Девушки тяжёлого поведения

Взрослые онемели: Мара-то ещё и воровка!

Маре было велено нести пупса подружке самой и извиняться перед Идочкиными родителями, но девчонка впала в такую истерику перед неотвратимостью позора, что бабушка опять сжалилась и взяла неприятную миссию на себя.

Недели через полторы всё забылось и Мару снова радушно принимали соседи (с Идочкой они жили через забор).

С Суриком они сдружились ещё больше. И даже…

Мара с мамой шли вечером из солдатской бани (по особым дням сюда на зилках привозили пограничников и военморов, в прочие дни баня военного округа работала как общественная), тёмная майская ночь, в свете редких уличных фонарей вдоль троллейбусной линии верхушки тополей казались золотыми, девчонка то и дело задирала голову, и, если бы не за руку, – давно бы сбила едва поджившие коленки.

Они спешили в стекляшку – магазин был на повороте к дому, мама обещала купить бутылку Буратино или Саян.

– У Сурика такая цыплячья шейка, – вдруг выдохнула Мара. – Такая тонкая из воротника, что я бы поцеловала, если бы не знала, что это дурно.

Споткнулась не Мара, а мама.

Только ещё раз, уже во взрослой жизни, Мара решится на откровенность с мамой, о чём вскоре пожалеет. Но до этой истории ещё восемь лет.

БЛИЗНЕЦЫ

Они с Марой столкнулись в дверях стекляшки. Саша, один из близнецов, заступил ей дорогу. Девчонка качнулась влево – и он влево. Она вправо – и Санька там. Невинные детские игры. Он старше и, понятно, выше. Белая рубашка, отложной воротничок, верхние пуговицы расстёгнуты, загорелая шея, смуглый румянец на щеках. Последняя четверть. Маёвка на носу. Встретятся большой компанией, их семьи дружат – Ехловы и Вяземские. У Саньки улыбка открытая. У Толика – саркастичная. Мальчишки взрослые, класс, кажется, седьмой. Или восьмой даже. А Мара соплячка. В октябрятской звёздочке верховодит троечниками. Сурик, белобрысый одноклассник, ходит за ней по пятам.

А ей нравится Санька. У близнецов фамилия старинного дворянского рода. Может, поэтому они Маре кажутся принцами. Хотя какой принц из Толика? Второй близнец насмешлив и грубоват. Мара тогда не знала, что настоящие принцы такие и есть.

Саша – другое дело. Нежный и сдержанный. Затеять игру в дверях, ввергнуть малышку в краску – наверное, Толик подговорил.

Наконец, он смилостивился над Марой. Вот, машет компании, идущей с горки. Её школа наверху. Его – через дорогу, по пути в Четвёртую траншею – так называется улица изрытого войной города. В ответ ему машут, и Санька весело сбегает по ступенькам, не забыв оглянуться и прокричать Маре: «Послезавтра встречаемся, воланчик не забудь».

Мара разжимает вспотевшую ладонь – скрученная рублёвка и несколько монет. Смотрит в витрину, вспоминает, за чем её послали. Выбирает молочное. Золотистые крышечки на ряженке, зелёные на кефире. У варенца сиреневая фольга.

На маёвку они в плавнях. Толик шевелит в золе картошку, взрослые обсуждают скандального Солженицына и недавно открывшийся ресторан с варьете, мама обновила там парчовую (ткань купили у морячек) юбку в пол.

Мара с Санькой играют в бадминтон. Подросток терпит партнёршу из вежливости – Мара страшно неуклюжа, но может, это искупает её неимоверный энтузиазм?

То и дело он бегает за воланчиком в заросли ажины; когда поспеют ягоды, они вернутся сюда той же компанией.

Санькины предплечья уже оцарапаны.

Их зовут поесть шашлыка.

Отец маринует не в уксусе – в Ркацители. На белый кисляк подсел весь город, когда в Сочи нашли холеру, и в городе из квасных бочек прямо на улицах стали раздавать взрослым по стакану.

Тогда девочку только записали в первый класс. А теперь Мара уже большая. Скоро выдадут табель за четвёртый класс. Со всеми пятёрками, кроме физры. По физре у неё позорный трояк, и то поставленный из уважения к матери-педагогу.

