядом, пока он, не оборачиваясь, уверенным шагом направлялся в сторону дома. Тяжесть воспоминаний немного отступила, оставив место легкому ощущению тепла. Словно этот город, эти люди и этот дом постепенно раскрывали свои объятия, стараясь напомнить мне, что я все еще часть этого мира.

В подъезде, куда я шагнула, все было до боли знакомо: широкие, потертые временем ступени, сделанные из светлого камня, гладкие перила из темного дерева. На стенах проступали выцветшие следы старой краски, а из открытых дверей доносились ароматы домашней выпечки и приглушенные разговоры соседей. Здесь каждый уголок, каждый звук наполнял душу странным чувством тепла и меланхолии.

Дом словно ожил от моего появления. На каждом этаже меня встречали с распростертыми объятиями. Люди радушно улыбались, словно я вернулась не из другой страны, а из долгого изгнания. Казалось, будто каждый уголок этого места помнил меня и готов был укрыть от всех бед. Я останавливалась то тут, то там, чтобы обнять старых знакомых, и выслушивала их предложения о помощи. Даже новые жильцы, которых я никогда прежде не видела, присоединились к этой импровизированной встрече, словно знали меня всю жизнь.

Каждый пытался подложить мне что-нибудь полезное: свежий лаваш, баночку домашнего варенья, плед, бутылку с холодной водой, и даже туалетную бумагу – на случай, если я забыла. Их доброжелательность и щедрость не казались мне навязчивыми или наигранными. Всё это шло от чистого сердца, а мне оставалось только восхищаться их искренностью и заботой.

Тетя Анна шла рядом, слегка отставая, словно давая мне возможность насладиться этим моментом. Ее спокойствие и лучистая доброта всегда подкупали, а сейчас я чувствовала к ней особую теплоту. Она мягко улыбалась, но ее взгляд был сосредоточен, как будто она боялась пропустить что-то важное. В перерывах между объятиями и вручением очередного презента я обратилась к ней из вежливости:

– Как поживает Рафаэль? Бабушка говорила, что он отучился на адвоката.

Мои воспоминания о Рафаэле были, мягко говоря, неоднозначными. В детстве он казался мне воплощением скуки: рассудительный, строгий, всегда сдержанный и немного заносчивый. Он с упоением наставлял нас с Микаэлем, на правах старшего брата, на "путь истинный", но при этом, когда мы попадали в беду, именно он находил способ вытащить нас, ловко договариваясь с разгневанными взрослыми.

Тетя Анна мягко улыбнулась:

– Как приятно, что бабушка про нас помнит. Да, отучился, работает в Ереване, у него всё хорошо.

Больше всего в тете Анне я всегда ценила ее скромность. Она была из тех родителей, которые считают, что если ты усердно нахваливаешь среди других своих детей, то на деле пытаешься выдать обычный фианит за бриллиант. Ведь при виде бриллианта нет смысла кричать о том, что это бриллиант. Это и дураку ясно.

Нашу беседу прервал голос Микаэля:

– Вот мы и на месте.

Он уже занес мой огромный чемодан и теперь спускался нам навстречу. В его тоне звучала легкая усталость и забота.

– Если что-то понадобится, не стесняйся, зови. Я подключил кабель телефона и телевизора, а вечером поеду, выберу тариф, который тебе подойдет.

– Не знаю как тебя отблагодарить, – чувствуя, что слезы пытались просочиться наружу, я попыталась побыстрее зайти домой, не вызвав при этом подозрения. Последний мужчина, который заботился обо мне был Адам. Этот жест напомнил мне сколько всего для меня делал мой мужчина, и как хорошо протекала наша жизнь, полная любви и понимания.

– Ладно, мам, – словно чувствуя мою тревогу, подхватил Микаэль, – не будем задерживать Эллу. Мы потом придем ее проведать, а пока пусть она обустроиться.

