Агата

Маргарита Касаева

Агата

Глава 1. Гитара

Я хочу смешат́ь слова, как краски, чтобы черпать горстями и разливать по бесконечному холсту асфальта, расстилая километры чувств. Здесь бледно-розовым крупными мазками – растерянность, здесь желтым с коричневыми пятнами – непонимание, а тут, самым кончиком пальца, тонкая сиреневая паутина одиночества. Радость, печаль, отвага, нежность, коварство, предательство, поддержка, торжество, низость, благородство – стекают с пальцев бензиновым муаром, закрашивая пунктиры и сплошные. А здесь толстым слоем буду втирать ладонью в асфальт все цвета сразу. До мерзкой бурой жижи, чавкающей под пальцами. Это тщедушная трусость въелась, пропитала, пустила корни, глубоченные, как у зуба мудрости, и чтобы выдрать ее надо разворотить огромную воронку и посадить взамен дерево бесстрашия. Я полью его синей краской, чтобы забил источник. Напьюсь… А теперь влезу по локоть, намочив рукав, и достану слово, и напишу белым:

СВО-БОД-НА

Мне было пятнадцать, и этажей было пятнадцать. Выше не строили, потому что землетрясения. Выше над этим городом были только горы, взявшие его в кольцо. Я стояла. Половинки стоп оказались за краем крыши. Я ничего еще не успела вложить в эту жизнь, поэтому не особо ею дорожила. Мысленно проследила траекторию падения с пятнадцатого этажа, несколько секунд поразглядывала в темноте нарисованную воображением кровавую кляксу на асфальте. Стало неприятно. Подняла глаза к звездам. Мне было все равно в какую сторону лететь, лишь бы улететь. Раскрыла руки, вдруг получится, как тысячи раз с восторгом и священным ужасом уже делала во сне. Вы как летаете во сне? Стоя или лежа?

Я надышалась небом до ощущения какой-то своей полупрозрачности, сделала пару шагов назад, легла навзничь на теплый рубероид, нагретый за день мартовским солнцем. Рука откинулась на пузо рюкзака. Млечный Путь наливался звездами, густел, набухал, вот-вот начнет капать на меня из переполненного вымени. Я с вожделением открыла рот, приготовившись принять звездное молоко. Уснула.

Отчим и мама сидели на диване и смотрели устало. Видно было, что они не ложились. Рыбы столпились у стенки аквариума в тревожном ожидании развязки. Я вернулась. Побег длился одну ночь, проведенную на крыше. К утру рубероид остыл, мир передумал бесплотно течь сквозь прозрачную меня, затвердел, и стал вульгарно осязаем. Холод и голод не тётьки и не дядьки, они быстро возвращают звездное молоко обратно в небесное вымя, а мятежного подростка домой.

Мама даже не ругалась, видимо потому, что случившееся было возмутительно далеко за гранью той её картины мира, в которой добропорядочные пятнадцатилетние дочери никогда самовольно не ночуют за пределами дома. Отчим молчал по другой причине. Когда он ругал меня, она говорила: конечно, можно вымещать злость на ребенке, она же тебе не родная. А когда, наоборот, защищал, говорила: конечно, можешь быть добреньким, тебе все равно, кем она вырастет, она же тебе не родная. Мама сильно переживала, кем я вырасту, и думала, что если не пороть за любую мелочь, то вырасту я кем-то плохим. Вот я и выросла.

Отчим почему-то включил телек, щелкнув кнопкой на спинке дивана. Наверное машинально. Запиликали скрипки – шел второй день день траура по третьему подряд усопшему генсеку.