По школьной лестнице Мара спускается, судорожно вцепившись в перила и ставя обе ноги на каждую ступеньку. Девочка до умопомрачения боится высоты. Любой. При этом гоцает с мальчишками по верхним улицам, ватага петляет между оградками на кладбище – оно сразу за школой, – играют в бесстрашные идиотские игры, Мара кладёт ленту с пистонами на язык и щёлкает зубами. Во рту маленький взрыв, пахнет зажжённой спичкой (особой удачей было раздобыть с малиновыми или зелёными головками) и чем-то кислым. Челюсть немеет.

Ребятишки прыгают с пирсов в промзоне в местах, огороженных табличками «Купаться запрещено», но взобраться на бревно или лезть по канату Мара заставить себя не может. И никто не может. Даже грозный директор школы, высокий статный поляк по прозвищу Пан. Мару уже водили к нему за какую-то провинность в кабинет, пропахший мастикой для натирки паркетных полов.

Мара ненавидит школьный спортзал. Сильнее высоты она боится только бормашину в зубной поликлинике. И ещё темноту.

На маёвке можно не думать о школьных неприятностях.

– Жаль, Саша не видел меня на демонстрации, – досадует маленькая вертихвостка.

В школьной колонне девочки шли с самодельными бумажными цветами яблони на проволочных ветках и в специально пошитых белоснежных юбочках годе, украшенных по подолу синей тесьмой, символизирующей черноморскую волну. Юбка не скрывала Мариных вечно раскрашенных зелёнкой сбитых коленок, но так красиво волновалась вокруг детских ног!

Потом они разъехались: отец получил должность и квартиру в другом городе, куда они добирались трое суток на поезде, с двумя пересадками.

Когда Мара вернулась в город детства, у неё уже был ребёнок примерно тех же лет.

С Сашей они не увиделись. Он пошел вечером выносить мусор, вступился за девушку, к которой приставала пьяная компания. Ему размозжили голову. В трёх шагах от подъезда.

За минуту до можно было сказать ему: «Не ходи. Подождёт до утра». Но жена не знала, что овдовеет раньше, чем найдёт пульт от телевизора.

А девчонка та спаслась.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПЁСТРАЯ

Пространство здесь точно не экономили: улицы закладывали широкие, производства вынесли за город, если надо – тайга ещё подвинется.

«Старый центр» совсем молодого города, появившегося на карте в предвоенное десятилетие, строили немецкие военнопленные – со всей хвалёной тщательностью этой нации. Меренга лепнины на окрашенном в жёлтое, как песочные коржи, или розовое, как ягодный бисквит, сталинском ампире. Затем пошли брежневские панельки – серые и одинаковые, как ватники зэка, но щедро перемежавшиеся зелёными островками. Затем – девятиэтажки, выше нельзя – город стоял на шахтных выработках. В нулевых он начнёт проваливаться в рукотворную преисподнюю: пустоты поздно начали закачивать шламом, до этого просто городили коричневатые терриконы отработанной калийной руды, которые Мара, впервые подъезжая к новому месту жительства, увидела в окно вагона и приняла за горы.

Зато в этом городе прямо в центральном парке можно было напиться берёзового соку – Маре он показался безвкусным, но сама мысль цедить через трубочку (стеклянный шестигранник с вынутым чернильным стержнем, мальчишки плюются через такой бумажными пульками) прямо с дерева привела девочку в восторг. А ещё здесь белые ночи! В мае и июне можно было читать, не зажигая света, острыми молодыми глазами.

МАМИНА РЕВНОСТЬ

Это может показаться странным, но антагонист в Мариной истории – мама. Кроме того, что киношно красивая, мама – перфекционистка и тратит (гробит, сказала бы повзрослевшая Мара) на это массу сил – своих и чужих. Мама никогда не лжёт и не изворачивается и из-за этого попадает в трудные ситуации, неловкость которых не чувствует. Но Мара чувствует. И пытается дезавуировать (тогда Мара не знала этого слова) в меру своих детских сил.

Именно за мамой было последнее слово в решении о переезде. Так Мару выдернули из лучезарного детства, окружения любящих родственников, растворявшихся в Маре, оторвали от закадычных друзей, вынули из комфортного климата, где пять месяцев в году, чтобы выбежать на улицу, достаточно сунуть ноги в сланцы, и поместили в непривычную, местами враждебную, среду, где мат на улицах никого не удивляет и где Маре пришлось долго учиться не падать на наледи на тротуарах.

Маре, с её непривычными словечками и манерами, южным «вызывающим» говорком, необычной внешностью – загорелая, как мулатка, – предстояло стать своей в классе. И это не было просто.