Я была так благодарна ему за понимание, что хотелось его обнять как в детстве, но мы уже давно были не детьми, и такие приступы нежности могут быть неправильно трактованы.

Судорожно втянула воздух, стараясь прогнать навязчивую грусть, которая подкралась, как только я осталась одна. Пространство дома, казалось, давило на меня своей тишиной. Я провела рукой по массивной деревянной двери, словно прощаясь с миром за ее пределами, и прошла дальше вглубь квартиры.

Я сняла грязные кроссовки, тесные джинсы, и вместе с ними, казалось, сбросила с себя хотя бы часть тяжести прошедших месяцев. Босые ноги утопали в старом, мягком ковре, который лежал здесь еще с детства. Этот запах дома – смешение дерева, лаванды, книг и чуть выветрившегося аромата чистящих средств – ударил в нос, пробудив целую бурю воспоминаний.

В одной футболке Адама, которая была мне почти до колен, я заметила антикварное зеркало у входа. Как я могла забыть о нем? Оно было очень красивое, что нельзя было сказать об отражении в нем. Это зеркало было здесь всегда, его рама из темного дуба, искусно вырезанная и покрытая легким налетом времени, казалась частью истории дома. Но сейчас, глядя в него, я почувствовала, как внутри все переворачивалось.

В зеркале я увидела не себя, а какую-то изможденную, сломанную женщину. Я так давно не смотрелась в зеркало в полный рост, что этот вид меня шокировал до глубины души. Мое тело – когда-то полное жизни, гибкое и сильное – теперь выглядело чужим. Костлявые ноги, острые ключицы, запавшие глаза… словно трагедия вычерпала из меня все, оставив лишь оболочку. Это было не просто отражение. Это было напоминание. О том, кем я была. О том, кем я стала.

Неужели меня люди видели такой? Некогда ухоженная жизнерадостная Элла словно стерлась с моего лица. А эту женщину напротив меня я не знала. Трагедия способна убить любую красоту. Парадокс в том, что в этом зеркале я видела всю ту же футболку Адама. Его не было, но его футболка существовала, я существовала, но меня не было. От этих мыслей мне стало так жутко, что я инстинктивно схватила первую попавшуюся вещь – старую скатерть – и накинула ее на зеркало. Я не хотела больше видеть этот взгляд, который словно кричал: «Спаси меня».

Чтобы отвлечься, я начала ходить по комнатам. Дом был точно таким, каким я его запомнила. Огромная светлая квартира словно была рада приветствовать новую хозяйку. Первым делом я вошла в комнату, всю обставленную книгами. Бабушка называла ее "библиотекой". Желтые стены были прикрыты высокими деревянными шкафами, набитыми разноцветными книгами, разложенными по коллекциям. Здесь можно было найти книги на любой вкус: от детской литературы до античных повествований. Прабабушка была учительницей русского языка и литературы, поэтому эта комната представляла для нее особую ценность. Каждой книге было отведено строгое место, обложки блестели от тщательного ухода, а стеклянные дверцы шкафов защищали их от пыли.

Я медленно провела пальцем по полкам, пока мой взгляд не остановился на синей коллекции книг под номером 8. Потянувшись к ней, я с трудом достала эту книгу, открыла первую страницу и прочла:

– Теодор Драйзер "Американская трагедия»…

Ирония названия заставила меня усмехнуться. "Лучше мою жизнь и не описать", – подумала я.

Дальше я отправилась изучать спальни, надеясь найти место, где могла бы поймать спокойный сон. Одна из комнат напомнила мне подводный мир. Высокие голубые стены с крапинками, шторы того же оттенка, аккуратно собранные по бокам, и огромная деревянная кровать из темного дуба. Голубое покрывало, напоминающее волны, будто обещало унести мои тревоги прочь. Напротив кровати стоял низкий деревянный комод с белыми ручками, готовый вместить все мои вещи. Выбор был очевиден – это моя комната, но из любопытства я решила осмотреть и вторую.

