Агата

Я сходила к холодильнику за лотком с мотылём – мелкими склизкими червячками для рыбок. Поскольку у нас была всего одна комната, дядя Гера разгородил её высокой, до потолка, этажеркой на две условные части. В меньшей, что примыкала к балкону – рабочий кабинет с письменным столом и полками для бумаг. Там обитают, как я уже сказала, гекконы, я делаю днём уроки, а дядя Гера возится с документами по вечерам. В большей стоит диван, перед ним журнальный столик, а сбоку – большой панорамный аквариум на тумбе. Он занимает большую часть простенка от двери, ведущей на кухню, до угла комнаты. Аквариум, как и многое в нашей квартире, дядя Гера соорудил сам. Полтора метра в длину, метр в высоту и пятьдесят сантиметров в ширину – он вмещал 750 литров воды. Небывало огромный для простой советской однушки. Похожий я видела только в холле самой большой в городе гостиницы «Душанбе». Но там и близко не было такого разнообразия рыб и водорослей, как у дяди Геры. Он привозил их из командировок и даже специально ездил к другим любителям аквариумов по всему Союзу за новыми экземплярами.

Никогда не надоедает смотреть на этот невероятный подводный мир. У дна скользят похожие на пестрых червяков акантафтальмусы. Между широких листьев водорослей мелькают изящные серебристые ленты муреноподобных макрогнатусов. Разноцветные лопатки-дискусы выклёвывают что-то с коряг, а голубые, подобные камешкам, мраморные гурами стайкой висят над колонией инопланетного вида кораллов. Прозрачные стеклянные окуни меланхолично плавают призрачными скелетиками среди пушистых ёлочек роголистника. Сомики, скаты, скалярии и ещё с полдюжины видов аквариумных рыбок живут здесь своей неторопливой жизнью. Но сейчас мы нарушим эту идиллию. Ага, как только учуяли кормежку, тут же отложили все дела и засуетились у поверхности. Я нажала на кнопку, закреплённую на спинке дивана, и в аквариуме зажглась подсветка. Вообще, на спинке дивана был целый пульт управления. Кроме подсветки аквариума можно было включить подогрев в террариуме и даже переключать каналы телевизора. Наладить пульт дяде Гере помогал Леший.

Помимо большого аквариума, в комнате на этажерке были ещё два обычных. В первом подрастали мальки, им полагалось насыпать щепотку белого порошка из баночки, которая стояла рядом. Во втором жила пара рыбок-шариков. Я взяла сачок и выловила одну на ладонь. Она тут же с натужным скрипом смешно надулась в шар размером с теннисный мячик, но как только вернулась обратно в воду – сдулась и радостно занырнула поглубже. Я отщипнула пинцетом немного мотыля – ешьте, заработали. Раньше шарики жили в большом аквариуме, но от чего-то на них взъелись скалярии и обгрызли им плавники, поэтому отчим переселил их в отдельные апартаменты – отращивать плавники заново.

Ну что же, все обитатели квартиры-зоопарка сыты, и я тоже не прочь что-то перекусить. Я даже обрадовалась, что почувствовала голод, значит всё-таки жизнь продолжается. Пока готовила себе яичницу, вспомнила про волчат. Дядя Гера – биолог-орнитолог, работает начальником биологической станции Академии наук СССР в Душанбе. Часто ездит по заповедникам всей Средней Азии, как сам говорит: «в поле», для отлова различных видов животных с научными целями. Или просит егерей на местах отловить и прислать нужные образцы фауны. Скорее всего волчат откуда-то прислали. Хотелось бы на них посмотреть, но не стоит снова злить маму. Гитара! Как я могла забыть?! Пойду заберу её, пока дворник не утащил на мусорку, потом поем.

Я быстро обошла дом. Гитары под окном не было. Побежала в сторону мусорки – контейнеры пусты, мусоровоз уже выезжает на трассу в конце проулка.

Глава 2. Леший

В субботу после школы позвонил Леший:

– Агатка, дома? Щас зайду.

