Девушки тяжёлого поведения

Ещё Мара нарисовала на большом листе ватмана тушью вихрастую голову Педро Пули, пальмы, небоскребы и кадиллаки: всю третью четверть девочки передавали по классу номер юношеского журнала со знаменитым романом Жоржи Амаду.

Не оттуда ли взялись и этот странный образ «перевернувшейся глади залива», белый песок лагуны и парнишка с разбитым лицом, история которого так и осталась не поведанной миру?

С разбитым лицом. Маре всегда нравились сюжеты с драками; как всякая домашняя девочка, росшая между библиотечных полок и невнятных грёз, она считала, что мальчики должны драться, таково их мальчиковое предназначение. Не обязательно на кулаках, можно и на шпагах, даже предпочтительнее на шпагах, но такие населяли только книжки Крапивина и Дюма, а вот коричневые засохшие ранки на костяшках кулаков она уже видела несколько раз у уличных рыцарей и сочла это романтичным.

Вокруг подрастали самцы, но пока что Мара не чувствовала исходившей от них угрозы.

В то лето у неё был голубой сарафан в мелкий белый горох, отороченный по лифу узкой красной бейкой. Спина с беззащитными детскими лопатками оставалась открытой вся. Когда она наклонилась над питьевым фонтанчиком, Димка Дзугаев что-то такое сказал, она не разобрала, но поняла, что оценка удовлетворительная.

Мальчик был старше (пятнадцать против её неполных четырнадцати) и приезжал на лето из Нальчика. Таких длинных и густых ресниц она больше не видела.

У Димки был кузен Алик, местный. Ядовитый пацан, не упускавший случая съязвить и позадираться. Но если она хотела видеть близко эти опахала смоляных ресниц, нужно было терпеть и Алика рядом. С Маринкой они решили: потерпим. Вдвоём справимся, обе были остроязыкие, «цекавые», качала головой бабушка. Не хуже того Алика.

За что им иногда доставалось.

Однажды какие-то парни, с которыми они затеяли препираться, столкнули их в лиманчик, прямо в одежде, с которой пришлось долго счищать целебную грязь, моментально засыхавшую на сорока шести градусах в том июле. (Сейчас бы Мара носу не высунула из-под кондиционера.)

Маринке пришлось соскабливать глиняную корку с пружинистых курчавых волос – целая копна каштановой проволоки до пояса; Мара всегда завидовала подружке и тихо злилась на родителей, что её собственные кучеряшки тонкие и мягкие.

Однажды Маринка ушла с пляжа с новой знакомой девочкой, жившей в старой перенаселённой двухэтажке на Сухумском шоссе. С длинными общими балконами-террасами, опоясывавшими всё здание, увитыми виноградом и сохнущим бельём. Приезжей Маринке всё было интересно, даже коммунальный южный быт.

Мара думала, что подружка скоро вернётся, но зря прождала её до вечера, когда уже бессмысленно было идти на остановку – автобусы в этот час забиты рабочей сменой.

Бабушка сердилась на неё, она – на подружку. К ужину они опоздали.

Спали девочки на широком куске толстого поролона, обшитом матрасным тиком, на полу, периодически свешивая на пол – единственное прохладное место в доме, как раз над подвалом – голые руки и ноги. Прежде чем заснуть, долго шептались, обсуждая события дня.

События! Какую-нибудь фразочку, брошенную в их сторону мальчиком постарше.

Например, когда на мостике, над которым весь день неслось" амамамамабэйка» или «санни», к ней подошёл Арсен Негр, самый главный в местном пляжном прайде, и похвалил: «Молодец, девочка, такой загар здесь только у меня». Она тоже загорала до угольной черноты на локтевых сгибах и коленках. На Урале, куда её увезли родители, в классе её сразу прозвали «Чунга-Чанга».

Но им на Арсена заглядываться было не по рангу: они соплюшки, он совершеннолетний. Или почти.

Когда Мара выросла, он уже был не Негром, а Шоколадом, местным авторитетом. А его подручный, застреленный в разборке в конце девяностых, оказался братом вдовы её непутёвого двоюродного дядьки, гонявшего на «Яве» и влетевшего на ней под выезжавший из переулка БелАЗ. За мраморной плитой осиротевшая Наночка, младшая бабушкина сестра, ездила аж в Сочи. В кладбищенской ограде расцвёл огромный куст роз – тоже высеченный из белого мрамора. Жору похоронили рядом с бабой Маней, построивший почти в одиночку после войны их дом, есть её фото с мастерком в руке на фоне ещё не доверху сложенных стен.