Вторая спальня была просторной и светлой, залитой солнечными лучами. В ней почти не было мебели – лишь кровать и шкаф. Но из этой комнаты выходил балкон, с которого открывался вид на каменистую гору, величественно стоящую здесь веками. На балконе я заметила массивные кактусы, за которыми когда-то ухаживала прабабушка, а теперь – тетя Анна, которая приглядывала за домом.

Осмотрев комнаты, я отправилась на кухню. Деревянная мебель на кухне поражала своей утонченностью. После смерти прабабушки бабушка Лилия старалась сохранить все, как было при ее жизни. Рифленая светло-бежевая панель кухни сочеталась со светлыми стенами и темным ореховым полом. Большой обеденный стол на девять человек слегка потускнел, а маленькие широкие стулья с темно-красной обивкой были в боевой готовности, ожидая шумных застолий.

"Как здесь уютно, но одиноко. В этом доме должна жить счастливая большая семья", – подумала я, наполняя стакан холодной водой.

Каждая комната оживляла в памяти события детства. Я почувствовала легкий укол радости, смешанный с горечью. Все эти воспоминания были такими яркими, что казались почти осязаемыми. Но вместе с ними пришло осознание, что то время ушло безвозвратно. Все, что осталось, – это дом. Тихий, пустой, но все равно родной.

Решив не торопиться с вещами, я заглянула в гостиную. Светлые стены, с одной стороны прикрытые роскошным красным ковром, а с другой – дубовым шкафом с сервизом Изабеллы, были уютно контрастны. Чередующие светлые и темные деревянные дощечки на полу с узором напоминали цветочные мотивы. Небольшой красный диван и два кресла, объединенные журнальным столиком с бордовой стеклянной вазой на нем, создавали уютный уголок для отдыха. Напротив – старое пианино, на котором любила играть бабушка. Я медленно подошла к нему и осторожно провела пальцами по клавишам. Этот инструмент знал голоса и смех тех, кого я никогда не встречала. Он был свидетелем радости и печали, и, прикоснувшись к нему, я почувствовала, будто сама соединялась с прошлым. Я закрыла глаза и нажала одну из клавиш. Низкий, немного глухой звук раздался в комнате. Казалось, он растворился в стенах, насыщенных воспоминаниями.

– Здесь столько жизни, – прошептала я себе. Но в то же время это место было наполнено тишиной. Тишиной, которая ждала, чтобы ее снова наполнили голосами, смехом, теплом. А я была не той, кто мог бы это воплотить…

Восхищаясь простотой и уютом этого дома, мой взгляд упал на два больших портрета, занимающих почетное место над пианино, – прабабушки Изабеллы и прадеда Георгия.

На портретах были строгие, серьезные лица, но в их взглядах читалось тепло. Я начала изучать портрет прадедушки Георгия. Он был красивый добрый мужчина, во взгляде которого чувствовалась уверенность и преданность своему делу, семье и самому себе. Он занимал высокую должность, при этом был справедливым и честным человеком. Георгию очень везло в карьере, чего нельзя было сказать о личной жизни. Он очень долго искал свое счастье и только к тридцати годам сумел отыскать его в моей прабабушке Изабелле. Меня назвали в честь нее, только всю жизнь домашние и друзья меня называли Эллой, поэтому порой мне непривычно было слышать в свой адрес мое полное имя – Изабелла. Я мало что знала о прадеде, лишь то, что рассказывала бабушка, а она не особо любила говорить о прошлом. Рана, которая кровоточила у нее после смерти любимого отца, так и не зажила. Он умер, когда ей было всего семнадцать лет.

Затем я перевела взгляд на портрет прабабушки Изабеллы, чувствуя, как незримая нить связывала нас сквозь поколения. Это ощущение было странным и трепетным: будто она смотрела на меня не просто с картины, а из прошлого, которое я знала лишь по рассказам. Ее лицо, полное достоинства и внутренней силы, казалось, хранило секреты, которые никто не способен был раскрыть. Ее большие карие глаза, прямой нос, тонкие губы – все напоминало мои собственные черты. Бледная кожа и густые непослушные волосы… Да, нас связывало нечто большее, чем просто родство.