Через пять минут он уже отстукивал в дверь. Это был наш секретный стук азбукой Морзе. Он стучал мне: .-. – – .– — «Рома», я ему: .– –. .– - .– — «Агата».

– Заходи, открыто. – Морзянка повторилась. – Да зайди уже, хватит прикалываться. – Снова морзянка.

Я психанула, рванула входную дверь и приготовилась обругать его за это дурачество, да так и застыла с открытым ртом на пороге. Напротив прислоненная к ограждению лестничной площадки стояла моя гитара. Совершенно целая. Я вышла, присела рядом на корточки, всё ещё не веря, что это она, и поэтому не решаясь взять. Леший сзади положил руки на плечи:

– Ну что, удался сюрприз?

Я вскочила:

– Ромка, да как же ты?.. – слёзы градом – Ромка, я… Ромка, ты… – я кинулась ему на шею. Он крепко меня обнял и снисходительно ждал, пока я перестану поливать слезами его рубашку. А я всё не переставала.

– Ромка, ты настоящий друг… – хлюп, хлюп – Не представляешь даже, что ты для меня сделал. У меня же кусок сердца вместе с гитарой вырвали. Ты… ты мне вернул его. Но как… как ты молчал целых три дня? Ни слова… ни… ни намёка? Я же думала её мусоровоз увёз. Я всё… похоронила её.

– Ну, я не знал, получится или нет склеить обратно, не хотел тебя зря обнадёживать.

– Ром… Ромочка, я ни за что не забуду такое… Ни за что не забуду…

Тут я почувствовала, как руки Лешего на моей спине из крепких и братских стали вдруг незнакомыми, горячими и текучими, мне казалось под лопатками, там, где оказались его ладони, останутся ожоги. Я заглянула ему в глаза: они смотрели прямо в меня, на донышко моей души, будто искали там ответа на очень важный незаданный вопрос. На мгновение не осталось ничего, кроме этих глаз, этих рук на моей спине, этих губ, которые коснулись моих. Потом не осталось и их… А потом… Внутри меня как-будто прозвенел школьный звонок, и я очнулась. Отвернулась, выпросталась из его рук. Нет же. Все должно было произойти не так и не с ним.

– Ром, нет, мы друзья. Друзья же, да? – как-то жалко это у меня прозвучало.

– Я тебя люблю – и две серые бездны глаз снова туда же, в глубоченную меня, ждут ответа.

– Рома, пожалуйста. У меня никого ближе тебя нет, роднее, – мне неуютно под его испытующим взглядом, больше никогда-никогда не хочу, чтобы он так на меня смотрел. – Ты мне как брат. Давай оставим всё как было.

– Понятно. Забудь, – и побежал вниз по лестнице перескакивая через ступеньки.

Я вернулась в квартиру, положила гитару на диван, села рядом, тронула струны – дичайшая какофония, такая же, какая была сейчас у меня внутри. Да, мы с тобой похожи, сказала я гитаре. Меня тоже как-будто разбили, кое-как я склеилась обратно, и новые мои струны никак не могут держать строй. Когда всё успело сломаться, скажи? Где мой понятный мир с его однозначными правильно и неправильно? Ведь если по-честному, мне бы хотелось, чтобы он обнимал меня так вечно. И целовал. А Игорь? Я ведь Игоря люблю. Или не люблю, раз так запросто целуюсь с другим? Просто Леший застал меня врасплох, в растрёпанных чувствах, и мозг вообще отключился. Вот так это наверное бывает, когда в книжках теряют голову от чувств. Стоп, от каких чувств? Я Лешего люблю как брата. От таких чувств никто не теряет головы.

Настроила гитару, взяла упруго первую ноту, потекли басы, мягко охватили пространство, создавая вокруг меня кокон из звуков – мой любимый вальс «Одиночество». Хорошо и уютно грустить в этом коконе, запустить свои чувства и мысли кружиться нарядными парами: раз-два-три, раз-два-три. Взлетать вместе с полётом юбок из белого шифона, и тут же вязнуть в черных омутах строгих фраков. Чёрное, белое, чёрное, белое… Я не хочу терять Лешего из-за этих дурацких амуров! Мне надо вернуть друга. Бреньк. Вальсирующие испуганно растворились в пространстве. Подошла к телефону, набрала его номер. Тоскливые длинные гудки – ля первой октавы. Не берёт трубку: затаился или до дома ещё не дошёл. Может и хорошо, что не берёт. Что я собираюсь ему сказать? Ладно, пора собираться в художку, как раз будет время подумать.