Я прошла к себе на балкон и выглянула в окно. Она всё ещё лежала внизу – искореженная и беззащитная в своей наготе. Выдранный с корнем гриф отлетел в сторону и растопыренные обескураженные таким поворотом событий обрезки струн тихонько подрагивали над колками от лёгкого колючего ветерка, прилетевшего с заснеженных гор. Ей холодно, подумала я, как же ей холодно там одной. Вторая половина струн тряслась на треснувшей пополам деке. Сочный вишнёвый бок гитары контрастно блестел полировкой в светло-зеленой молодой траве. С высоты третьего этажа всё выглядело как кадр из фильма про разбитую любовь. Одной части меня хотелось побежать, принести её домой, собрать хоть в какое-то подобие целого, отогреть руками и дыханием. Но в то же время зрелище было так трагически прекрасно, что другая часть меня мазохистски не могла им насытиться, впитывая живописную боль глазами и всей кожей. Скрипки в телевизоре оплакивали мою «Кремону», я тоже плакала в своем сердце и водила по щеке подушечками пальцев левой руки, на которых задубели крепкие мозоли от струн – всё, что мне от неё осталось.

***

Это случилось вчера вечером. Генсек Черненко накануне умер, и по причине всеобщего траура в школе отменили занятия на три дня. И в художке, и в кружке по гитаре. Мы слонялись по микрорайону без дела нашей обычной дворовой компашкой. Игорь – самый старший из нас, ему восемнадцать, учится в политехе на инженера каких-то там сетей, коллекционирует зарубежные пластинки, низким голосом с хрипотцой «под Высоцкого» поёт Nazareth, терзая гитару хардроковыми боями.

Леший и Майкл – из 10 «Б». К Лешему перейдёт голубятня, когда Игорь пойдёт в армию этой весной. Старая, добрая традиция передавать голубей от старших пацанов младшим. Интересно, кто и когда первым завел их в нашем дворе? Главная достопримечательность Лешего – портативный кассетный магнитофон, который он сам собрал из нескольких поломанных, и теперь модно закидывал на плечо, врубая на всю громкость Bonney M или Bad Boys Blue. Сколько помню, он всегда ходил в радиокружок, и уже класса с седьмого подрабатывал, ремонтируя соседям то телек, то приёмник, что было как нельзя кстати, потому что жили они с мамой небогато. Фамилия Лешего была Илюшин, звали Романом, но кроме как по кличке, странным образом происшедшей от фамилии, его никто не называл.

Майкл же на самом деле был Мишкой, а Майкл – просто прозвище такое под иностранца, потому что он носил удлинённую модную стрижку и одевался в фирму, которую привозил из-за бугра его дед-дипломат. Майкл тоже метит в дипломаты, поэтому добросовестно учит языки: английский и арабский. Ещё он кажется единственный, кто серьезно относился к урокам таджикского в школе, и хотя они закончились после восьмого класса, читает национальные газеты и постоянно практикуется с носителями – Мухой и Ниссо.

Я, Муха и Ниссо – одноклассники из 9 «А». Муха – Мухаммад Фазилев – огромный верзила-качок. Он занимался штангой, и, глядя на мощные кулаки и бугры мускулов под рубашкой, никто не решился бы дать ему кличку, поэтому просто сократили до Мухи, а он благосклонно отзывался. Ниссо, она и была – Ниссо, младшая поздняя дочка из состоятельной столичной таджикской семьи. Четверо её старших братьев и сестёр были совсем взрослыми, имели свои семьи, разъехались кто-куда, а Ниссо оставалась усладой родителей в старости. Хотя, не такие уж они были и старые, дядя Осим и тётя Фарида, которые всегда с радостью принимали всю нашу толпу у себя дома.