Комната будто замерла в ожидании, пока я продолжала всматриваться в знакомые черты. Те же глаза, в которых угадывался характер, тот же гордый профиль. Я машинально провела пальцами по своим волосам, вспоминая, как бабушка говорила, что они такие же упрямые, как у Изабеллы. На мгновение мне показалось, что картина оживала. Тень от окна пробежала по лицу прабабушки, и ее взгляд стал почти одушевленным, будто она хотела мне что-то сказать. Но это, конечно, была лишь игра света.

– Так кто же ты такая, Изабелла? – произнесла я вслух, будто портрет мог мне ответить.

Изабелла

– Изабелла… Изабелла, ты слышишь меня? – раздался рядом мелодичный, но тревожный голос мамы, напоминая звон хрустального колокольчика.

– Прости, мам. О чем мы говорили? – отозвалась я, хотя мысли мои витали далеко. Глаза не отрывались от папы, который, склонившись над рабочим столом, сосредоточенно мастерил для меня новую пару туфель. Его сильные, загрубевшие от труда руки, с легкостью колдовали над кожей, создавая очередной шедевр. Капли пота текли по загорелому лбу, почти скрытому буйными черно-белыми кудрями, которые в свою очередь, плавно переходили в густые смоляные брови. Они сурово обрамляли его лицо, выдававшее полное погружение в работу. Губы едва заметно дрожали, словно повторяя ритм его быстрых движений.

– Дочка, я знаю, что ты расстроена, но сейчас твоей сестре нужна помощь. Она без тебя не справится. Ты же понимаешь, Эльвира всегда была рядом с тобой, с самого рождения, а теперь твоя очередь помочь ей с малышом, – мамин голос звучал мягко и проникновенно, как колыбельная, но в нем сквозила настойчивость, которую было сложно не прочувствовать.

– Мама, я чувствую, что дело не в этом. Вы с папой что-то скрываете. Мне уже шестнадцать, но вы продолжаете относиться ко мне, как к ребенку. Скажи мне правду, я прошу. Почему мне нужно уехать за тридевять земель и оставить отчий дом? Я ведь знаю, что у папы больше нет заказов. Но как такое возможно? Он же лучший сапожник в Кировабаде! – я едва сдерживала эмоции, пытаясь говорить ровно, но голос мой выдавал нетерпение.

Мама вдруг остановилась. Ее нежные руки, которые только что перебирали мои вещи, застыли, а взгляд потух. Она аккуратно присела на край кровати, словно боялась, что любое движение разрушит хрупкую тишину, повисшую в комнате. В руках она сжимала тонкую шаль, бабушкин подарок на мой день рождения. Этот изящный шедевр, сотканный из бежевого кашемира и сотен паутинок шелка, казалось, переливался теплыми солнечными лучами.

Я смотрела на маму, и сердце щемило от тревоги. Ее густые, длинные волосы, аккуратно уложенные в тугой колосок, предательски выдали несколько серебристых прядей, которые она, как всегда, тщательно прятала. Лицо, всегда спокойное и безмятежное, было залито румянцем, выдавая ее озабоченность, а карие глаза с невидимой тенью печали теперь глядели куда-то в сторону, избегая встречи с моими. Я ловила каждую деталь: ее прямой греческий нос, тонкие губы, изящные черные брови – все это делало маму безусловно красивой. Но что-то в ней всегда излучало тихую тоску. Возможно, это была лишь форма ее глаз, слегка опущенных в уголках, но, глядя на нее в тот момент, я вдруг поняла, что эта грусть – настоящая, глубокая.