***

Гипсовый глаз Давида смотрел на меня сурово, прикрытый нахмуренной бровью. Вместо радужки – дыра, похожая на сердечко. И эта дыра мне никак не давалась – сколько бы я ни старалась, глаз выходил мёртвым, безо всякого выражения, холодный безжизненный гипс. Скоро будет настоящая дыра в бумаге, которую я уже затёрла ластиком. Я разглядывала гипсовую дыру и вспоминала серые глаза Лешего. Как он смотрел на меня! Куда он смотрел? Что такое есть у нас внутри, куда можно посмотреть, и от тебя останется только невесомость? Куда девается мир, тело, мысли? Интересно, Леший тоже это почувствовал? Нет, я конечно не буду с ним об этом говорить. А о чём я буду говорить? Где те слова, которые помогут вернуть всё, как было? Можно ли вернуть всё, как было? Мы друзья, и точка – ткнула остриём карандаша в самую середину глаза, туда, где должен быть зрачок. Чёрт! Сломала. Не люблю точить карандаши, потому что обязательно искромсаю лезвием кожу на указательном пальце. Как бы ни старалась ухватить поаккуратнее, всё равно пара неглубоких порезов останется. Я достала новое лезвие из пачки «Невы», развернула, начала снимать стружку за стружкой. Стружку за стружкой…

Мама научила меня красиво точить карандаши. В её кабинете начальника отдела сбыта Душанбинского арматурного завода на столе всегда стоит стакан с несколькими тщательно заточенными карандашами. Это вам не кургузые обгрызенные и измусоленные “утиные носы” заведующего складом дяди Тахира, к которому я бегала иногда по её поручениям. Мамина заточка – настоящее кощейство. Она начинает за 3-4 сантиметра от края. Намечает лезвием границу по кругу, и от нее плавно крошечными стружками снимает древесину, формируя изящный длинный конус, который заканчивается острейшим грифелем.

Я заново примерилась к треклятому зрачку, когда из-за моей спины протянулась рука Фирузы Таировны, нашей учительницы по рисунку. Она сделала пару неуловимых движений карандашом и Давидов глаз на моём листе ожил, наполнился решимостью и отчаянной храбростью. Глаз вперился в меня пристально и прямо, как-будто говорил: не дрейфь, всё как-то образуется.

***

За все выходные мне так и не удалось застать Лешего дома, хотя я звонила чуть не каждый час, так что дядя Гера начал поднимать вопросительно бровь, когда я подходила к телефону на его письменном столе. На улице Лешего тоже не было видно. В понедельник я специально поджидала его в школьном коридоре в начале большой перемены:

– Ромка, давай поговорим. – я подбежала к нему и схватила за руку, когда их класс выходил из кабинета физики.

Он неохотно пошел за мной к окну.

– Ром, я честно, не знаю, что сказать, как всё исправить. Мне тяжело без тебя, без своего друга…

– Без друга? Ты же знаешь, я не хочу быть просто другом. Я не могу быть просто другом. – Его глаза быстро забегали, глядя то в один мой глаз, то в другой. Это уже не был «тот самый» субботний взгляд, сейчас там закипала злость.