Первый облом случился в бассейне, где проходил урок физкультуры. Мара шла на зачёт уверенная в себе – ведь дома она из моря не вылезала. Но нырнув в неестественно синюю воду, ослепла и задохнулась, и чуть не пошла ко дну – хлорка! В её предыдущем опыте хлоркой засыпали только выгребные ямы дворовых туалетов. «Алярм!» «Алярм!» – застучало в Мариных висках.

А когда лёг снег, и уроки физры переместились на улицу, выяснилось, что Мара не умеет стоять на лыжах и коньках, она боялась упасть и пораниться о полозья или же об острия лыжных палок. В пятёрочном аттестате заведомо нарисовалась убогая «тройка» по этому никчемному предмету.

Симпатичный одноклассник, к которому она отнеслась без пиетета, в отместку тут же окрестил её «Чунга-Чангой», всем казалось это смешным. Через два года, когда на Мару стали обращать внимание мальчики и она заняла в иерархии класса подобающее место (не такая красивая, как мама, но всё же), Вадим ещё вспоминал это прозвище, но его уже никто не поддерживал: мальчики звали в кино, девочки завидовали привозимому с долгих каникул загару.

Самой большой утратой оказалось теперь отсутствие бабушкиной поддержки, которая не давала родителям «нервировать девочку». Бабушка любила Мару безо всяких условий. Огорчалась порой, да. Но любила – по самому факту рождения. Маме, чтобы её любовь не ослабевала, надо было кроить Мару по своему образу и подобию. Но Мара оказалась из другого теста, не похожая ничем ни на маму, ни на мамину родню. Не слепишь, что задумано. Особенно сложно маме стало любить её, когда в Маре начало прорезываться девичье. Мама как могла отдаляла момент превращения ребёнка в отроковицу.

АНГЕЛ МОЙ

Бабушку Мара беззаветно любила – так же, как бабушка Мару – долго остававшуюся единственной внучку. И никаких других бабушка уже не хотела.

Но однажды отец вытащил с антресолей и собрал старые Марины манежик и кроватку, их поставили в узкой Мариной комнате, впритык к её диванчику (а после девчонку и вовсе переселили на раскладное кресло).

На плоской подушке в кроватке поселилась светлая голова нового младенца; за откидной полочкой серванта, куда Мара привыкла наведываться за спрятанными к Новому году дорогими конфетами, обосновались пелёнки, бутылочки, коробочки с присыпкой, стеклянный клаксон с резиновой грушей – молокоотсос. Мама оставляла грудное молоко, когда уходила на работу, декретные отпуска были короткие, а детей в то время подолгу не отлучали от груди.

Так кончилось безраздельное Марино владычество в доме. Приходили родственники и родительские друзья, все любовались золотыми локонами младенца, его пухлым ротиком, его большими бессмысленными глазёнками небесной голубизны, крепенькими ручками и ножками, которыми он беспрестанно сучил, раскрывая пелёнки. И только бабушка не присягнула непрошенному гостю, самозванному принцу, осталась верна своему любимому курчавому угольку, уводила Мару на свою половину и там утешала этого божка, ныне всеми покинутого. Маре разрешалось нацепить на себя нитку поддельного жемчуга, все бабушкины замысловатые броши и камеи, брать расшитый бисером бархатный бабушкин ридикюль и вертеться перед трюмо, отражаясь во всех его трёх зеркалах.

Влюбленный бабушкин взгляд сопровождал Мару повсюду, часто Мара из-за дверей слышала, как бабушка ссорится с родителями, которые «нервируют девочку».

Вступался за правнучку и навещавший их изредка дед Григорий, живший отдельно, с очередной женой. Запрещал делать замечания девочке и – ещё того хуже! – ставить в угол.

– Бессердечные, – выговаривал он внуку и его жене. – С девочками так нельзя, только в родительском доме они и бывают счастливы. А потом какой-нибудь мужик обидит. Или муж начнёт помыкать. Вырастет Маришка – намыкается.

Несмотря на это союзничество в вопросах воспитания Мары, в остальном бабушка была в жёстких контрах со своим отцом. Он таскал куски говядины из кастрюли прямо руками, после чего суп быстро закисал. Но не только из-за супа.

Однако это уже другая история, на которую сегодня у Мары нет сил. Она расскажет как-нибудь после. Или не расскажет.

