Девушки тяжёлого поведения

Отец, который ещё учился на вечернем, а ранним утром ему нужно было бежать на смену, по полночи ходил с дочкой на руках, полируя бедром обод круглого стола, вокруг которого совершал бессчётное число витков – чтобы, задремав от усталости, не упасть «с дитём».

Давал поспать жене – государство оторвало её от трёхмесячной дочки и отправило на работу, где ей надо было заботиться и учить уму-разуму сразу тридцать гавриков, не сильно отличавшихся от молодой учительницы по возрасту.

Отец вызывал в Маре восторг. До того самого ужасного дня, как Мара узнала, что жизнь страшнее, чем в книжках.

МАРА И СТЫДНОЕ

Мара была недотёпа. Мама сокрушалась: никакой сметливости у девчонки. Во всё надо носом тыкать.

Мара отчётливо помнит все случаи, когда она лажала. Если бы её смуглая кожа вообще могла краснеть, Мара ходила бы пунцовая при каждом воспоминании.

Как помидоры, за которыми она носилась вдоль борозд, опьянённая ни с чем не сравнимым запахом томатной ботвы и собственной удачливостью. Ей было лет восемь, они с отцом поехали в местный совхоз на уборку овощей. Платили урожаем. Можно было, выполнив норму, собрать себе четыре ведра помидоров. Отец – работал он всегда с энергией зверя – быстро ушёл на дальний участок поля, а Маре было поручено наполнить вёдра домой. Девчонка ликовала, когда опережала нерасторопных тёток, издали углядев самые спелые плоды, оставляя другим сборщицам незрелые, бурые, едва начавшие краснеть. А у неё-то, у неё! Самые-самые, надави – и выстрелит сок с семечками.

Почему тётки посмеивались – она не поняла. И не поняла, почему отец, с дорожками пота на загорелом лице, рассердился. Она бежала ему навстречу похвастаться, ждала улыбку, наткнулась на разочарованный отцов взгляд и грубый окрик.

Мара не знает, что его больше угнетало, когда душный автобус пылил по грунтовке назад, в город: то ли, что выходной пропал, то ли, что растёт такая бестолочь, за которую стыдно перед сослуживцами.

И растерянные лица домашних, когда отец занёс вёдра в калитку.

Спасла положение бабушка, домашний Марин ангел.

– Валёк, прикрути мясорубку, – скомандовала она деду, вынимая из кухонного стола тяжёлый чугунный корпус, ручку с отполированной мужской ладонью деревянной рукояткой, стальной винт, пропеллеры ножей и решётчатые диски. Мама тем временем гремела эмалированными тазами, ставила на газ большой бак – стерилизовать баллоны.

Всё пустили на томат.

Вот говорят, стыд гложет. Нет. Стыд сосёт под ложечкой. Тянет и тянет ненасытной глоткой. Мара точно знает. Вот и сейчас эта гастритная тяжесть неспокойной совести.

Ей лет тринадцать. Компания большая: она, родители, друзья родителей – несколько бездетных пар, как же она любила дядю Валеру – искромётного, улыбчивого, обходительного, высокого человека! Он работал главным механиком, она не помнит, где именно.

Вот они идут к лесу вдоль поля с турнепсом. Отец выкручивает пару светлых бомбочек, отирает о рукав брезентовой ветровки, протягивает матери – мать впивается крепкими ровными сибирскими зубами.

Мара возмущена. С пионерским задором обличает: «Вы же сейчас колхозное взяли! Это воровство!»

Повисает мучительная пауза. Всем неловко – и Мару вдруг обжигает осознание, что неловко не за проштрафившихся родителей, а за неё, бескомпромиссную, честную Мару.

Взрослые отворачиваются и идут дальше, нарочито оживлённо что-то обсуждая.

– Маринушка, как же так? – обнимает девчонку за плечи дядя Валера. – Ты же не всерьёз? Зачем родителей обидела? Ты же знаешь, отец твой своё отдаст – чужого не возьмёт. Ну, одну репку. Половина в поле сгниёт. Надо извиниться, девочка, – ласково увещевает он.

Дяди Валеры давно нет. И мамы уже нет. А папка не пережил девяностые, она уже давно старше отца.

И от этого ещё сильнее сосёт под ложечкой. Не вылечить. Не обезболить.

ВОЕННОЕ

Всё детство Мара боялась войны. Откуда она приходила в девочкины сны? Из мира взрослых? Из книг, фильмов, песенной культуры, из домашних разговоров. Из генетической памяти, что ли. Бомбёжки, неразбериха эвакуации, ощущение ужасной, невосстановимой потери.