Меня же в младших классах дразнили армянкой, потому что папа мой был армянин и фамилия, соответственно, тоже на «ян». Я обижалась – в нашем классе, помимо титульных таджиков и русских, кого только не было: осетин, кореянка, татарин, немец, грузинка, узбечка, латыш и даже якут. Но дразнили по национальности только меня, и из-за природной робости я ничего не могла с этим поделать. Все изменилось в седьмом классе. С начала школы со мной за одной партой сидел Андрей Кукин – Кука – беспросветный двоечник и лоботряс. Он постоянно просил списать домашку по всем предметам и помочь решить его вариант контрольной по матеше. Мне было не жалко. Я вполне успевала за урок в охотку решить оба варианта и ещё, скучая до звонка, порисовать мультяшек на последней странице тетради. Однажды на перемене в столовой ко мне подошла Софка – известная на всю школу хулиганка. Говорили, что мать её алкашка, а отец сидит в тюрьме. Она попросила восемь копеек на пирожок. Я сказала, что денег нет. Софка толкнула меня в грудь и проорала в лицо, что я жмотло. Это увидел Кука, который за ней приударял и всячески старался добиться благосклонности. Не знаю, что уж там помутилось у него в голове, но, видимо пытаясь привлечь внимание Софки, он крикнул: «Бей армянку» – и помчался на меня, занося портфель для удара. Я смотрела, как приближается Кукин портфель будто в замедленной съемке, и невиданная до тех пор ярость подкинула меня вверх. Это была кульминация копившейся годами обиды за «армянку» и на Андрюху лично – за предательство. Я пантерой кинулась ему навстречу, не помня себя, толкнула, повалила, пинала ногами. Он жалко сгруппировался на полу, закрыл голову портфелем, а я лютовала, пока не оттащили Софка и набежавшие учителя. Потом маму вызывали к директору, песочили меня на общешкольном пионерском собрании, угрожали забрать галстук. Но с тех пор в классе зауважали, называть армянкой перестали. Я стала просто Агатой, ну, в крайнем случае, звали по фамилии – Симонян.

Сегодня к нашей компании присоединилась ещё Королева Марго из параллельного 9«В». Даже не присоединилась, а снизошла. Высокая, статная, ослепительно красивая в свои семнадцать, она хорошо знала себе цену, шествовала по школе со свитой не настолько красивых подруг, носила очень короткую юбку и золотые серёжки с подвесками. Почему-то даже учителя не делали ей замечаний, хотя других бы уже давно потащили к директору и заставили переодеться и заменить золотые серьги на скромные серебряные «гвоздики». Большим умом Королева не отличалась и даже оставалась в шестом классе на второй год. Как её перевели в девятый, а не вытурили в какое-нибудь швейное ПТУ после восьмого, оставалось загадкой. И кто бы мог подумать, что наш Игорь решит за ней приударить. А она возьмет и согласится.

Итак, мы бесцельно болтались по микрорайону так долго, что в магнитофоне Лешего сели батарейки. Я предложила вынести гитару и пойти на хаус. У нас, как и в каждом старом микрорайоне Душанбе, был хаус – небольшой бассейн, где в жару месила мутную коричневую воду малышня. А мы, великовозрастные отроки, собирались неподалёку за столом под чинарой. Рубились в карты, нарды или лото на двухкопеечные монеты, играли в ножички, пели под гитару. Сейчас, в марте, хаус стоял без воды, и стол оказался не занят – местный клуб аксакалов соберётся ближе к вечеру забить козла в домино и обсудить новости из вечёрки.

– Ребята, а может отметим траур? – спросила Королева Марго и стрельнула глазами в сторону Игоря..

– Траур не праздник, его не отмечают. – возразил Леший.

– Траур не праздник, траур – повод! – обрадованно подхватил Игорёк. – Я сейчас. – Он легко и как-то нарочито упруго зашагал в сторону магазина. Перед Королевой выделывается, подумала я.

Майкл забренькал на гитаре, все уселись прямо на стол, уперев ноги в скамейки. Сзади меня сел Леший, мы привалились друг к другу спинами, устраиваясь поудобнее. Муха с Ниссо сидели рядышком с торца стола, тихо переговаривались, наклонясь близко друг к другу. Остальные молчали, потому что уже наболтались обо всем на свете за этот длинный бестолковый день.