Бабушка всегда оказывалась рядом, словно стояла за острым Мариным плечиком Ангелом-Хранителем, с огненным мечом наготове – без промедления разить обидчика (чаще воображаемого, призналась себе повзрослевшая Мара).

Мара была некрасивым ребёнком: калмыцкие треугольнички глаз и носик пуговкой, зажатые толстыми щеками. Тонкие прядки чёрных волос на большой голове. Бабушка не могла оторвать взгляда от этого прекрасного для неё лица, обцеловывала каждый уголочек, каждую чёрточку и плакала от умиления.

Может, оттого, что Мара оказалась первой. А может… Спустя годы, когда родня состарилась и пришло время откровений, Мара узнала, что у бабушки был ещё один ребёнок (от кого прижитый, она так и не поняла) – Верочка, умершая в младенчестве. В семейной ограде детской могилки не было, бог знает, где это случилось.

Когда Мара стала подрастать, она была уже вполне хороша. Губки сердечком, кудряшки, выбивавшиеся из туго заплетённых мамой косичек, глаза – почему-то в этих глазах с библейским разрезом (видно на любой из детских фотокарточек Мары) гнездилась какая-то взрослая печаль, печаль человека, которому открыты все тайны этого мира, вся его безнадёжность, вся многовековая порча замысла, какое-то предчувствие и всех уже случившихся с человечеством и всех предстоящих бед. Печаль и беззащитность. Маленькая девочка словно предлагает себя в уплату, в искупление.

Мара плачет, когда перебирает эти фотографии.

Где она разминулась с этой девочкой? Где похоронила эту чистую душу?

Мара заканчивала седьмой класс. Уже почти два года вдали от бабушки, но бабушка писала ей каждую неделю, пытаясь уберечь и на расстоянии, давала какие-то нехитрые советы, как вести себя с людьми, чтобы они были дружелюбны, как помогать маме, чтобы она не ругалась. Не ходить далеко от дома вечерами. Не сильно-то разговаривать с мальчиками, особенно, если они из старших классов.

Мара проснулась от тянущей боли внизу живота и от того, что простыня под ней липкая. Свет она не зажигала, чтобы не разбудить братца, везде сующего свой нос противного первоклашку. (Спали они в одной комнате. Так будет даже тогда, когда они получат просторную трёхкомнатную квартиру, с учётом разнополости детей. Родители предпочтут устроить гостиную, пожертвовав одной детской.) Присмотрелась в серой майской ночи, так и есть: тёмное пятно. Мара не знала, что делать: проскользнуть в ванную или оставаться в постели. Но ведь утром всё равно обнаружится. Больше всего девочка боялась, что ей попадёт за испорченное льняное бельё, которая мама по привычке вываривала, синила и крахмалила, убивая на это тучу времени, которого и так не хватало, и обивку дивана. Девочка не заметила, как её судорожные всхлипывания становились всё громче.

Счастье, что в это время у них гостила бабушка, приехавшая, несмотря на свою гипертонию, забрать внуков на лето. Она услышала эти звуки из детской, быстро встала и не дала случившемуся вырасти в катастрофу. Отвела внучку мыться, поняв, что бинтиками и ватками тут не обойдёшься, решительно вытянула из шкафа самую старую, помягчевшую от стирок, простыню и располосовала её ножницами на широкие ленты.

Мама растерянно молчала, чувствуя смутную вину за неподготовленность к этому событию. Наказывать Мару, конечно же, никто не собирался, с облегчением поняла девочка.

Тогда же бабушка объяснила девочке, что это теперь будет происходить каждый месяц и что это хорошо. А вот если не будет – это уже плохо.

ДЖАГГЕР, ЧЕРЁМУХА И СКАЗКА О МЁРТВОЙ ЦАРЕВНЕ

Это была её вторая весна в северном рабочем городе. Три дома вниз, пересечь дорогу, пробежать до речушки – а за змеящейся блестящей лентой уже врастала в землю и небо тайга. Или это земля и небо врастали в тайгу – она была такая огромная, что небо из-за верхушек чёрных елей казалось лоскутом.

