В начале было Слово – в конце будет Цифра

– У тебя всегда болит голова. Впрочем, сегодня я сам настроен на тихий романтический вечер. Мы будем просто гулять по аллеям.

– Вечером гулять темно. Будет обидно, если я споткнусь и потеряю ребенка, после того как мы потеряли Клавдию.

– О, нам будет светло! Так будет светло, светлее никогда не бывало! – воскликнул Нерон.

Он посмотрел на вздрогнувшие худые коленки Сабины и вспомнил, как полгода назад она рожала Клавдию. Вопреки традициям Нерон остался смотреть на роды, и видел, как огромная малиновая голова разорвала лоно Сабины, и никогда он не желал ее так, как в тот миг, но тогда стушевался, а в этот раз твердо решил овладеть женой, как только новое красноголовое существо покинет ее тело, на глазах у повитух и рабынь.

– Вот Апиций пишет: «Следи за тем, чтобы в вино попали только самые лучшие, свежие лепестки». А кто должен следить, если они за ребенком не уследили? Это не рабыни, а кожаные мешки, набитые экскрементами, – пожаловалась Сабина, листая поваренную книгу.

– Прикажи забить их всех розгами до смерти.

– Да я-то уже приказала. Но другие ведь будут не лучше.

Откуда-то из-за аллеи стриженых миртов вылетела ватага волхвов, халдеев и магов, размахивая блюдом с выгравированными на нем знаками зодиака. Не видя Нерона, они бросились в ноги Сабине.

– Прекрасная Сабина Поппея, посмотри в книге Апиция, что подходит для питания дев? Ты же дева по зодиаку! Мы все переругались! – загалдели предсказатели и иноверцы, которыми в последнее время окружила себя Сабина.

– Все никак не решишь, во что верить? – усмехнулся Нерон, и ватага, присмирев в мистическом ужасе, попятилась обратно к аллее. – Чем тебя не устраивают наши римские боги?

– Они слишком похожи на нас с тобой, – ответила Сабина.

Нерон пропустил колкость Сабины мимо ушей, поскольку все еще по уши был влюблен в нее – красотой первую после Венеры (а может, и до).

– Я начинаю думать, зря мы убили Октавию, – не успокаивалась Сабина. – Что-то она узнала перед смертью. Что-то ей открыли в этой новой иудейской секте, которой она увлеклась… Надо было хотя бы порасспросить ее перед тем, как вскрывать ей вены на руках и ногах.

– Ты же сама просила убить ее поскорее.

– Ну, это была понятная ревность новой жены к старой. Но теперь меня что-то грызет внутри.

– Тебя не может ничего грызть внутри, потому что у тебя внутри ничего нет.

Сабина промолчала. Нерон заметил, как широка стала ей белая стола, расшитая сценами из жизни Венеры, с пущенной понизу пурпурной лентой, украшенной жемчугом.

– Эти беременности тебе не к лицу, – сказал Нерон. – Ты худеешь, как мальчик, и волосы твои уже не так сияют на солнце. Ты стала похожа на моего вольноотпущенника Спора, хоть ему и пятнадцать, а тебе тридцать пять. Прямо одно лицо. И почему ты все время в белом? Почему не в пурпурном, не в красном?

– Учитель твой – Сенека – говорит, что жена императора не может одеваться, как продажная девка.

Нерон только тихо выругался в ответ, из последних сил стараясь не испортить яростной вспышкой (они участились в последнее время) предстоящий им романтический вечер, над организацией которого он работал с такой тщательностью и фантазией.

Вскоре солнце окрасило небо над Тибром в багрянец и пурпур, в те цвета, которые Сенека, видите ли, запрещает носить – и кому! – императрице Сабине, прекраснейшей из когда-либо сотворенных какими-либо богами, чья поступь по мрамору дворца Нерона все еще останавливает его диафрагму, ведь у него, в отличие от Сабины, кое-что есть внутри – как минимум, эта самая диафрагма.

Закатное солнце, покачиваясь, торчало из Тибра, как малиновая голова – из тела Сабины, когда она вытуживала из себя их дочь, не прожившую и полгода. Взяв жену под руку, Нерон повел ее по темным аллеям. В закатных лучах они прошли мимо стриженых миртов и земляничных деревьев, обогнули строй кипарисов, похожих на верное войско Нерона, умирающее сейчас где-нибудь в Галлии во славу своего императора. Сабина одышливо спотыкалась, портила сценографию вечера. Нерон тихо злился.