Королева сидела рядом на углу стола вполоборота и смотрела вслед Игорю, так что я могла спокойно её разглядывать. Кожаная черная курточка, короткая леопардовая юбка, модные колготки сеточки, туфли на платформе. Предмет моей зависти – стрижка «итальянка»: сверху шапка из завитых каштановых волос, а на затылке из под них длинные прямые пряди ниже плеч. Моя мама ни в какую не разрешала стричься, так что единственная доступная мне модная прическа была «конский хвост».

Вернулся Игорь. Он принёс бутылку портвейна, два плавленных сырка и бумажный пакет с булочками по три копейки. Мы освободили стол, расселись вокруг. Игорь достал перочинный нож и срезал пластиковую крышку с бутылки.

– Чисто символически, – сказал он. – Король умер, да здравствует король. – и отхлебнул прямо из горлышка. Передал бутылку Лешему. Тот отхлебнул и отдал Майклу. Муха скрестил ладони перед лицом, показывая, что он не будет:

– Скоро соревнования, поеду на республику среди юниоров. Тренер убьёт.

Майкл двинул бутылкой в сторону Ниссо – она покачала головой, я тоже отказалась, и бутылка оказалась у Королевы.

– Правильно, салаги вы ещё пить. Отдыхайте, детки. – сказала она и, не прикасаясь к горлышку, тонкой струйкой стала лить вино в рот.

– Ну закусь-то на всех, налетай ребята, – примирительно скомандовал Игорь, разворачивая сырки. – А теперь заупокойная. Спи мирно, наш дорогой генсек. – И взял гитару.

Ночь притаилась за окном, туман поссорился с дождем,

И в этот тихий беспробудный вечер.

О чем-то дальнем неземном, о чем-то близком, дорогом.

Сгорая, плачут, тихо плачут свечи.

Казалось, плакать бы о чем – мы, вроде, праведно живем.

Но иногда, но иногда под вечер

Мы вдруг садимся за рояль, снимаем с клавишей вуаль,

И зажигаем, зажигаем свечи.

И свечи плачут за людей, то тише плачут, то сильней,

И вытирать горячих слез не успевают.

И очень важно для меня, что не боится воск огня,

Что свечи плачут для меня и тихо тают.

Бутылка пошла по второму кругу и тут что-то на меня нашло. Я никогда ещё не пила спиртного. Мать не разрешала мне даже глотка шампанского на Новый год. Лимонад «Буратино», и всё.

– Дайте попробовать, – неожиданно для себя самой сказала я. Песня растормошила во мне какую-то вселенскую грусть. Я вспомнила бабушку Наринэ по отцовской линии, которая единственная любила и понимала меня по-настоящему, как мне казалось.Так захотелось её добрых объятий, тепла большого мягкого тела, легкого поцелуя в макушку. Она и папа жили в Кисловодске. Я навещала их каждое лето, а прошлой осенью бабушка умерла. В горле стоял ком, но я не собиралась реветь тут при них. При Королеве…

– Симонян, ты что так расстроена из-за смерти генсека? Смотрите, она сейчас заплачет праведными комсомольскими слезами. – Королева собрала идеально выщипанные в нитку бровки домиком и смотрела на меня с притворной жалостью..

Майкл хихикнул и протянул мне бутылку. Я отвернулась и немного задрала голову наверх, как будто приготовилась выпить, но на самом деле, чтобы накатившие слёзы впитались обратно в глаза. Не дождёшься.

– Светик, кончай приставать к ней. – вступился Муха.

Леший почувствовал моё состояние, приобнял по-дружески. Я сделала пару глотков – господи, что за противное пойло – вернула бутылку Майклу и быстро зажевала булкой с сыром.

– Эй налей-ка милый, чтобы сняло блажь… – затянула Королева.

– Чтобы дух схватило и скрутило аж… – подхватил Игорёк на гитаре.

– Да налей вторую, чтоб валило с ног, нынче я пирую, отзвенел звонок. – включились остальные.