Мама была для меня воплощением нежности и силы. Она всегда находила в себе мужество улыбаться, даже когда, казалось, весь мир рушился у нее на глазах. Бедная мама… Сколько ей пришлось вынести за эти годы. Я почувствовала себя отвратительно. Казалось, все ее беды – из-за меня.

Дабы развеять эту мысль, мне захотелось сменить тему, отвлечь ее, вернуть к наигранному интересу, с которым она укладывала мои вещи в чемодан. Пусть лучше она продолжала делать вид, что все хорошо, чем я – видеть эту нестерпимую боль в ее глазах.

– Мам, мне не хотелось тебя расстраивать… – начала я, но она властным движением руки остановила меня, словно боялась, что мои слова разобьют хрупкую решимость, неожиданно поселившуюся в ней.

– Ты права, Изабелла. Скрывать дальше будет неправильно, – её голос звучал глухо, но в нем ощущалась тяжесть давно принятых решений. Она внимательно посмотрела мне в глаза, как будто старалась увидеть мою реакцию еще до того, как скажет следующую фразу. – Ты помнишь дядю Арлана?

– Конечно. Он ведь какую-то важную должность занимает в министерстве. Хотя, честно говоря, он так занудно объясняет, чем занимается, что я до сих пор не поняла, в чём заключается его работа, – с готовностью ответила я, стараясь поддержать разговор.

– Так вот, он заходил к нам вчера…

– Правда? А почему мне никто не сказал? Я бы вышла поздороваться, – перебила я, пытаясь хоть как-то облегчить ей ситуацию.

– Изабелла, дай мне договорить! – её голос неожиданно стал строгим, почти отчетливым. – Он приходил увидеться с твоим отцом и передать важные новости. В министерстве уже не первый год обсуждают дело, связанное с нашим городом. И ситуация становится все серьезнее. Он предупредил, что больше заходить к нам не сможет. Однако сообщил, что нам тут больше не дадут жить спокойно. Он просил срочно уезжать в безопасное место.

Я почувствовала, как холод пробежал по спине. Слова звучали слишком серьезно и резко, что было несвойственно маме, поэтому я поняла сразу: дела плохи.

– Я ничего не понимаю… К-к-куда уезжать? Это же наш д-д-дом. Что значит «сс-ссс-спокойно жить не дадут»? – губы дрожали, а голос срывался, словно отказывался произносить это вслух.

Мама печально посмотрела на меня. Она будто понимала, как сложно мне сейчас принять то, что казалось невозможным.

– Дочка, не все так просто, как кажется. Порой люди, устав от собственных бед, начинают создавать врага, который, по их мнению, во всем виноват. И самый легкий путь – найти того, кого можно сделать козлом отпущения. А что может быть проще, чем направить свою ненависть на того, кто отличается по каким-то показателям?

– Но, мама, я не хочу никуда уезжать! – я едва сдерживала слезы. – Здесь мой дом, мои друзья, все, о чем я мечтала. И мы должны все это бросить из-за каких-то слов дяди Арлана? – мой голос становился все громче, а руки невольно сжались в кулаки.

Мама тяжело вздохнула. Ее взгляд был полон сожаления и боли, но в нем не было и намека на отступление.

– Я понимаю, дочка. Но ты молодая, амбициозная, красивая девушка, у которой вся жизнь впереди. У тебя точно получится обустроиться на новом месте,– ее голос звучал тихо, но твердо. —Тем более мы бессильны что-то изменить здесь. Ты поедешь к сестре в Армению уже завтра, и это не обсуждается. Мы с твоим отцом продадим все, что у нас есть, пока это возможно, и как только сможем, воссоединимся с вами.

Ее слова были последним приговором. В этой тишине между нами повисло столько невыраженного горя, что комната будто стала теснее. Я бессильно опустилась на холодный пол напротив нее. Мои руки нервно перебирали пальцы, а взгляд уперся прямо в ее глаза, полные боли и усталости. Я пыталась найти в них ответы, которых она, казалось, не хотела давать.