Долгий вечер без сумерек – с мая и весь июнь ночи здесь почти не бывает. Обычный семейный ужин, приправленный родительскими нравоучениями – мама раскладывает дымящуюся картошку по тарелкам, но сама всё ещё там, на бесконечном уроке, или педсовете. Это невыносимо, но Мара научилась пребывать одновременно за столом, под родительским взглядом, и где угодно ещё – где она в центре внимания, но не такого – не объект утомительной педагогики, а вот, например, она танцовщица фламенко, или наливает напитки в портовом кабачке, или дурачится с компанией на бескрайнем песке пляжей Сан-Паулу… А может даже, делает сотый виток вокруг голубого чуть сплюснутого шарика, подвешенного силой гравитации в чёрных глубинах космоса…

– Ну вот с пятого раза только дозовёшься! – всплёскивает руками мать. – Тебе крылышко, или от ножки отломить? А форму ты сложила? Маргарита опять на тебя жаловалась. Это физкультурница, – поясняет она отцу, отложившему журнал и взявшемуся за вилку.

В прихожей вдруг дребезжит звонок. Отец не стал менять стандартный на мелодичный – ждали новую квартиру, попросторней.

Марин стул ближе к выходу из зала (они никогда не едят в кухне и на клеёнке, накрывают стол здесь, как полагается, со скатертью), девчонке и открывать.

Мара тянет дверь на себя и обмирает: почти весь проём занимает долговязый старшеклассник. С ним «ходит» девочка из её класса, Светка Бобылева. Старшеклассника зовут Сергей Нуров, он, вроде бы, в школе на хорошем счету.

– Выйди, – просит нежданный гость и кивает влево. Мара выглядывает: на лестнице на четвертый этаж стоит, прижавшись к стене, Витя Ужов, герой её невнятных, первых томительных снов, волнующих разговоров с девчонками. Однажды – их седьмой класс нёс недельное дежурство по школе – она нарисовала сценку в стенгазету и изобразила Витю. Срисовывала с книжки «Принц и Нищий». Витя был похож на Тома Кенти. Чтобы её ни в чём не заподозрили, никто не раскрыл её сердечной тайны, Маре пришлось пририсовать ещё пятерых или шестерых девятиклассников, с разной степени приближённости к оригиналу. На большой перемене компания стояла у стенгазеты, опознавая друг друга и оживлённо обсуждая неожиданный сюжет.

И вот Витя у её дверей, с охапкой цветущей черёмухи – обломал половину куста, не меньше.

Мара пытается выдохнуть, но там, внутри, какой-то затор, и ещё она впервые слышит своё сердце – вот так, запросто, не на кроссе, не когда испуганная зашедшим за ней в подъезд человеком, по виду, с «химии», она в секунды взлетела на верхний этаж и барабанила в дверь квартиры подруги. А так – среди тихого вечера, на лестничной площадке, придерживая дверь за спиной…

– Мара, кто там? – мамин голос. – Остывает всё. Отец, выгляни, – недовольно говорит мать.

Мара меняется в лице. Витя толком ничего не успел сказал, кроме: «Выйдешь?». Сунул ей букет. Нуров высится рядом, готовый подхватить одну или другого: оба, кажется, в предобморочном состоянии. Она уж точно. Её ещё никогда не держал за руку мальчик, не обращался лично к ней, к Маре, а не просто к одной из девочек в компании или классе. Мара ещё не сумела бы объяснить разницу, но явственно её чувствовала.

– Что происходит, молодые люди? – подчёркнуто вежливо, как обращаются к подчинённым, спрашивает оттеснивший Мару отец.

Она едва успевает вытянуть свой букет из стремительно сужающейся щели между косяком и дверным полотном. Отец впихивает Мару в прихожую.

…Через минуту, нет, меньше, отец вернулся, в подъезде послышался топот сбегающих по ступенькам двух пар молодых ног, завизжала пружина и хлопнула подъездная дверь.

Мать смотрела на черёмуховую охапку.

– Дурманом сладким веяло… Поверила, поверила, а больше ничего… Один раз в год сады цветут… – обволакивала помадным голосом комнату Анна Герман.

Затем тонконогий «Днiпро» выдал шуршание, Чарли Уоттс врезал по тарелкам в своей напористой манере, и Джаггер стал набирать высоту на припеве: «I see the girls walk by dressed in their summer clothes». Мара тоже уже была в летнем штапельном платьице. Затем Роллинги ещё озадаченно помычали, Мик повыкрикивал отрывисто слова; затем потекла хрустальная мелодия «Рубинового Вторника». У отца на бобине всё шло вперемешку: «Песня года» и зарубежные записи.

Вечер был запорот.