Мальчишки после уроков бегали на соседнюю гору с остатками дзотов, искать патроны (их следовало бросать в костёр и отбегать подальше и так быстро, чтобы встречный воздух обдирал щёки).

На углу жил Пальчицкий. Никто уже не помнил, откуда пошёл слух, что в оккупации он служил палицаем (именно так, через протяжную южную «а», они произносили это позорное слово). Пальчицкий был угрюмым, а его жена визгливой и скандальной. Помнится, что взрослые сторонились этой семьи.

А местные сорванцы в неё так прямо вцепились.

Над забором возвышался раскидистый дуб, ребятишки собирали там жёлуди – боезапас для рогаток. Когда враг выходил к калитке, следовала команда: «Батарея, огонь!»

На вражеский забор они кнопили листки с кривыми печатными буквами ПАЛИЦАЙ, улюлюкали, как Гойко Митич, вслед ссутулившейся Верочке, выбиравшейся с кошёлкой в магазин на другой улице. Прилавки там были победнее, чем в стекляшке, но затравленная женщина, видимо, остерегалась проходить по улице, где жила половина этого дикого класса, безжалостная правофланговая банда и их предводительница Мара, звеньевая пионерского звена.

Закончилось тем, что к Маре во двор пришёл участковый. Они с Идкой спрятались за спины своих бабушек, которых угнали в сорок втором под румынским конвоем (румыны были звери, хуже своих хозяев фрицев), и вернувшихся в сорок третьем на руины – города не оставалось.

В домовую книгу, рядом с отметками о пожарных проверках, вписали строку о проведенной профилактической беседе, пригрозили детской комнатой милиции в следующий раз. Бабушки поклялись, что следующего раза не будет, отругали девок «каторжанками», но пообещали не рассказывать родителям.

Все в классе, и девочки, и мальчики, были влюблены восторженной детской любовью в четырёх танкистов, чья эпопея была снята польским телевидением. Школьный народец окрестил фильм «Три поляка, грузин и собака». Марино сердечко, принадлежало, конечно, Янеку – белобрысому, похожему на её закадычного друга Сурика, только Сурик-то был сопляк, а Янек отважный фронтовик.

Сейчас Мара понимает, насколько близко была к ним та война. Сама она родилась на девятнадцатый год после победы. Её дедушки и их друзья, собиравшиеся на семейные застолья, ещё не все перешагнули порог пятидесятилетия. Она любила эти собрания и захмелевших мужчин, которые начинали петь и рассказывали много чего, что на детский ум Мара толком не поняла и не запомнила. Она только видела фотопортрет усатого человека над лобовым стеклом «Запорожца» у сибирского деда, маминого отца. Такая же карточка была и в кабине его грузовика – дед шоферил и на фронте (возил боеприпасы), и после демобилизации, на слюдяной фабрике. Когда Мара, приехав из гостей, рассказала это Вальку, её самому родному дедушке, с которым росла, он как-то странно поёжился, но промолчал.

Валёк, который никогда не лез в карман за острым словцом и весёлой шуткой, был, пожалуй, единственным, кто мрачнел к концу таких душевных застолий. Тогда Мара не понимала почему. У деда не было боевых наград, на клетчатом пиджаке рядком висели только юбилейные. Зато на спине, под лопаткой, ближе к позвоночнику, имелся ромбовидный шрам – Мара видела, когда дед по утрам делал обязательную (не пропускал) зарядку с эспандером. Происхождение шрама никак не комментировалось и только много позже Мара узнала, что это след от штыка конвоира.

Война с фрицем закончилась для Валька в венгерском городке Печ. Дед стоял ночью в карауле, когда на него двинулась тень. Подгулявший офицер, как позже выяснилось. На окрик «Стой, кто идёт!» человек с оружием, пытавшийся проникнуть за запретку, не ответил. Дед сделал предупредительный в воздух, а потом дал по ноге. Военный трибунал отправил Валька на десять с лишним лет в Пермлаг, за покушение на жизнь офицера. Что он, снайпер, не промахнулся бы, если б имел такой умысел, во внимание принято не было.