Папа любит слушать шансон. Новиков, Шуфутинский, братья Жемчужные и иже с ними – я с детства знала весь репертуар наизусть. От портвейна и детских воспоминаний появилась странная лёгкость в голове, печаль моя сменилась залихватским весельем, я громко горланила и смешно дирижировала нашим хором. Под конец хохотали все, кроме Королевы Марго.

– Скучно. Давайте в «бутылочку» что-ли поиграем. – выдала она, когда допели. Повисла тишина, Майкл вопросительно поднял брови. Меня будто сбили на взлёте. Мы никогда не играли в «бутылочку» в нашей компании, и вообще не делали ничего до такой степени пошлого. Мы жили в одном доме, знали друг-друга чуть не от горшка, были закадычными друзьями и нам в голову не приходило переступать эту черту, когда собирались все вместе. А игра в «бутылочку» была явно за чертой. Муха помрачнел, видимо представил, что Ниссо будет с кем-то целоваться. Леший наоборот оживился, облизнул губы, как кот у миски молока. Мне стало мерзко от одной мысли о том, как это будет выглядеть.

– А давайте, правда. – Игорь слил в рот из бутылки последние капли. Вот что делает с нормальными парнями алкоголь и влюбленность. И в кого? В наглую красивую стерву. Я удивлялась, как в такой совершенной форме может быть такое ничтожное содержание. Что Игорь в ней нашёл? Кажется, я ревновала. Да, я ревновала. Игорь мне нравился, и я собиралась предложить писать ему в армию, когда заберут. Это было бы таким уклончивым признанием, что я буду ждать его возвращения. Что же, пусть теперь она ему пишет, если, конечно, умеет писать, зло подумала я.

– Я не буду. Пойду домой. – вскочила и потянулась за гитарой.

– Наша гордая правильная нецелованная комсомолочка. Что, мамка заругает? Или компартия не одобрит? Обещаю, мы только в щёчку. – томно промурлыкала Королева.

Это меня окончательно взбесило. До сих пор я терпела её тупые разговоры о шмотках и красивой жизни, грязные сплетни об учителях и одноклассниках. Пусть треплется, Игорь быстрей поймёт, с кем связался, и пошлёт подальше. Но сейчас она вбивает между нами всеми клин за клином, открывая рот только, чтобы сказать какую-нибудь гадость.

– Ты зачем привёл эту дуру? – заорала я на Игоря.

– Сама дура! – Королева вцепилась в воротник моей рубашки. Я рванулась, верхние пуговицы с мясом отлетели на землю. На шее остались две жгучие царапины от ногтей.

Собрав в кулак рубашку на груди, я убежала. Леший догнал меня с гитарой и пошел рядом:

– Агатка, не бери в голову, она реально дура.

– Да мне плевать на вашу Королеву, идите кланяйтесь ей в ножки, играйте в свою бутылочку, вам же всем охота с ней целоваться. Да ты бы видел себя со стороны, когда она предложила.

– Агатка, ну всё. Я же тут, с тобой.

Он попробовал взять меня за руку. Я вырвалась. Душа болела. Мне казалось, что большое и чистое чувство одной дружной семьи, которое нас объединяло всю жизнь, сегодня было измазано в гадкой липкой грязи. Я была самой младшей в компании – мама отдала меня в школу на год раньше, в шесть, – и видимо самой наивной. Я уже нарисовала себе в воображении, как Игорь обрадуется, когда я предложу писать ему в армию. И конечно мы обязательно поцелуемся у него на проводах, где-нибудь в укромном уголке. Не потому что «бутылочка» так решила, а потому что теперь он мой парень, а я его девушка, ждущая бойца из армии. Откуда взялся сегодня этот портвейн, Светка-Королева, сальные взгляды пацанов на неё? Какая-то сложная и отвратительная взрослая жизнь. Ты для него просто маленькая девочка, подружка детства. Забудь. Он не будет разводить с тобой сопливую романтику с письмами и целовать в щёчку на прощанье. Ему нужна осязаемая красивая стерва.