– А царевна молодая, втихомолку подрастая, всё росла, росла, росла, поднялась и расцвела, – матери, русачке (или как она сама о себе говорила, словеснику), чтобы за что-нибудь отчитать Мару, годилось всё, и строчки из Пушкина. Целая плеяда русских классиков, поэтов и прозаиков, обличала Мару материным голосом то в одном, то в другом.

Но никогда ей ещё не было так удушливо стыдно, как сейчас, когда мать намекнула, что она развилась слишком, недопустимо рано.

Все Марины одноклассницы с кем-нибудь «ходили». Это могло означать совместное сидение на спинках лавочек у дальнего подъезда, или даже поход в кино, совсем отчаянные, обычно троечницы из рабочих семей, уже позволяли себя целовать. Их родители не делали никакой трагедии из скоротечных подростковых влюблённостей: зачем покупать капли в нос, если насморк проходит за те же семь дней?

Мара, как девочка южных кровей, быстро приобретала во внешности что-то провокативное; может, это заставляло родителей ставить барьеры и заслоны. Но тогда что делали на открытых полках Бунин, Куприн, Алексей Толстой и Мопассан, тревожившие нечто ещё не проснувшееся?

Аккуратненький Витя в чистой рубашке с отложным воротничком, вязаной безрукавке под школьным форменным пиджаком, хоть и с волосами до плеч, но тщательно расчёсанными, твердый хорошист с проскальзывающими пятёрками по профильным предметам и перспективой на поступление в вуз, тем не менее оказался под запретом, как оказался бы любой, менее благополучный, мальчик с района.

Удивительно ли, что, выпорхнув из школы в наконец-то настоящую, как ей казалось, жизнь, Мара совершенно не знала, как обращаться с противоположным полом, и немедленно рухнула в катастрофу.

Витя в школе здоровался с ней кивком издалека, с Серёжей они иногда переговаривались, когда вместе оказывались у Светки. На лице старшеклассника всегда читалось неразрешенное недоумение, но ни он Маре, ни Мара ему так и не задали вопросов о том вечере. Она – что им сказал отец? Он – почему он так сказал?

Черёмуха стояла долго, одуряющий запах наполнял комнату, в вазе ей было тесно, и пару веток Мара поместила в бутылку из-под молока. Гулять по вечерам ей запретили до конца учебного года, а потом отправили на всё лето к бабушке, на море.

В восьмом классе ей нравился уже другой мальчик, а через год Витя выпустился, и она окончательно забыла о нём.

Неудобно было только, когда при гостях вдруг музыка прерывалась вот этим ядовито произнесенным матерью «поднялась и расцвела». Кто-то тогда случайно нажал кнопку «рекорд».

ТЕТРАДКА

Бабушка разрешила взять с собой Маринку, одноклассницу. Вот только пройдут экзамены за восьмой класс, а билеты на поезд уже лежат в отцовом письменном столе.

Девочкам вручили по чемодану, Маринка ещё прихватила маминых пирожков – капустные и с повидлом лежали в одном пакете, пакет нечаянно смяли, начинки перемешались, но к концу двух суток дороги остатки домашней снеди показались просто объеденьем! – а Мара взяла с собой тетрадку в 96 листов в редкой белой обложке, ещё дома выведя в ней начальную фразу рассказа.

«Гладь залива перевернулась…»

За время каникул к фразе не прибавилось ничего.

В четырнадцать лет всё заслуживает удивления, всё поглощает внимание подростка, столько всего нужно попробовать, ты ничего не можешь сделать окончательно, ничего не можешь завершить, ходишь с набитым ртом, выжимая из жизни весь насыщенный вкус, как из пластинки чиклиса, который вынимаешь и обмакиваешь в сахарницу, когда этот вкус истощается, и так несколько раз, пока жевательная резинка окончательно не теряет эластичность и не растворяется в кашицу.

Разве до тетрадки?!

Они пересмотрели все фильмы с Гойко Митичем во всех летних кинотеатрах, перезнакомились со всеми сверстниками на пляже, ободрали вдоль всех соседских заборов зелёные жердели с горьковатой молочной косточкой, вследствие чего им обеим пришлось пить марганцовку и уголь, переслушали все новые пластинки у троюродного дядьки Мары (или как там называется эта степень родства?), её ровесника, не пошедшего в девятый.

Дед Валёк учил Мару чеканить, и она привезла родителям две свои работы – луноликую девушку с виноградной лозой вместо локонов и оленёнка. Одна была на меди, другая на латунном листе, и дед обе начистил в нужных местах зелёным бруском пасты ГОИ до блеска.