На кладбище Нана проводила все дни, в поминальные привозя туда вёдра пирожков и сумки домашней вкусной снеди (в семье все готовили на оценку «цимес», не меньше). К ограде тянулись вереницы парней и девушек – Жорик оставил много друзей. Детей только не оставил. Нана изливала любовь на племянников и их детей и внуков. Мара, понятное дело, среди всех была любимой.

Но мы отвлеклись.

Жаркий шёпот продолжался бы до утра, если бы в дверь не заглядывала бабушка. Они смолкали и, наконец, каждая уносилась в свой сон. Снились им, конечно, мальчики.

В то лето был ещё один предмет для мечтаний. Совсем уж запретных, думать не смей.

Ворона. Так прозвали высокого невозможно красивого грека, отиравшегося на водной станции, но они ни разу не видели, чтобы он искупнулся. Даже в жару он не снимал чёрных джинсов и чёрной рубашки. Довершали манивший их образ чёрные сандалии и черная грива, чёлка ниспадала на глаза. Черный резиновый жгутик на запястье.

Он был наркоман, Ворона. Об этом говорили шёпотом. Настоящий, гонявший дурь по вене. Руки у него были белоснежные. Он никогда не загорал. 19 или 20, вот сколько ему было.

Девочки наблюдали за ним издали, когда он перекумаривался, откинувшись спиной на прохладные камни голицынского замка – так назывались полуразвалины дачи знаменитого русского сейсмолога, да, из тех самых. Дача высилась над пляжем, среди выжженной июльским солнцем степной травы, под сенью высоких дерев, жаловавшихся на небывалый зной – без одного хотя бы дождя в то лето – сухим шелестом пожухшей листвы.

Ворона был абсолютно готическим персонажем, но они тогда относили это слово только к архитектуре. Архитектуре разрушенной дачи, например.

К концу лета Ворона куда-то пропал.

Димка с Аликом с разбегу плюхались на их покрывало, обдавая морскими брызгами с мальчишеских тел.

Запускали руки в кулёк с мятыми, спёкшимися на жаре абрикосами и помидорами. Потом покупали на всех промасленные жаренные пирожки, с которыми в большом коробе спускалась на пляж буфетчица из соседнего кафе.

Несмотря на аппетит, они все были худющие. Всё сжигали в бесконечных заплывах и догонялках в воде.

О чём они болтали, умещаясь вчетвером на пикейном покрывале, присыпанном песком?

Как кочевники – обо всём, что проходило в струящемся от зноя воздухе, перед их глазами. Всё высмеивали. Надо всем шутили.

Но долго в этом пекле не выдерживали и с визгом и индейским улюлюканьем неслись в море, обдавая купальщиков, державшихся у берега, тоннами брызг. И уплывали далеко за буйки. В вёсельных шлюпках, качавшихся на воде ещё дальше от берега, совсем молоденькие спасатели тискали подружек.

На них, мелюзгу, не обращали внимания. Можно было уплыть в Турцию.

Йехууу!

Возвращались девчонки впритык к школе, предвкушая, как будут хвастать одноклассникам своими приключениями.

И только тетрадке в светлой обложке по-прежнему нечего было рассказать.

МАМ, НУ НЕ ЧИТАЙ!

Это ж на голову не налезет, что занимало советских школьниц!

Мама уничтожила все письма со свердловским штемпелем, а Идочкины не тронула. От Иды, девочки, выросшей на глазах, отличницы и скромницы, не исходило угрозы. Мама, мама, знала бы ты, от кого в их детской компании они получали не положенные возрасту знания, и кто научил Мару курить растёртые в пыль сухие семена сирени!

Март 1981, Мара в выпускном, Идочка в девятом.

«…В октябре написала тебе письмо и «отправила». Неделю назад убирала у себя в секретере и нашла то письмо. Думаешь, где? В коробке, в которой лежит письмо к Д.Д. (Сейчас, водя глазами по пожелтевшим страничкам в линейку, Мара не сразу поняла, кто это – а это адресат её первых стихов, про «запах тела загорелого и невинных губ пожар и объятье неумелое, как любви прощальный дар») и те записки, которые ты хотела отдать ему.

…Сейчас у меня была Таня (Мара тут же вспомнила маленькую гречаночку). Говорили о разной чепухе. Пересказала ей наш разговор со Светой П. (помнишь, её ещё Альберт облапал?)»