– Ром, ну может нам нужно время, чтобы пережить эту ситуацию? Как-то всё наладится? – Я правда не знала, что сказать, чувствовала какую-то беспомощность. До этого момента я была уверена, что стоит мне только начать с ним говорить и дальше сами, как и всегда во время прошлых ссор, найдутся нужные слова. Но сейчас под его взглядом, похоже, несла какую-то чушь, которая ещё больше его злила:

– Как наладится? Может мне сделать вид, что ничего не было, и твой верный пёс Ромочка будет продолжать приносить тапочки по команде? Сторожить твою дверь и послушно ждать подачки? Стать твоей любимой игрушкой? В такой роли ты готова меня принять? – Он бросал в меня какие-то дикие, невозможные слова. Незнакомый чужой человек. Я всматривалась, и не могла разглядеть его лица за этим потоком непонятно откуда взявшейся ненависти. Мои щёки вспыхнули от стыда, потому что он кричал, и на нас стали оборачиваться другие ученики. Мимо с издевательской улыбкой продефилировала Королева Марго:

– Ой, комсомолочка, да ты горишь. Влюбилась, что ли?

Её еще не хватало для полноты моего унижения. Я закинула на плечо ремень сумки и быстро зашагала по коридору в сторону выхода. Леший даже не попытался меня остановить. У питьевого фонтанчика в школьном дворе я долго плескала себе в лицо холодной водой, хватая воздух, как рыба, выброшенная на берег. Вокруг носилась малышня, девочки играли в резиночку, пацаны – в альчики. Старшеклассники стояли группками, разговаривали, смеялись. Добродушная повариха тётя Аня вынесла лоток с горячими ватрушками по восемь копеек. Долговязый худой физрук в зеленом спортивном костюме по кличке Кузнечик шёл с мячом от волейбольной площадки. Все вели себя так, как-будто ничего не случилось. Как-будто не рухнул сейчас мир, не отправился в тар-тарары, не потерял всякий смысл и необходимость. Как-будто стоило ещё зачем-то смеяться, прыгать через резиночку, играть в волейбол и есть ватрушки, когда самые близкие люди делают тебе так больно, что нечем дышать…

– Агата, ты чего в столовку не пришла, я два раза тебе очередь занимала – Ниссо подошла сзади и положила мне руку на плечо. – Да ты мокрая вся, не май же месяц… Что с тобой? Эй, посмотри на меня. Ну, не молчи же ты, рассказывай. Плохо тебе, болит что-нибудь? Пойдём в медпункт.

Я покачала головой.

– Пошли, зайдём хотя бы в школу, пока не простыла.

Мы спустились в спортзал и зашли в женскую раздевалку, потому что следующим был урок физкультуры. Девочки из класса уже там переодевались. Я вдруг осознала холодную липкость мокрого спереди школьного платья, кожу, покрытую пупырышками, поняла, что вся дрожу, стала быстро стаскивать с себя одежду.

Физрук Кузнечик после разминки запустил нас бегать кросс по аллее вокруг школы: девочки – четыре круга, что примерно два километра, мальчики – шесть кругов. Я не талантище в физкультуре: не могу провисеть положенную минуту на турнике; болтаюсь как сосиска в самом низу каната, не в состоянии подтянуться хотя бы на метр; не сделаю ни одного отжимания даже с колен. В общем нормы ГТО нервно гнут пальцы, пока я пробегаю стометровку за двадцать секунд, с разбега застреваю на козле и прыгаю с места в длину на метр двадцать. Я сильна и непобедима только в двух дисциплинах: пресс и бег на длинные дистанции.

Каждый мой день лет с одиннадцати начинался с пробежки в семь километров, поэтому кузнечиков кросс был для меня просто детский сад. Пока остальные девчонки ныли и искали, как схалтурить, срезав маршрут, мы с Ниссо бежали рядом неторопливой трусцой, честно отрабатывая круги. Подруга молчала, не лезла с расспросами, давно зная мой характер: придёт время всё сама расскажу. Бег всегда помогал мне привести в порядок чувства и мысли, так что минут за пять я успокоилась, и только удивлялась, почему размолвка с Лешим показалась мне концом света. Неприятно, обидно, но жить-то можно. В последнее время что-то часто мой мир рушится и тут же восстаёт из руин, как-будто ничего и не было. К концу дистанции я рассказала всё Ниссо.

– Мне кажется, он сейчас страдает не меньше тебя, – сказала Ниссо, пока мы шли к яме с песком для прыжков в длину. – Вот увидишь, придёт как миленький просить прощения.