Вдоль всей дороги были расставлены столики, а на них блюда из любимой Нероном свинины: вымя под соусом из печени красноперки, целый жареный боров с корзиночками сирийских фиников в зубах, обложенный дроздами, фаршированными изюмом, и матки неопоросившихся свиней, ведь именно их Апиций рекомендовал в пищу девам.

Коленопреклоненные рабы протягивали императорской чете золотые кубки с вином, разбавленным горячим медом, жжеными косточками и драгоценным шафраном, и горький абсент из понтийской полыни с тремя скрупулами мастики. Прогуливаясь под руку с похудевшей женой, Нерон иногда для забавы пинал рабов между ног, и, если они при этом проливали хоть каплю, телохранители тут же оттягивали их к ипподрому, где на следующий день их зашьют в звериные шкуры и бросят диким зверям для отвлечения и без того озверевшей толпы, у которой пожар отнял последнее.

Мгла уже начала ластиться к кипарисам, и слышалась отдаленная цитра, обещая вполне романтический вечер, если бы не этот пронырливый запах дегтя, оттеснивший и мирты, и мяту, и только усиливающийся с каждой пройденной темной аллеей.

– Ты пустая внутри, Сабина, – все не мог успокоиться император, перейдя на зловещий шепот. – Зачем я сжег Рим?! Чтобы заполнить твою пустоту! Думал, хоть это представление тебя впечатлит, раз уж тебе наскучило каждый день смотреть на голых девственниц, привязанных к буйволиным рогам. А теперь мне приходится изничтожать последователей этой новой секты имени распятой собаки, чтобы все поверили, что их дома сожгли именно они, сектанты, а не их император. Как ты думаешь, они верят? – шепотом спросил сам себя Нерон, опустил голову и увидел, что мгла, соскользнув с кипарисов, коснулась его сандалий.

– Дайте же света! – взвизгнул он шепеляво, как боров с финиками во рту.

И тут же сотни голых черных рабов озарились вспышкой сотен дегтярных факелов, увитых гирляндами из левкоев, и раздался еле-еле уловимый то ли стон, то ли вой – а может быть, это просто фальшивила цитра – потому что глотки измазанных дегтем христиан, привязанных к спрятанным в глубинах аллей столбам, тех, кого поймали на этой неделе в катакомбах целыми семьями, были надежно заткнуты кляпами, и даже привязанные к собственным матерям младенцы только по-жабьи сучили лапками и безмолвно пучили зенки на пожирающие их языки пламени.

– А ты боялась, что будет темно! – самодовольно сказал Нерон, гордый новой придумкой.

– Меня сейчас вырвет, – только и ответила Сабина, ничуть не восхищенная зрелищем. – Мне надоели твои пантомимы.

– Пантомимы??? Как ты сказала? Мои пантомимы тебе надоели??? Да ты надоела мне вся! – вдруг разорался Нерон, так что рабы уронили в газон не то что по капле, а по целому кубку, и, уже не сдерживая ярость, император сильно ударил императрицу ногой в живот.

А представление удалось на славу. Беззвучно, под звуки цитры, полыхали столбы с христианами, и кипарисы казались надгробными памятниками тем тремстам с лишним пойманных в катакомбах, которые послужили освещением романтического вечера. Последними догорели их кляпы, и ветер долго еще носил прах и золу вдоль покрытых белыми бутонами миртов и земляничных деревьев. Жалко, Сабина не видела. В ту же ночь в золотом дворце – самом большом, когда-либо построенном людьми или богами, среди пастбищ, лесов и озер которого можно было бы поселить целый народ – в прихожей, у ног тридцатипятиметровой статуи мужа, Сабина умерла в луже собственной крови – кровь текла у нее изо рта и из лона, которыми так и не успел вдоволь насытиться император.

Горевал он не понарошку. Бальзамировал ее тело, набив его травами и драгоценными специями, удостоил ее божественных почестей, как если бы действительно хоронили Венеру, и сжег на похоронах годовой запас благовоний всей Аравии. Как она добивалась, он казнил Сенеку; заодно из ревности утопил на рыбалке ее сына от первого брака, подростка; а сам женился на другом подростке – вольноотпущеннике Споре, предварительно его кастрировав, и, хотя Нерон называл его Сабиной, и жил с ним как с женой, и заставлял носить сабинины пышные наряды и украшения, а всех остальных обращаться к нему «императрица» и «госпожа», все равно это было не то.