Упомянутого Альберта Мара легко представила – он был кузеном Д.Д., а вот Светка напрочь стёрлась из памяти.

«Ты представляешь, она мне в среду заявляет, что моя Мара много на себя берёт».

Какие-то девичьи разборки, в чём там было дело, Мара не помнила в упор.

«Оказывается, она вспомнила сцену на море, когда, видишь ли, ты на неё „косо посмотрела“. Теперь она удивлена и думает, что „неужели я хуже, чем она?“. Вот дура!»

Спасибо, подружка, – мысленно обратилась к покойнице Мара, – ты всегда считала меня лучшей и никто, по твоему мнению, не смел со мной равняться.

«Ты знаешь, по какой-то гадалке получилась такая картина: моя жизнь – страсть. Я долго размышляла над этим и оказалось, что страсть эта к мальчишкам. За этот год (учебный) мне понравились сразу два мальчика. Одного ты знаешь, это Генка Р. (помнишь, я просила тебя написать о нём стих?). И другой, из 10 кл.

С этим вторым произошла поразившая меня история. Он дружил с одной девчонкой из его же класса. Можно сказать даже, её любил. Это видела вся школа. Он с неё глаз не сводил на переменах. И вот получилось так, что он ей надоел, и она порвала отношения. Он стал чуть ли не идиотом. Все учителя заметили это.

Учиться он стал на 2,3,4, когда до разрыва имел 4 и 5.

Через некоторое время он успокоился и сказал, что хорошо, что этот разрыв произошёл, а то бы он стал совсем психом из-за неё. Ты представляешь!

…И вдруг мне в голову пришло, что я к нему неравнодушна.

Как мне быть? Посоветуй.

Ну, хватит обо мне. Хотя нет, ещё не всё.

В первом полугодии я познакомилась через Светку с одним пацаном, кличка Шая. Светка мне его лепила как хотела. Чтоб я с ним гуляла. Это я, интеллигентная девочка, должна гулять с каким-то притырком! Я этого не хотела и, как видишь, оказалась жива. Впоследствии оказалось, что он наркоман.

Ну как? Занятно, правда?

…Пиши о себе подробней.

Ида.»

Апрель 1981.

«Привет, Маришка!

У меня такая новость, что…

Пожалуйста, только не кончай жизнь самоубийством».

Тут следует подробный рассказ, как Ида в весенние каникулы в поездке в Севастополь столкнулась с предметом своих переживаний и случайно выяснила, что он учится… в седьмом классе. Сама Ида – в девятом, а Мара в десятом.

«…Я не перестаю думать об этом. Ведь тем летом Альберт сказал, что ему 16 лет, а на самом деле ему тогда было 13, а может, даже и 12».

Ну да, подумалось Маре, мы здесь на юге, созреваем и наблатыкиваемся «взрослых» манер гораздо раньше своих холоднокровных сверстников.

«Может, и Д.Д. наврал о своём возрасте?

У меня в голове не укладывается, что 12-13-ти летний мальчик мог так себя вести по отношению к 14-15-ти летним девушкам. Но вспомни это лето! Какой он был тогда смирный! Помнишь нашу фразу: «Скажи мне, Алик, почему ты такой смирный?»

И каким милым (он вообще симпатяга) я видела его в Севастополе!

Не задерживай с ответом!»

Июль 1981 года.

«Здравствуй, мой милый, дорогой, горячо любимый Робинзон!

Дима, видимо, решил, что можно продолжить роман, который он начал в позапрошлом году. Значит так, играем мы в карты (в подкидного), он мне подыгрывает. Когда ему об этом говорят, он краснеет. Когда я один раз проиграла и сказала, что если не везёт в картах, то повезёт в любви, он согласился и с тех пор когда проигрывает, говорит, что его кто-то сильно любит, и смотрит такими глазами, что я отворачиваюсь.

Но самое интересное было в понедельник, 20 июля. Мы (это 2 на 2) играли в карты, когда ко мне пришла Татьяна и отвела меня поговорить. Мы отошли, и она показала мне письмо (отвратительное, кстати). Когда я его читала, то поминутно ржала, и Танька называла имена мальчиков, о которых упоминалось в письме, и который писал (я их знаю только по рассказам).

Димка как услышал имена, сначала только кидал косяки в мою сторону, потом швырнул карты на скамейку, ушёл к себе во двор, встал возле абрикоса и, закусив нижнюю губу, стал смотреть опять, как отпетый ревнивец.