Когда деда уже не стало (Валёк умирал на её руках, опутанный катетерами, Мара каждый день бегала в больницу сдать пустые ампулы от наркотиков и выписать новые, рак задетого когда-то штыком лёгкого догнал бойца через столько лет, четвёртая стадия). На красную подушечку, куда прикрепляют награды покойного, (хоронили всё же с почестями, с оркестром от завода) оказалось почти нечего положить. Мара нашла в оставшихся документах вчетверо сложенный лист бумаги с крошечным фото человека с измождённым лицом, в котором угадывался дед – подорожная справка, с которой он возвращался в 1956 году домой, сыновья выросли без него, старший уже получал аттестат зрелости.

Вальку его заслуженные прославившиеся на фронтах родственники сочувствовали, в семье его любили, но на этом празднике он был как бы чужим.

Курил в сторонке, тайком от Мариной бабушки.

Возвращался, когда Мара затягивала песню – поддержать обожаемую безголосую внучку, увы, не унаследовавшую его музыкального слуха.

Любимой в Марином репертуаре, терпеливо выслушиваемом принявшей на грудь по случаю праздника роднёй, была эта – военный романс Соловьёва-Седого «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат», с намеренно неровным ритмическим рисунком, этот переход от почти колыбельной в припеве до плясовой пленял доморощенную артистку. Как же ей хлопали! Мара была любимицей всего разветвлённого семейного клана Ехловых.

***

Младшую бабушкину сестру, Нану, успели эвакуировать с дедом Григорием (их отцом) в Поти. Там она работала на засолке рыбы, обжигая руки выше резиновых перчаток тузлуком. Дед слесарил на заводе.

Домой они вернулись раньше бабушки, сразу, как только фашиста выбили из города, то есть осенью сорок третьего. На месте дома был пустырь. Есть было совершенно нечего. Ждали ноябрьской путины, когда пойдёт хамса. Эта рыбёшка, идущая сегодня по баснословной цене, спасла город.

Местная флотилия выходила на дельфиний промысел – из этого морского животного делали колбасу в цехах рыбзавода.

Заводам выделяли участки каменистой земли, чтобы хоть что-то выращивать для столовых.

Нана поступила в медучилище.

В детской голове не отложилось (про любовь тогда было не интересно), где Нану заприметил морпех, участник легендарного десанта, красивый, как бог (как Дэвид Боуи, поняла Мара позже, сличая фотографии из домашнего альбома со снимками звезды в глянце), с задорным чубом, уроженец липецкой земли. Будущий дед Сашка.

Нану дома за эти свиданки гоняли. Говорят, дед даже лупил. Семье хватило и Мариной бабушки, выскочившей замуж в пятнадцать и войну встретившей с годовалым ребёнком на руках (Мариным отцом).

Продолжалось это недолго. Краснофлотцев бросили дальше на запад, в Севастополь.

Триумфальное возвращение бравого морпеха подросший Марин отец уже запомнил сам.

– Нана, Нана, беги скорее, моряк твой в калитке! Дед тебя больше не будет веником лупить!

Букетный период был недолгим. Вскоре пара пошла «расписываться».

Бабушка Мары, работавшая буфетчицей в ОРСе, преподнесла молодым свадебный подарок: грамм триста карамелек без фантиков (кажется, это были «подушечки») в кульке из коричневой обёрточной бумаги.

Нана часто вспоминала, как они с юным мужем, пьяные от счастья, бродили по улицам и грызли эти подушечки, обжигавшие сахарином рот. Но поцелуи, уже узаконенные родиной и семьёй, были, конечно, слаще.

ЩИКОЛОТКИ

В наследство от бабушки Маре достались дом на юге, злокачественная гипертония и тонкие щиколотки. Последним подарком она всегда гордилась, вычитав у Мопассана однажды про широкие норманнские лодыжки как признак низкого (крестьянского) происхождения. С детским снобизмом, непонятно откуда взявшимся (мамина родня была из крестьян, в Сибирь уехали с безземелья по столыпинской реформе, мужская линия шла из мастеровых, даром, что отцова прабабка носила фамилию Раевская), Мара быстро рассталась, но щиколотки, несомненно, были самым выигрышным в её внешности.

Ну, ещё грудь, не опавшая после родов, но её-то не выставишь на общее обозрение.

А вот бабушкин аккуратный носик Маре не достался. И серые глаза тоже. Пришлось довольствоваться карими, которыми на юге никого не удивишь.

Бабушка. Маре никогда никто не верил, что эта моложавая женщина приходится ей именно бабушкой, а не, скажем, тёткой. Полина Григорьевна долго обходилась без морщин – удивительно при том, что ей довелось пережить.