А вот это, черешневое, сидящее в коридоре ремонтной поликлиники с оторванной правой рукой, – похоже, что самое то.

Побрякивая лорнетом из цельного изумруда, император понесет свой круглый животик, пурпурную тогу с шитыми золотом сценами военных побед над карфагенянами и завитые локоны, увенчанные сиденьем от унитаза, прямиком к диванчику. Затем низко склонится над рыжим кожзамом и прохрипит:

– Почём?

Ровно в эту наносекунду откроется дверь из кабинета, и плотник выпроводит в коридор Альфа Омегу.

6

Таяние гренландских ледников близко к точке невозврата. Это чревато экстремальными погодными условиями в Европе, в том числе усилением зимних штормов и летних засух. Некоторые страны могут вовсе уйти под воду.

Лента.ру, 2021 г.

С неудовольствием плотник заметит, что лорнет Нерона направлен на черешневую красавицу (вопреки демократическим запретам, опытный плотник, родившийся до победы мировой Демократии, по каким-то ему одному понятным архаичным признакам будет сразу определять пол даже самых безупречных редактированных эмбрионов). С еще большим неудовольствием он констатирует, что этого совершенно не замечает Альфа Омега.

– Я бы на твоем месте не зевал, а присмотрелся к барышне. Пока другие не присмотрелись, – сквозь зубы скажет плотник Альфа Омеге.

– Во-первых, оно не барышня. Во-вторых, с какой целью? – улыбнется Альфа Омега, всегда снисходительный к старомодным причудам бати.

– А какие еще могут быть цели, скажи на милость?! – огрызнется плотник.

– Бес понятия, – беззаботно ответит Альфа Омега.

Плотник обреченно вздохнет, прикурит сразу две сигареты и всучит Альфа Омеге синтезированную правую руку черешневого человекоподобного.

Ягненок, заливаясь лаем, бросится к хозяину, и только тогда Альфа Омега заметит, что в коридоре появился новый воскрешенный персонаж с изумрудным лорнетом в руке и с сиденьем от унитаза на голове и что он обхаживает черешневое человекоподобное. Альфа Омега сразу поймет, что персонаж был воскрешен давно и уже успел не только освоиться в этом диковинном месте последних времен, но и завел здесь свои правила, что, впрочем, легко получается у некоторых персонажей в любом месте любых времен.

Поигрывая изумрудом, Нерон наклонится к черешневому человекоподобному, развязно возьмет целую, не оторванную крыльями руку и поцелует ее. Человекоподобное резко выдернет руку, изумленное такой немыслимой и к тому же противозаконной наглостью.

– Я разве подписывало разрешение?! – возмутится человекподобное.

– Клянусь Римом, глядя на вас, нельзя удержаться! – воскликнет Нерон.

Чипы в руках у черешневого человекоподобного засверкают цветом «темный лосось».

– Хотите направить заявление об изнасиловании? – спросит ИЯ и тут же само ответит: – А, нет, у вас недостаточно баллов.

– Ай-яй-яй, куда смотрят боги! У такой нимфы – и нет баллов даже на заявление об изнасиловании! Впрочем, согласен, изнасилования нынче дороги, – вздохнет Нерон.

– Э-э, дядя, ты же слышал, оно не подписывало разрешения, – вмешается Альфа Омега.

Нерон сверкнет изумрудом, но не удостоит Альфа Омегу даже поворота своей увенчанной сиденьем от унитаза головы. После чего, пользуясь тем, что рабовладение не входит в Список Свобод, а значит, разрешено Демократией, Нерон наклонится к черешневому человекоподобному и шепотом повторит свой вопрос:

– Сколько ты стоишь?

– Скажи-ка, дядя, ведь не даром… – с досадой усмехнется Альфа Омега.

Человекоподобное замрет, и по черешневым глазам нельзя будет определить, что оно собирается предпринять: направить заявление об изнасиловании – хоть бы даже и в кредит – или назвать свою цену.

Альфа Омега поймает себя на том, что отчего-то и сам замер и, кажется, даже не дышит, ожидая ответа.

– Надолго? – произнесет наконец черешневое человекоподобное.

– Нет. До конца света, – промурлычет Нерон, снова без разрешения дотрагиваясь до нежного человекоподобного жирной рукой в блестящей, курчавой шерсти.

Тут Альфа Омега почувствует, что вспотел, чего с ним не случалось с тех пор, как Демократия с целью прекращения бессмысленного расхода энергии (как электрической, так и человеческой) запретила спорт.