– Не придёт. Я его таким не видела никогда. Столько злости.

– Ну хочешь поговорю с ним, или Муху давай попросим.

– Вот только Муху не посвящай. Да и сама тоже… будь как будет. Я сделала, что могла, и не знаю, как после такого вообще смогу его видеть. Короче, сложно всё это. Скажи, ты тоже чувствуешь, что всё стало как-то сложно?

– Сложно, но интересно.

– А мне вот не интересно. Я хочу обратно, как раньше, чтобы всё было понятно, предсказуемо. Чтобы лучшие мои друзья понимали меня, а я их.

Подошла моя очередь прыгать в длину, и я понеслась навстречу своему привычному спортивному позору.

***

Птицы начали голосить в половине шестого. Я сквозь сон нащупала халатик на полу и запустила его в вольер. Умолкли с перепугу. Потихоньку до моего сознания начало доходить, что уже утро, и пора вставать на пробежку. С закрытыми глазами я натянула трико и футболку, тихонько открыла балконную дверь и, пошатываясь спросонья, побрела по темной комнате, где за ширмой спали на диване родители, в ванную. Собрала волосы в хвост, плеснула водой в лицо, вытерлась, зашнуровала кеды в прихожей, накинула олимпийку, вышла в подъезд. По площадке гулял лёгкий ветер, полный запахов гор. В нём плыли нотки свежести от быстрой горной речки, робко трепетали ароматы первых трав и полевых цветов, нанизанные на пряный дух земли и остывших за ночь скал. Я сильно потянула носом, утренняя прохлада разлилась в груди, побежала по венам, забилась лёгкой пульсацией под ногтями, под каждой луковичкой волос, наполнила тело легкостью и желанием полёта. Я побежала вниз по открытым лестничным пролетам, обнимая ветер распахнутыми руками, вылетела на улицу и направилась в сторону парка, до которого было минут пять в среднем темпе.

Я начала бегать четыре года назад, когда услышала от одного легкоатлета по телеку, что, благодаря бегу, он вообще перестал болеть простудами. А у меня был хронический насморк, и ни одна эпидемия гриппа не обходила стороной. Мне очень хотелось избавиться от флакончика «Нафтизина» и пипетки, с которыми я не расставалась ни днём, ни ночью из-за постоянной заложенности носа, так что странная идея – начать бегать, чтобы вылечить насморк – стала всё больше мне нравиться. Сначала пошла в секцию лёгкой атлетики, но быстро выяснилось, что я не беговая, как говорил тренер. Но я и не собиралась становиться чемпионкой, поэтому без драм ушла из секции и стала делать небольшие пробежки по утрам перед школой. Насморк действительно пошёл на убыль уже месяца через четыре, а я за это время так втянулась, что считаю, день пропал, если вдруг не смогла пробежаться.

Вот и айвовая рощица в парке, вокруг которой я обычно наматываю круги. Здесь я могла побыть совершенно одна – остальные ранние физкультурники предпочитали бегать по центральным аллеям и вблизи спортивной площадки. Раньше на месте парка были заброшенные сады, их полностью снесли и заменили другими деревьями и кустарниками, но вот эта небольшая рощица айвы со старыми мудрыми деревьями, подёрнутыми сейчас нежной зеленью первых листочков, осталась в отдалённом уголке. Четырнадцать кругов – примерно семь километров. Я подняла с гравийной дорожки четырнадцать мелких камешков, зажала в кулаке. Буду выбрасывать по одному в конце каждого круга, чтобы не заморачиваться со счётом.