Леший довел меня до подъезда, отдал гитару, погладил по руке:

– Всё наладится, вот увидишь.

Я торопилась домой, чтобы успеть переодеться и привести себя в порядок до того, как мама придет с работы. Иначе вопросов не оберешься. Но, как на зло, столкнулась с ней прямо на пороге квартиры.

– Привет, мам, – быстро пролетела мимо вовнутрь, всё ещё надеясь, что она ничего не заметит, но мама задержала меня за рукав, развернула к себе и оглядела с головы до ног.

– Это что за вид? Кто порвал тебе рубашку? Откуда царапины на шее? Кто это был, говори. – вскипела она.

– Мама, это случайно получилось, со Светкой поругались.

Она потащила меня от порога и втолкнула в комнату.

– С какой Светкой, ты кого дуришь? От тебя вином разит. Это твоя шайка-лейка. Кто из них? Мишка? Ромка? Игорь? Говори. Я пойду к родителям.

– Мамочка, я не вру, не надо никуда ходить.

– Паршивка. – швырнула меня на диван. – Я знала, что эти ваши похождения с гитарами до добра не доведут. В подоле мне хочешь принести? Чтобы ни шагу из дома. И никаких гитар больше!

Она схватила гитару за гриф и со всех сил бахнула об стол. Я сжалась, в ожидании летящих осколков, но инструмент выдержал. Тогда её взгляд упал на портновские ножницы, которые лежали тут же на столе. Не с первого раза, но всё же перерезала струны. Они одна за другой взлетали вверх с жалобным тягучим стоном. Ми, си, соль, ре, ля… Шестая взвыла басом и больно хлестнула мать по руке. Это взвинтило её ещё больше, она вылетела на балкон и выбросила гитару с третьего этажа.

– Ни шагу из дома! Посажу мерзавцев! – и в подъезде гулко отдались эхом её быстрые неистовые шаги.

Когда происходит что-то такое, превышающее мои душевные силы, я проваливаюсь в некую параллельную реальность. В ней всё смешивается, ничто не остаётся отдельным, самим по себе. Кажется, что предметы, звуки, запахи, цвета начинают течь и легко превращаться друг в друга. Обоняние реагирует на свет, глаза на запах. Уши чувствуют вкус, а пальцы звук. В этой спутанной жидкой реальности я проплыла на балкон, но никак не могла нащупать ускользающий проём. Тыкалась лбом в прохладное стекло, боялась посмотреть вниз и увидеть, как вопиют безмолвно к небу, обличая мою трусость, поруганные осквернённые останки той, которую я не защитила, не уберегла. Бежать, бежать от себя самой, ничтожной, трусливой, бессловесной.

Я осознала себя на заднем сиденье троллейбуса. В ногах обмякший полупустой брезентовый рюкзак, подпертый с двух сторон походными ботинками-вибрамами. На мне куртка-ветровка и штаны защитного цвета. Переночую на крыше, а утром уйду в горы – кажется такой план гнал меня сейчас через половину города к пятнадцатиэтажкам. В одной из них не было замка на люке, ведущем на крышу. Мы с ребятами не раз сидели там на самом краю, свесив ноги. От этого внутри пульсировали попеременно то серые волны животного страха, то золотистые всплески восторга. Игрушечные человечки и машинки суетились внизу, а мы были богами, глядящими на бренный мир с Олимпа.

Как всё прошло на крыше вы уже знаете. В горы я конечно не пошла. Откуда вообще взялась эта безумная идея? Просто проделки искажённой реальности. Я сидела на балконе, родители собирались на работу. Зашла мама, села рядом на разложенное кресло-кровать.