– А чего бы нам не рвануть в «Геленджик»? – скажет Нерон, еще ближе склоняясь над черешневым человекоподобным.

– Я и так живу в Геленджике.

– Да не в твой Геленджик. В клуб! Самый топчик сейчас. Не слышало?

– Я подумаю, – опустив глаза, тихо ответит человекоподобное.

И тут же Альфа Омегу подковырнет изнутри, словно батиным долотом, и голову сдавит каким-то железным обручем, как если бы батя вместо высококачественного влепил ему в лоб какой-нибудь второсортный эпидермис.

– А все потому, что я свои стабилизаторы бандосам скормил, – скажет себе под нос Альфа Омега.

Он положит синтезированную руку на рыжий кожзам и, забрав ягненка, пойдет к агитплакату: «У кого что болит – один раз отрежь!» Рожи и задницы святой свиньи с настенных гербов проводят его ледяным презрением.

Но ягненок вдруг выпрыгнет из рук Альфа Омеги и побежит обратно к черешневому человекоподобному, а оттуда – назад к хозяину, и, пометавшись так два или три раза, остановится посреди коридора и разревется, как младенец, проснувшийся один в темной комнате.

– Как его зовут? – человекоподобное, слегка отодвигаясь от Нерона, улыбнется и поднимет черешневые глаза.

– Его зовут Я, – скажет Альфа Омега, все еще стоя у выхода из поликлиники.

– Я? Просто Я?

– Да. Он же Я-гненок.

Я зальется умоляющим лаем, и тогда Альфа Омега вернется, обойдет Нерона и его безмолвную свиту, поднимет с кожзама синтезированную руку и ловко приладит ее к плечу черешневого человекоподобного.

– Не жмет?

– Нет, – улыбнется человекоподобное. – Только чешется немножко.

– До свадьбы заживет, – буркнет Альфа Омега, прямо посмотрит на Нерона, и выйдет из коридора, таща подмышкой упирающегося Я и не обращая внимания на вопли ИЯ, возмущенного упоминанием свадьбы.

На улице мусорные баки, как всегда переполненные пластиковым хламом, будут ронять этот хлам на разбитый асфальт, умудрившийся пережить предпоследние времена, и белые катафоты шлагбаума отразят сиреневые лучи знаменитого соловецкого заката – знаменитого не потому что это какой-то особенный, небывалый закат, а потому что почти нигде на земле давно уже нет никаких закатов. Мусорки, хлам и разбитый асфальт припорошит последний мягкий снежок. Последний – в прямом смысле слова.

Альфа Омега механически махнет рукой, шлагбаум распознает его чип и спишет из личного кабинета четыре балла.

– Произведена оплата за парковку летательных протезов, – автоматически сообщит ИЯ.

Вдруг что-то мягкое и упругое прилетит в голову Альфа Омеге. Он вытянет шею, покрутит головой, ягненок потянется мордочкой к лицу хозяина, и второй снежок полетит им обоим прямо в нос. У шлагбаума, с третьим снежком в синтезированной руке, будет стоять черешневое человекоподобное, в целлофановых красных сапожках и красной шапочке, отороченной нейлоновой норкой.

Альфа Омега невольно залюбуется тем, как ладненько припаялась к плечу синтезированная рука, но, вспомнив Нерона, сам себе объяснит, что любуется только лишь профессиональной работой плотника. Нагнется, скомкает в руке крепкий снежок и, улыбнувшись, запустит в черешневое человекоподобное. Но ловкое человекоподобное, бросив третий снежок в шею Альфа Омеги, тут же взмоет над мусорками – Альфа Омега и не заметит, что оно уже успело нацепить летательные протезы – кстати, шикарные, даже слишком шикарные для такого скромного с виду человекоподобного.

В Альфа Омеге проснется спортивный азарт гонщика, он рванет к своему парковочному месту, схватит собственные протезы, закинет их за спину, они тут же ввинтятся в дюбели под лопатками – стильные, тюнинговые крылья цвета «мокрый асфальт». Черешневое человекоподобное, обернувшись, оценит крылья и нежно прошепчет:

– Шикардос!

После чего рванет навстречу закату, и Альфа Омега, взмыв над парковкой, устремится вслед.