Пока бежала, калейдоскоп последних событий крутился в мозгу. Мои мысли то и дело возвращались ко вчерашней сцене в школе. Я хотела всё исправить, но стало только хуже. Перебирала в уме гору прочитанных мной романов, просмотренных фильмов. Что там делали герои в подобных ситуациях? Похоже, я попала в классический любовный треугольник. Он любит её, а она любит другого, которому боится признаться, и неизвестно ещё, ответит ли он взаимностью, учитывая явление Королевы. И тут я как-то очень ясно осознала, что сейчас происходит с Лешим. А если я признаюсь Игорю в любви, а он мне скажет: «Давай останемся друзьями.» Что я буду делать, чувствовать? Ой, да я готова буду сквозь землю провалиться. И да, точно, я его возненавижу, ещё и не такого наговорю. Но я же девочка, мне можно, а Леший уже взрослый парень, на два года старше меня, заканчивает школу – мог бы держать себя в руках. Нет, как ни крути, он должен был сам подойти ко мне, и наводить мосты, а не устраивать истерику. Чего это я взялась за ним бегать, уговаривать? А Игорь… вдруг он и правда так скажет. Не верю. Я же вижу, что ему Королева так, для развлечения. Он, когда поёт романсы на наших гитарных посиделках, всегда на меня смотрит, как-будто для меня только поёт: «Украду, если кража тебе по душе…» А не признаётся, наверное, потому, что думает, я ещё маленькая. Но я покажу ему, что уже не маленькая, сама подойду на проводах и признаюсь, чтобы ушёл в армию, зная, что есть кому его ждать. Буду ему писать, за два года успеем обо всём-всём поговорить в переписке, а когда вернется, я уже буду вполне взрослая. Такой вот план.

Впереди показалась полоска воды – это широкий канал, который опоясывает весь парк. Багровые краски рассвета перемешались на его поверхности с черными мазками легкой ряби. Каждый раз я стараюсь уловить игру цветов на воде и не могу. Прошлым летом, когда гостила у папы в Кисловодске, мы поехали на несколько дней в Ленинград. Жили на Васильевском острове, недалеко от набережной, где каждый день художники рисовали море. Я наблюдала за ними и удивлялась, как из беспорядочных сиреневых, зелёных, желтых, черных, красных, белых мазков вдруг проступает на холсте сияющая лазурь волн Финского залива. Мне давно хочется попробовать написать воду, не в стакане, как в художке, а вот такую – большую. Однажды я приду сюда на рассвете с холстом и красками, вот только разберусь с турбулентностью, в которую попала. Когда-то же это должно закончиться.

В моей ладони оставалось два камушка, один из которых вот-вот полетит на землю, когда на аллее показалась фигура. Было уже совсем светло и спутать эту фигуру с кем-то не было никакой возможности – Леший.

Сначала я подумала, что пробегу мимо с гордо поднятой головой: не так-то мол просто тебе теперь будет вернуть меня. Но потом представила эту сцену и она показалась мне какой-то жалкой. Если ты взрослая, чтобы делать парням признания и строить планы на будущее, решай вопросы, как взрослая. Поэтому я сбавила темп и остановилась рядом с ним.

– Агата, давай поговорим. – Он сделал приглашающий жест рукой в сторону скамейки.

Мы сели, он молчал, а я не торопила, потому что всё ещё тяжело дышала, и затянувшаяся пауза была мне на руку, чтобы успокоить дыхание и настроиться на непростой, судя по всему, разговор.

– Выслушай меня, не перебивая, пожалуйста, – прервал он вязкое молчание. Я кивнула. – В общем, вчера я наговорил тебе всякого. Ты этого не заслуживаешь, не знаю, что на меня нашло. Я понимаю, ты хотела наладить отношения, но я не хочу верить, что ты ничего ко мне не испытываешь, кроме дружеских чувств. – Он пристально посмотрел на меня, надеясь найти опровержение своих слов в моем лице, но не нашёл и продолжил. – Я не слепой, вижу, как ты смотришь на Игоря, догадываюсь, что ты выбрала его, хотя он, наверное, ещё не в курсе, и прекрасно проводит время с другой.

Я набрала было воздуха, чтобы выложить свою теорию про Игоря и Королеву, но он остановил меня взглядом, и я вспомнила, что обещала не перебивать.