Как это назвать, а?»

Ах, Идочка, мы с тобой обе сильно поплатились за издевательства над влюблёнными мальчиками, дорогая, – посожалела взрослая Мара.

«Мы с Татьяной, смотря на эту картину, ещё громче заржали.

И последнее: сегодня мы придумали, как опять заставить Диму страдать. Но об этом позже, т. к. это ещё надо осуществить.

Альберта и Д.Д. на море нет, и очевидно, не будет этим летом.

…Ну, пока всё. Если не сдашь экзамены – забуду о тебе (маленький армянский шутка). Жаль, что тебя нет с нами. Поприкалывались бы с Димы вместе с тобой.

Целую. Жду и надеюсь.

Ида.»

ВЫПУСКНОЙ

– Пойдём, – дёрнула Игната за руку его мать, рано износившаяся женщина с грубым лицом, кое-как, без вкуса, одетая.

Мара сидела в участке с моложавой бабушкой, её бабушка, как картинка: с подкрашенными губами, в модном трикотиновом платье и довольно крупными александритами в ушах. От бабушки веяло благополучием, и с ней Маре не было страшно.

Но стыдно всё-таки было. Как будто это она провинилась. Мама, кстати, так и считала. Что Мара сама дала повод.

Что слишком вольно держится с мальчиками. Что не следит за языком. Что дерзкая.

Игнат несколько раз обернулся на пороге, пытаясь поймать Марин взгляд. Не дождавшись, презрительно сплюнул и скрылся, наконец, за тяжёлой дверью. В коридоре опорного пункта сразу стало темно. А за дверью бушевал солнечный май, ветер играл ветками черёмухи, разнося по округе сводящий с ума аромат.

Бабушка торопила, но Мара не решалась выйти на улицу – девочке казалось, что в беспощадном свете дня все станут пялиться на неё.

Здесь, в полумраке участка, можно было спрятаться от любопытных и недоброжелательных взглядов. Но участковый инспектор тоже смотрел на неё как-то… как-то… неодобрительно, наконец нашла слово Мара. Хотя здесь они оказались по бабушкиной жалобе.

Игнат учился с ними до девятого класса. Затем, как и полагалось троечнику и хулигану, поступил в профтехучилище – Мара не поинтересовалась, в какое. За те несколько месяцев, что они не виделись, Игнат превратился во взрослого парня. Высокий, вытянулся ещё больше, оброс мускулами. И вот весной словно вытаял из-под снежных завалов и нарисовался перед Марой со своей утомительной, пугавшей Мару, любовью.

Это книжные флибустьеры и висельники отчаянно нравились ей. В жизни она их боялась до оторопи.

Одевался Игнат вызывающе – бог знает, как, добытые тёртые джинсы стоимостью в три зарплаты его матери-технички, скроенная (говорят, он сам строчил на машинке) из кожаных лоскутов жилетка – прямо на голое тело, в расходящиеся полы видны были «кубики» пресса и уже появившаяся шерсть на белом животе – фу! – Маре неприятны были эти признаки мальчикового взросления.

Вот в таком виде он и заявлялся на школьный двор, садился на перила широкой лестницы под козырьком входа, перекидывал из угла в угол рта спичку и что-то рассказывал парням, отчего они дружно ржали – какие-нибудь сальности, очевидно.

Иногда Маре удавалось проскочить со стайкой подружек мимо преследователя, и она стремглав бежала в свою девятиэтажку, через два дома от школы. Но чаще этот номер не проходил.

За Игнатом, как Табаки за Шерханом, вечно семенил Лёвка, тоже прежде учившийся с ними. В подъезде Мары были два сквозных входа, вот между ними-то девочка и металась, обегая дом с разных сторон и пытаясь либо попасть в лифт, либо пройти по лестнице. Но Игнат с Лёвкой обкладывали её, как зверя. В иной день Мара часами не могла попасть после уроков домой. Парни смеялись. Она злилась и кричала Игнату всякие обидные слова, но это, кажется, только раззадоривало его.

Обращаться за помощью ко взрослым было не принято.

Однажды Мару спас парень из соседнего двора. Пригрозил Игнату, жившему в другом районе, чтобы сюда не совался, здесь «засечная черта».

Но махаться Игнату было не привыкать. Говорили, он даже ходил на разборки с цепями и свинчаткой.