Будет февраль, и, обгоняя больших соловецких чаек, двое будут лететь над зацветающими в ранней вечной весне Соловками. Внизу промчится каракуль соснового бора, чьи поляны, как карманы зеленой шубки, до краев набиты вороникой и боровиками, мелькнет соловецкий маяк, работающий на керосиновых лампах, когда-то слепивший мощными прожекторами, а теперь надеющийся лишь на то, что до конца света не исчерпается весь керосин на военных складах, расплодившихся еще до того, как закончилось все, включая войну.

Будет февраль, самый исток вечной весны, и луга, покрывающие Соловки, разживутся коврами бело-синих подснежников и пролесок. За лугами, до самых границ с Автономией, вытянутся бамбуковые плантации, а за ними – Белое море с несметными караванами галер, добывающих водоросли. Эти водоросли и этот бамбук будут главным ресурсом планеты, заменяющим ста пятидесяти миллиардам человекоподобных фрукты и овощи, кофе и чай, мясо и хлеб – ведь нельзя прокормить сто пятьдесят миллиардов единственным светлым сосновым бором, будь он хоть до макушки набит вороникой.

По крепостным валунам будут простреливать зеленые ящерки, расплодившиеся с тех пор, как здесь установились субтропики и теплолюбивые хосты, с неземными усилиями выращенные монахами в Соловецком ботаническом саду, перевалили за ограду сада и стали расти даже в щелях асфальта – без всяких усилий.

– Как у вас хорошо-то, на Соловках! Не то, что в Геленджике! – поразится черешневое человекоподобное.

Альфа Омега не успеет ответить, как ИЯ прокомментирует:

– Климат на Соловках умеренно-субтропический. После ядерной войны здесь установилась устойчивая вечная весна. Зимой преимущественно ранняя весна, с преобладанием ландышей, летом – поздняя весна, с преобладанием сирени.

Ускользая от Альфы Омеги навстречу прохладному солнцу цвета «розовый фламинго» [смотри QR-код], черешневое человекоподобное, со своими белыми крыльями, красной шапочкой и целлофановыми сапожками, в розоватых лучах и само будет похоже на великолепное фламинго, догоняющее породивший его закат.

Цвет «розовый фламинго»

Двое живописно развернутся над Святым озером, пролетят над Монастырем, над Секирной горой, и, покинув пределы благословенного климата Соловков, ворвутся в слепящую тьму остального мира, в Автономию Демократии, где вдали будут угадываться костры с полыхающими ведьмами, проспекты, уставленные распятыми, принудительные абортарии, мусорные берлоги с их человекоподобными постояльцами, свалки, невольничьи рынки… Альфа Омега включит свой фонарик, но ему некуда будет светить – все окутает хламида беззвездной мглы, покрывающая Автономию, как подельник покрывает преступника.

Потрясенное мрачным пейзажем, черешневое человекоподобное замрет на лету.

Живя в одновременно замерзающем и закипающем Геленджике, оно, разумеется, и раньше знало, как выглядит земля за пределами Соловков, но никогда не видело ее в свете фонарика.

– Почему предпоследние люди не остановили глобальное потепление? Разве они не понимали, что рано или поздно будет всемирный потоп? – перекрикивая встречный ветер, спросит человекоподобное.

– Я думаю, им казалось, что это будет так нескоро, что их не касается, – прокричит Альфа Омега.

– После нас хоть потом, – подтвердит ИЯ.

Но даже неусыпное, вездесущее ИЯ не могло бы объяснить, почему на погибшей земле сохранились почти в первозданном виде лишь Соловки да еще пара-тройка ошметков земной географии, как на сердце, убитом обширным инфарктом, сохраняются островки неповрежденной сердечной мышцы, и тогда человек может жить. Почему в первую же весну последних времен, сразу после войны, когда глаза человечества привыкали жить в постоянной мгле, именно в соловецком саду преспокойно проснулась пихта, которую посадил там еще принц Уэльский, еще в 2003-м, когда человечество было убеждено в том, что ядерной войны никогда не произойдет. Эта пихта дала обычное семя, которое, упав на соловецкую почву, дало обычный росток, но, если такое же семя попадало в другую почву, оно сразу же гибло, отравленное темнотой и радиацией, потому что ядерная война, которой никогда не должно было произойти, все-таки произошла.

Тогда же, подточенные потеплением, раскололись Арктика и Антарктика, и айсберги размером с Аляску ринулись в океан, вспарывая брюха целым континентам, как полтора века назад прапрадедушка этих айсбергов распорол железное брюхо заносчивому «Титанику».