Войну бабушка встретила шестнадцатилетней, с годовалым первенцем на руках. Брак был вынужденный: мужа, который был старше почти на десять лет, она и полюбить-то не успела, но пузо лезло на глаза, и их быстро окрутили. Дед был тапёром в клубе, где крутили кино, играл перед сеансами. Полина ходила туда же в секцию акробатики. Даже, как после слышала Мара, у бабушки был какой-то спортивный разряд. Ну, и случилось.

Дед (тогда, конечно, молодой и обаятельный) был хроменький – одна нога короче другой, и его долго не призывали на фронт, и они успели зачать ещё одного ребёнка. Но выяснилось это уже в оккупации, когда бабушку с другой Мариной роднёй угнали на Украину.

Пятихатки освободили к концу октября в сорок третьем. Марин родной город – месяцем раньше. По воспоминаниям родни, вернувшейся на развалины, власти разрешили занять любую уцелевшую коммунальную квартиру (их осталось раз-два и обчёлся, люди жили в землянках, устраивались в траншеях, натягивали брезент над головами в ожидании проливных дождей, одна отстроенная общими усилиями улица так и прописалась в официальных документах с именем «Четвёртая траншея»).

Полина возвращалась домой (фактически на пустырь, где уже были вбиты колышки под фундамент) на открытой платформе с углём; срывавшийся в пути снег запорошил груды бурых слоистых камешков, лёг на кудрявую голову юной женщины, прикрыв раннюю седину, лёг на плечи, укрытые стареньким вытертым пуховым платком. Женщина прижимала к груди тощего головастого младенца, обёрнутого в несколько слоёв всеми тряпицами, которые только нашлись.

За старшим внуком баба Маня, мать этой несчастной измождённой женщины, проводница, съездила на Днепропетровщину чуть раньше, как только пустили поезда, и привезённый ею трёхлетний уже Вовка, сам как уголёк, изумлял родню украинским выговором, произнося «вэ» на месте «эль». Если встречал на улице больших серых псов, неизвестно откуда вдруг появившихся в напрочь опустошённом ещё недавно городе, испуганно кричал: «Вовки! Баба, вовки пившли!»

Как-то налаживалась жизнь. Возвращались с фронта мужчины. Пришёл после госпиталя и дядька Полины, дядя Павлуша, морской офицер, командир тральщика, молодой капитан-лейтенант с орденом Красной Звезды и орденом Отечественной войны двух степеней. А другой её дядька, по прозвищу «Цыган», пропал без вести. Семья много лет искала его, но безуспешно. Кто-то говорил (уже появилась на свет Мара и даже доросла подслушивать взрослые разговоры застолий), будто Ваську-цыгана видели в Америке, но в это слабо верилось. Скорее, косточки этого лихого парня, дружившего с одним из братьев Коккинаки (в родном городе Мары не было нужды объяснять, кто это такие, бронзовые бюсты прославленных лётчиков стояли в центральной аллее) истлели в горах, где укрывались и откуда совершали свои рейды партизаны.

Не прояснённая судьба «цыгана» сильно мешала его дочери, но всё же Лилюхе удалось пробить гэбэшные препоны и выучиться. И даже стать доктором технических наук и самой писать учебники.

Что же до Мариной бабушки, двоюродной Лилюхиной сестры, – она так и осталась с неоконченным средним, работала то проводницей (но вскоре её сняли с рейсов – открылась тяжёлая гипертония), то буфетчицей в ОРСе, то киоскером в ближней к дому «Союзпечати», в очередь с бабушкой Идочки, благодаря чему у Мары с Идкой всегда были самые красивые почтовые марки, собираемые хаотично, без разбору, и значки с Волком из «Ну погоди!».

Но когда Полина, Поля по-домашнему, надевала пошитый золовкой костюм, по тогдашней моде, с твёрдыми подплечиками, прямой юбкой, надевала туфельки Мэри Джейн (с ремешками поверх её умопомрачительных щиколоток), водружала на свои неукротимые кудри шляпку с вуалеткой, застёгивала на тонком запястье золотые часики с дутым браслетом, она выглядела как жена партийного начальника средней руки.

СТРАШНОЕ ОТКРЫТИЕ

Они с Идкой сидели на бабушкиной половине на застеклённой во всю торцевую стену веранде, откуда открывался обзор на начало улицы и «большой» дом – ЖАКТовскую двухэтажку. Девочки обмакивали в блюдце с водой переводные картинки, прикладывали к альбомному листу и осторожно водили пальчиком, пока изображение не оставалось на бумаге, освободившись от клейкой рубашки. Ну «осторожно» это скорее про Иду. Под Мариным напором картинка надрывалась по контуру и расползалась.