Он всё так же подкарауливал Мару после школы. Разрисовал своими грязными признаниями все стены до их четвёртого этажа. Родители, которым было неловко перед соседями за то, что «при таких должностях вырастили оторву», задали Маре крепкую трёпку.

Вечерами, когда движение на лестничном марше сходило на нет, Мара, глотая слёзы обиды, оттирала надписи тряпкой.

Но однажды случилось то, чего вытерпеть было уже нельзя. Мара спустилась к почтовому ящику вынуть свежую периодику, но вместе с «Ровесником» и «Комсомолкой» оттуда выпал линованный лист с кровавым отпечатком Игнатовой пятерни и корявой надписью тоже кровью: «Всё равно будешь моя».

Такие же бурые следы пятерни она увидела в простенке около двери.

Истерика никак не прекращалась. Бабушка бегала вокруг зарёванной Мары с пустырником и валерьянкой, сиамец Тесси осатанел от запаха и добавлял суматохи, взбегая по ковру под самый потолок и обратно. Вечером собрался семейный совет, и гостившая у них бабушка задавила всех, как ей казалось, авторитетом (на самом деле ей всегда уступали во избежание сердечного приступа).

Наутро Мара в школу не пошла, а они с бабушкой отправились в соседний дом в опорный пункт милиции, куда участковый инспектор вскоре привёл обескураженную мать Игната и его самого – разбираться в этой деликатной истории.

Эта женщина, которую Мара сразу возненавидела, принялась стыдить девочку, у которой лицо распухло от слёз. Мара и так уже была уничтожена, потому что привлечь такое неистовое внимание парня в родительском кругу считалось позорным.

– У сыночки её фотография над кроватью висит. И портрет на ватмане, Игнаша сам срисовал с фото, а она, дрянь, в милицию! – Жаловалась участковому мать её обидчика. Симпатии участкового явно были на стороне влюблённого. Марины чувства, как всегда, в расчёт не брались.

– Ну не в колонию же его! – Увещевал инспектор бабушку. – Да и состава нет.

И вот они уходят. Злая чужая женщина и её подпёсок, от которого исходит чувство опасности, даже когда он улыбается, как сейчас, на пороге. Зубастая ухмылка, тянущая один уголок рта вниз.

Вскоре Мара уезжает с бабушкой на каникулы, и страхи понемногу забываются…

Через год мучитель снова вспоминает о ней.

– Не бойся меня, дурочка, – произносит Игнат, глядя вжавшейся в стенку Маре в лицо, но Мара не поднимает глаз. Его руки упираются в стену по обе стороны от Мары. – Для «этого» у меня есть девчонки из группы. Я просто хочу смотреть на тебя, играть с твоими кудряшками, – он тянется пальцами к завитушкам на Марином затылке, перебирает их. – Я хочу, чтобы все увидели, как мы вместе идём по улице. Со мной тебя никто не тронет.

Мару сковывает от жути таящего в себе что-то ужасно неприличное слова «этого». Она не знает, как «это» происходит. Девчонки в классе знают, но очень приблизительно. Это немного больно. И немного стыдно. Им рассказали девочки постарше в зимнем лагере комсомольского актива.

Как же после «этого» муж и жена встречаются утром на кухне, садятся друг против друга пить чай, разговаривают, смотрят друг другу в глаза? – недоумевает Мара.

Девчонки посмеиваются над ней…

– Обещаю, «это» у нас будет только, если ты захочешь, – снова слышит она неожиданно тихий голос Игната.

Лучше бы она захотела. Лучше бы с ним. Но её история уже написана кем-то невидимым и неумолимым. Уже катится не по тем рельсам, медленно, но неотвратимо набирая ход.

Мара не знает, почему он ей не нравился. Это был высокий физически хорошо развитый парень, немного похожий на Челентано, по которому как раз все сходили с ума.

Наверное, просто её пора ещё не пришла. Мара ни с кем не «ходила», как одноклассницы, ни разу не целовалась и даже за руку с мальчиком не держалась.

Все её любовные переживания тогда были исключительно книжными.

Наверное, Игнату нужно было просто набраться терпения. До её восемнадцати оставалось каких-то три года.

И вот выпускной. Мара в платье, пошитом в точности как на картинке из журнала мод, ей купили лаковые лодочки на высоченной шпильке – её первые каблуки, и походка сразу стала неуверенной. На сохранившемся фото – взгляд детский, сама тоненькая, как тростиночка, гнуться не будет, но переломить легко. Неужели кто-то посмеет занести руку над этой воплощённой беззащитностью!