Всемирный потоп остановил войну, и человечество, охолонув, обнаружило себя на земле, непригодной для жизни. На скорбящей, раскаявшейся планете наступила вечная мерзлота, вечная духота и вечная тьма.

Чтобы начать все заново, нациям пришлось отказаться от национальных амбиций. На земле победила всемирная Демократия, и бразды правления были торжественно вручены искусственному разуму, поскольку результаты правления разума естественного были на тот момент так удручающе очевидны. Искусственный разум, не в силах помочь Земле, догадался построить для человечества неземной Район, где люди могли бы вечно зализывать раны предыдущих, земных тысячелетий, и именно этот Район, пробивая тьму, будет сиять на пути Альфа Омеги и черешневого человекоподобного, на закате одного из последних дней последнего века последних времен.

– Полетели ко мне на Район? – выдохнет Альфа Омега, перекрикивая рулады встречного ветра. – Это круче, чем «Геленджик».

– Куда-а-а-а??? – недоверчиво рассмеется человекоподобное.

– Я научный руководитель Района. Научу тебя ходить по воде.

– Врешь! – человекоподобное зависнет на месте, как игрушечный розовый вертолет.

– Я никогда не вру!

– А-ха-ха! Не бывает того, кто никогда не врет!

– Те, кто врет, просто еще не в курсе моей новой гипотезы об энергии веры!

Черешневое человекоподобное изумленно посмотрит на Альфа Омегу, рассмеется, резко взмоет и проделает акробатический пируэт, вывернув гибкие крылья. Альфа Омега, залюбовавшись, подумает, что с такими-то выкрутасами немудрено оторвать себе руку.

Район, как всегда, будет мерцать так далеко и так близко, что нельзя будет определить, до него километр или тысячи километров.

Розовое фламинго вдруг остановится в воздухе, обернется, поправит шапочку из нейлоновой норки и крикнет:

– Ты какое-то удивительное. Я такого не встречало! Если не врешь, то полетели!

Но тут, как всегда, вмешается ИЯ и, как всегда, все испортит.

– Зарядки в ваших летательных протезах хватит только на дорогу домой.

– А где ближайшая заправка? – крикнет Альфа Омега.

– Неважно, где. У вас не оплачено электричество. У обоих.

– ИЯ, в кредит! Умоляю!

– Ничем не могу помочь, – неумолимо ответит ИЯ. – Марш по домам!

Не долетев до Района то ли один, то ли тысячи километров, Альфа Омега и черешневое человекоподобное будут вынуждены разлететься каждый в свою холодную нору, от обиды сопя носами, как дошколята – а, впрочем, надежды старомодного плотника на то, что между ними возникнет любовь, в любом случае, никогда не могли бы сбыться, поскольку изможденная, голодная, одновременно замерзающая и закипающая Автономия, где саранча с хвостом скорпиона и женскими волосами превратила людей в стаи взбесившихся от мучений бродячих псов, это полное скорби бывшее человечество отекло такими массами первоклассной ненависти, что откуда же взяться любви, ведь любовь – антагонист ненависти, а значит, любовь будет прочно и навсегда вытеснена из бывшего человечества.

7

Данные виртуальной реальности могут передаваться и непосредственно нервным окончаниям, и даже напрямую в головной мозг посредством мозговых интерфейсов.

Википедия

В темную келью Соловецкого монастыря – с продавленной казарменной кроватью, раздобытой где-то на военных складах Автономии Демократии, и большим цинковым гробом, служащим сундуком, – Альфа Омега с ягненком подмышкой войдет на цыпочках, стараясь не разбудить Савельича. Но Савельич, разумеется, будет бодрствовать.

– Только ты никому не рассказывай, что я тебя домой забрал, – прошепчет Альфа Омега на ухо своему Я.

Из темноты задребезжит недовольный голос:

– Агнцы не умеют разговаривать.

– А кто его знает, это ж не просто ягненок, а с Района ягненок, – ответит Альфа Омега.

– Может, он даже читать умеет.

– Читать никто не умеет, – скажет Савельич, почему-то обиженно.

– А что такое? – поднимет брови Альфа Омега. – Кажется, в ваше время это называлось ревность? Да, Савельич?

– Весь день в заботах, в трудах, в пыли, паутине, сор выметаю, чищу, скоблю, а барин, вишь ты, скотину тащит прямо в светелку. Но мы ничего, мы привычные. На то, вишь ты, ихняя барская воля.