Когда Мара выросла, у неё не оставалось ни одной целой молнии на сумочках; Женя сокрушённо вздыхал, дивясь неловкости и дурной силушке своей странной подруги, садился на корточки и подтягивал обезглавленную «собачку» на замках сапожек, сама Мара обычно поддевала замок отвёрткой, а муж вообще не парился – вставлял на место язычка большую канцелярскую скрепку или вообще покупал новые сапоги.

Вдруг что-то отвлекло подружек: во двор двухэтажки заходила молодая женщина, придерживая снизу руками выступавший далеко вперёд живот.

– Беременная! – вскрикнула Ида и покраснела.

Слово было очень неприличным. Ругательным. При взрослых его произносить нельзя – пояснила Ида.

– Почему? – растерялась Мара.

– Ну как ты не понимаешь? – Ида склонилась к уху подружки и горячо зашептала: – Она же «гибалась».

Мара любила поразмышлять о словах, неожиданно для себя открывая родственные связи между ними, угадывать, из какой они страны, какого роду-племени. Вот, например, «зеркало» и «созерцание» – это строгий, преисполненный важности, молодой инженер и его уютная, раздавшаяся в боках от домашних пирогов тётушка, правда же? Но она никак не могла взять толк, откуда растёт произнесённое Идой словцо – нужно гнуться, как ветка, что ли? Они обе не представляли, какое действие стоит за этим грязным словом, знали лишь, что это всегда делают с мужчиной и что это ужасно стыдно.

Ясно же, что этим позорным делом занималась привлёкшая их внимание женщина.

Но тогда… Тогда… Семилетней Маре страшно было додумать эту мысль. На их половине в манежике спал Марин светлоголовый брат, месяцев десяти от роду, и Мара ещё помнила, что и у мамы был живот и её уже нельзя было обнять с разбегу. Да и у соседей, у Иды во дворе стояла коляска с орущим младенцем, вынесенным на воздух на дневной сон.

Получается… Получается, что… Мама тоже? И Идкина мать? Тёть Лиля пусть. Но её, Мары, светлая, лучезарная мама, читавшая ей в уютные вечера разные замечательные книжки, её мама…

Этого не могло быть! Потрясённая, Мара расплакалась. Теперь ей предстояло жить с этой страшной тайной.

АТЕИСТИЧЕСКАЯ ПРОПАГАНДА

В семье Мары царил полный раздрай в религиозном смысле. С одной стороны – ряды и ряды книжных томов и альбомов по изобразительному искусству, библейские сюжеты и мотивы составляли ткань литературы, картин, рисунков, мраморных изваяний; из репродуктора взывает к Господу Иван Севастьяныч Бах, с винила – госпелз, и Мара знала, что реквием – это заупокойная месса.

Но! Она была звеньевой, подтягивала отстающих (это называлось «взять на буксир», и к Маре на буксир просился один светленький мальчик, он жил через перекрёсток от их дома, дети вместе гоцали по местным улицам, обрывая свисавшие над заборами зелёные жердели – внутри была мягкая ещё, молочной зрелости, сочная косточка), всё время тусовалась в пионерском и комсомольском активе (и с мужем впервые встретилась в заводском комитете комсомола).

Однажды на каникулах у сибирской Мариной бабушки, в чьём доме она только и видела иконы (а ещё в альбоме Третьяковки), и куда летом собирались внуки от шести её детей – представьте, какая толпа! И всё это были рослые светлокожие, в основном синеглазые, ребятишки, одна Мара закопчёная. Так вот, однажды, когда за длинным столом под навесом бабушка Евфимия раскладывала в миски только что откинутый домашний творог крупными хлопьями и поливала его подавленной с сахаром малинкой (малинник был за баней, там же колодец с ледяной водой, ломившей зубы, которую дети пили из алюминиевой кружки, прицепленной рядом; нигде больше Мара не пила такой вкусной воды, пропахшей, ей казалось, листвой малинового куста). Увидев, что публики достаточно, Мара торжественно начала, только что на табуреточку не встала. Рассказ был из какой-то книжки, про то, как пионер прокрался в алтарь и увидел, что с обратной стороны иконостаса есть краник и шланг, подведённый к «мироточивой» иконе. Пламенный пересказ Мара закончить не успела, потому что кто-то из дядьёв послал ей в лоб деревянной ложкой. Мара увидела покрасневшее лицо мамы и огорчённое, недоумённое бабушкино.