Вчерашние десятиклассники, разгорячённые танцами, высыпали на крыльцо школы, в светлую июньскую ночь.

Игнат уже ждал. Он стоял, как на палубе, широко расставив ноги, руки в карманах тертых джинсов, кожаный жилет на голое тело, тяжёлая цепь над неприкрытыми хотя бы майкой кубиками, мощный и страшный. Он улыбался, и это было самым жутким.

Мара оцепенела. Игнат приблизился и смачно плюнул девушке в лицо.

Этот плевок обжёг её, как если бы плеснули соляной кислотой.

Мара не видела, как он ушёл – она вообще ничего не видела сквозь толщу слёз.

Стояла ослепшая и оглушённая.

Это оскорбление было размером со Вселенную. Для жизни не оставалось места. Мару караулили всю ночь, чтобы она ничего с собой не сделала.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СУМРАЧНАЯ

БЕГСТВО

Последнюю сигарету Мара выкурила в пермском аэропорту «Большое Савино». Перед посадкой.

Мара летела туда, где была хорошей девочкой. Подающей надежды. Такие девочки, упаси бог, не курят.

Мару опередило мамино письмо в конверте авиа, разрушившее этот сладкий образ. В письме были предостережения, от чего девчонку особенно нужно стеречь.

Мара вышла в тёплую, пропахшую модными духами краснодарскую ночь, шубу пришлось снять, она перекинула её через руку; внизу, у багажной ленты, Мару ждал человек, которого она меньше всего хотела разочаровывать. Высокий, в сером плаще с поясом, в шляпе, гладко выбритый. Дед Валентин. Мара с ним мечтала, как она поступит в Репинку. Он был художник-самоучка из откровенно бедствовавшей семьи: вдова с тремя детьми и вдовец с ещё четырьмя, – не потянувшей его обучение в тридцатые, затем случился брак, а вскоре грянула война. Работал дед на заводе оформителем.

Мара не поступила никуда, проболталась первый послешкольный год до своего совершеннолетия между редакцией и домашним бездельем (ей велено было готовиться) и ещё несколько страшных месяцев в скитаниях по всему Уралу – Северному, Среднему и Южному, в которые её погнала беда.

Дома Мару ждала бабушка со всплескиванием руками и причитаниями. Бабушка – это степень родства. На деле ей было, подсчитала Мара, да – пятьдесят восемь лет. Мара уже на несколько месяцев старше её. У неё были гладкие щёчки с гипертоническим румянцем (Мара унаследовала и гладкость кожи, и высокое давление, а ещё дом на юге), морщинок не было и вокруг серых глаз. Седины в смоляных кудрях тоже ещё не наблюдалось. Оглядываясь назад, Мара понимала, какой красавицей была её бабушка, мать её отца.

Бабушка была подробно и тщательно проинструктирована мамой, как вернуть Мару с кривой дорожки.

Вначале её отмыли с дороги. Мара с удивлением обнаружила в пристрое к летней кухне большую чугунную ванну, блестевшую ещё не уставшей белой эмалью. Пол выстлан метлахской плиткой, а на стене дед выложил мозаику из битой кафельной плитки разных цветов: подводный мир.

Ванная! Как в квартире! До этого мылись в оцинкованном корыте, грея воду вёдрами на газу, либо ходили за четыре квартала в баню военного округа. Реже (идти было дальше, а помывочная услуга стоила дороже) посещали душевые номера в скромной гостинице, устроенной на бывшем монастырском подворье.

Ванная в своём доме в начале восьмидесятых была роскошью, требовалось устроить отведение воды. Бабушка в виду задуманного благоустройства продала свои золотые часы.

Дед растопил титан, закинул пару аккуратных полешек в жерло котла, прикрыл дверку сопла.

Бабушка принесла стопку полотенец и прибережённый для внучки импортный шампунь. Мара погрузилась в пену…

ДВОЕ

Душистая пена не смоет последних пяти месяцев. Воспоминания – не ороговевшие чешуйки на пятках – пемзой не соскрести.

Мара училась жить с тем, что со ней произошло так внезапно. Получалось так себе.

Отшибло – это был Ремарк, или Хемингуэй. Наверное, всё же Хэм стал виновником аварии. Особенно поразившие её сцены Мара беспрестанно прокручивала в голове и упорно обсуждала с кем-нибудь, пытаясь встроить в свою картину мира, которую создавала ударными темпами, благо строительный материал жизнь подкидывала каждый день.