– Я всю ночь мучался, думал и думал, как дальше нам быть, потому что не хочу терять друзей, не хочу, чтобы наши с тобой отношения как-то повлияли на всех нас, тем более, что это ничего не изменит. Ты же упёртая и всё сделаешь по-своему, но я готов подождать, чем кончится история с Игорем, и обещаю отойти в сторону, если у вас что-нибудь получится. Насильно, как говорится, мил не будешь. Так что предлагаю начать всё с чистого листа. Я постараюсь стать прежним другом для тебя и не напоминать о… ну, ты понимаешь… как-нибудь с этим справлюсь… А ты прости за вчерашнее, и давай попробуем забыть, всё, что произошло.

Тут бы мне возрадоваться, потому что всё стало так, как я ещё вчера хотела. Но радости почему-то не было – вазу склеили, но воду она больше не может удержать, и ей не светит ничего, кроме сухих букетов. Что-то важное и неуловимое, то, что давало нам свободу и радость открыто смотреть друг-другу в глаза без теней и умолчаний, вытекало сквозь трещины. Я сидела молча, опустив голову.

– Ты простила меня? – Я кивнула. – Ну что, погнали домой, а то в школу опоздаем. – Он протянул мне руку ладонью вверх, я подала свою.

***

Заканчивался март. Послезавтра каникулы. Игорю пришла повестка – через две недели в армию. Он предложил напоследок сходить всем вместе в горы дня на три, на «наше» место в Варзобском ущелье. Обычно родители без проблем меня отпускали с ребятами, но в этот раз, учитывая наши с мамой непростые отношения, я не решалась у нее отпрашиваться.

Когда мама увидела невредимую гитару снова дома, спросила:

– Рома?

– Да, он сам её подобрал, склеил и вот принёс. – Я смотрела просительно, мол, пожалуйста, разреши мне её оставить и ходить в гитарную студию.

– В общем, Агата, ты уже взрослая, в угол тебя не поставишь, ремня не дашь. Я уж не знаю, как тебя воспитывать. Поэтому давай так, если ещё раз выкинешь что-то подобное, заберу гитару и посажу под домашний арест до конца школы. Договорились?

– Хорошо.

И я действительно была паинькой последние десять дней: готовила ужины, убирала квартиру без напоминаний, возвращалась домой ровно в девять вечера, на отлично закончила четверть – но в наших с мамой отношениях всё равно чувствовался холодок. С мамой всегда было непросто. Надо сказать, что росла я в традиционной кавказской семье: папа – армянин, мама – осетинка. Здесь соблюдался культ старших, и будь родители хоть сто раз не правы – молчи, терпи, уважай. Ко всему добавлялся мамин взрывной характер, она могла мгновенно разозлиться по любому поводу, а потом так же быстро остыть, и вести себя как-будто ничего и не было. Взять хотя бы историю с гитарой, ясно же, что она разбила её под влиянием эмоций и потом жалела о происшедшем. Но с ней невозможно было об этом поговорить – поступки старших не обсуждаются. Даже дядя Гера не мог влиять на наши с мамой отношения, хотя в других вопросах мама к нему прислушивалась, а он очень меня любил и старался быть хорошим отцом. И мама, безусловно, меня любила. Мы проводили с ней чудесные душевные вечера с настольными играми, вместе разгадывали кроссворды, обложившись энциклопедиями и справочниками. У нас были милые ритуалы провожания друг-друга на работу и в школу, по выходным ходили в кафе-мороженое и ботанический сад. У мамы было прекрасное чувство юмора, мы могли шутить и хохотать до слёз и коликов в животе. Но бывали и такие периоды отчуждения, как сейчас. Я по природе своей не могла долго страдать и обижаться, давно простила за разбитую гитару и хотела как можно быстрее вернуть тепло в наши отношения. И хотя я все также подбиралась к ней под бочок, когда все вместе, сидя на диване, смотрели вечерний фильм по первому каналу, а она все также обнимала меня и прижималась щекой к моей макушке, я чувствовала некоторую её отстраненность, как-будто в любой момент ожидала от меня подвоха, что, наверное, объяснимо, ведь я никогда до сих пор не уходила из дома и не ночевала бог знает где. Поэтому я сказала Игорю, что скорее всего поход в горы без меня.