– Агата, я обошла вчера всех ребят. Они подтвердили, что ты и правда поссорилась со Светой. А ещё они сказали, что вы пили портвейн. Теперь будешь знать, что пьянки до добра не доводят. Ну, куда ты торопишься? Успеешь ещё всё в этой жизни попробовать. Исполнится восемнадцать, и делай, что хочешь. А пока я за тебя отвечаю, пойми. Пообещай, что больше не прикоснёшься к спиртному.

– Обещаю, – устало сказала я. Мне было безразлично то, что она говорила, я просто хотела поскорее остаться одна.

– И если я тебя ещё раз увижу с этой Светой, пеняй на себя. Поняла меня?

– Поняла.

– Где ты была всю ночь?

– На крыше.

– Посиди-ка сегодня дома, подумай над своим поведением. Слышишь, никаких гулянок.

– Никаких.

– Гера, да выключи ты уже это пиликанье. – это она отчиму.

Мама ушла на работу, я услышала как за ней закрылась входная дверь. Зазвонил телефон, отчим о чём-то поговорил и заглянул ко мне:

– Агатик, покормишь живность? Не успеваю, надо бежать. Там волчат привезли, без меня не знают, как лучше устроить. Хочешь, приезжай посмотреть, мы их только завтра отправлять будем.

– Я невыездная сегодня, сам понимаешь. Покормлю, езжай.

Квартира опустела. Я так и сидела на балконе, какая-то светлая и опустошенная, без единой мысли в голове, видимо, исчерпав до дна запасы жизненных сил. Любопытная птичка рисовка изучала меня сквозь сетку вольера, чертя головой пунктиры, чтобы посмотреть то правым глазом, то левым. Точно. Покормить живность. Я уцепилась за эту понятную задачу, чтобы как-то затянуть себя обратно в реальность.

В нашей маленькой кооперативной однушке, состоящей из кухни (она же прихожая), комнаты и застеклённого балкона-лоджии, идущими паровозиком друг за другом, живности очень много. Я начала с птиц. Натерла им варёное яйцо на мелкой тёрке, насыпала семян, поменяла воду. Вольер для птиц мой отчим дядя Гера устроил на балконе: отгородил часть сеткой от пола до потолка, соорудил там насесты из живописных коряг, посадил лианы и комнатные растения. В вольере живут пара рисовок, амадины, горихвостки и канарейки. По утрам эта братия громко встречает рассвет щебетом на все лады. Поскольку балкон и моё обиталище тоже, просыпаюсь я без будильника, вместе с птицами.

Теперь на очереди – красноглазые квакши – древесные лягушки из Южной Америки. Они живут в стеклянном террариуме, который заменил окно между комнатой и балконом. Вообще-то квакши – ночные животные, целыми днями они неподвижно сидят на корягах, а вечером начинают шебуршиться. Но глубокий сон не мешает им подкрепиться, если есть такая возможность. Специально для них и ещё для гекконов – маленьких ящерок, дядя Гера разводит мучных червей в пластмассовом лотке под шкафом. Я взяла пинцетом червя и просунула в террариум. Ближайшая квакша начала слегка раскачиваться, как медиум в трансе, а потом неожиданно и стремительно стрельнула к червю, держась задними лапами за сук. Растянулась в два своих роста, как резиновая, заглотила полпинцета и мягко стекла с него обратно, унося червячка. Через секунду, выразительно сглотнув добычу, она всё также умиротворённо и неподвижно дремала на ветке. Оставшиеся четыре квакши повторили этот фокус, который всегда приводил в восторг наших гостей. Кормление лягушек было постоянным пунктом развлекательной программы.

Несколько червяков я бросила на песок, которым до половины был заполнен прозрачный контейнер из плексигласа, стоявший на письменном столе возле террариума. Сейчас начнётся ещё одно шоу. До сих пор не понимаю, как гекконы чуют червяков сквозь толщу песка сантиметров в двадцать. Но стоит червям начать извиваться на поверхности, как шустрые ящерки тут как тут. Вылезают из нор и ням-ням.