А ведь Мара, засыпая, любовалась ею, стоявшей на коленях в белой сорочке и убравшей свои цвета спелой ржи волосы под платок. Из правого угла под потолком, из-за отодвинутого на время молитвы рушника, выглядывал со старой тёмной иконы лик Христа, с печальными глазами; Мара боялась встретиться с Ним взглядом, ведь за ней водилось много проказ – в отцовской семье она была первой и очень долго оставалась единственной внучкой и была божком той семьи и всех двоюродных, троюродных даже бабушек и дедов – осколков многодетного клана.

Ещё Мара любила смотреть, как бабушка Евфимия расчёсывает гребнем свои ниже пояса волосы, перекинув через плечо волну этого червонного золота.

Девочке от сибирской родни не досталось ни роста, ни сильного волоса, ни почтительности, ни богобоязненности, ни привычки к сельскому труду, хотя она с удовольствием возилась в огороде -обрывала сладкий горох с грядок и мастерила букетики из фиолетовых с огненной сердцевинкой соцветий картофеля.

Свой позор Мара переживала до середины августа, когда маме пришла пора возвращаться на работу, смотреть, чтобы были покрашены парты, и готовиться к педсовету.

Поезд на этой станции стоял меньше двух минут, и отбывающих гостей загружали в вагон всей роднёй, заставляя тамбур чемоданами (вещей на двухмесячный отпуск бралось с запасом, на все перемены погоды) и сумками с домашней снедью. Бабушкины котлеты и пирожки на сметанном тесте с черёмухой, из русской печи! Солёные огурчики с укропом из кадки, грузди… Не брали только карасиков, зажаренных с луком на чугунной сковороде и томлёных в сметане – мама опасалась, как бы в подпрыгивающем вагоне Мара не подавилась тонкой косточкой.

За окном поплыли поля, леса, полустанки, большие города, реки, к исходу четвёртых суток Мара увидела родной южный пейзаж, его неукротимые краски.

ВО ИМЯ ЛЮБВИ

Мара не собиралась присваивать. Ну честно. Поиграла бы с недельку и вернула. У неё самой были пупсы поросячьего цвета, вертелись только ручки. У Идочки в секретере жил совсем другой – беленькая голенькая куколка, с ладонь, с локотками и коленочками на шарнирах, всё крутилось, куколка была живая.

Лоскутки для пупсов Маре носил одноклассник со смешным прозвищем Сурипоп. Белобрысый, похожий на немчуру, в уличных играх ему всегда доставалась роль фрица, и Мара сочувствовала пацану, с которым в школе они были не разлей вода. Когда делали общий снимок третьего класса, мать Сурика (ещё одно прозвище Сурипопа) подошла к фотографу и попросила сделать отдельную карточку этой парочки. Мара иногда достаёт фотографию из альбома. Загорелая девчонка повыше, с белыми бантами в тощих косичках, замазанные зелёнкой коленки, взгляд упрямый, вытянутая вдоль корпуса рука сжата в кулак. Сразу ясно, кто здесь кем руководит. Сурик рядом маленький, щуплый, щурится на солнышко.

Мать Сурика была портниха, работала на дому, от клиенток не было отбоя. Отец плавал и привозил отрезы, каких было не сыскать в советских магазинах. Украденный пупсик был бы одет по-королевски, Сурик принёс Маре и на переменке затолкал в её портфель несметные богатства: кусочки только вошедшей в моду парчи, дефицитных органзы, кримплена, гипюра и ткани с выпуклым рисунком – здесь её называли «Космос».

Мара уже раскроила эти умопомрачительные тряпочки, когда у калитки послышался шум. Бабушка с кем-то разговаривала, интонация была всё выше. Мара осторожно выглянула в окно: мать Сурика.

Скандал был страшный: Сурик взял не остатки, а просто отхватил ножницами прямо от отрезов. Обнаружилось, когда заказчице не хватило на платье.

Сурик был порот отцовским армейским ремнём (такой же всегда висел и у Мары в прихожей наготове, правда, Марин отец использовал его скорее для острастки, а вот папаша Сурика, суровый старпом, с провинившимся выродком не церемонился). Сурик молчал, как партизан – роль, которая ему никогда не доставалась. Но для кого старался, вычислить было не сложно.

В итоге улики были изъяты, а из вороха отобранных тряпочек выпал злосчастный пупсик.