Девушки тяжёлого поведения

Девочки смутились. Выходка представлялась безнаказанной, пока их разделяли оконное стекло и улица. Но теперь мужчины, взрослые, стояли нос к носу. Как держаться с ними, девочки не знали.

Эля уже умирала в своём углу. Катька смотрела распахнутыми кукольными глазами, застыв у окна.

– Может, к нам? – оценив обстановку, позвали визитёры. – У нас мастерская, посмотрите на самоцветы.

Спустя несколько лет, когда Яна уже закончила Универ и подрабатывала написанием буклетов ювелирному дому, выяснилось, что мужики не врали. Они действительно были художниками, ювелирами. Как могло бы всё повернуться!

Сожалела ли Яна, пребывавшая в состоянии развода с толком нигде не работавшим Ростиком, тем самым старшекурсником с физфака, который выгнал непрошенных гостей?

Ростик, куривший на лестнице (комната девочек была напротив), ввалился тогда в комнату с другом, они предложили мужикам «выйти» и о чём-то тёрли в коридоре. Вернулись с видом победителей. Жили они этажом выше, как оказалось, в той самой комнате, куда приглашала стрелочка написанного крупными буками объявления: «Девушек, не прошедших дефлорацию, ждут в триста пятнадцатой».

Смешно, но они с Яной не знали этого слова и навели справки у девушек постарше.

Выходило, что Мару уже не ждут. Но они очутились в этой комнате обе.

ДУРЬ

– А провалилась-то ты опять почему? – спросила Таха. – Всё ж так клёво складывалось?

Мара запнулась – рассказать или не рассказать. То, что с ней произошло в начале лета и о чём они с Тахой уже поревели (и подружка перестала обижаться на Мару, что долго не было писем – поняла, почему), в их городке случалось часто. В их кругу, конечно, событие из ряда вон. Но в подвальном этаже городского сообщества многие так входили во взрослую жизнь. В конце концов, почти все их знакомые уже спали с парнями, вопрос был только в добровольности – по согласию или по принуждению. А вот подставлять руку под иглу… Из Тахиных знакомых так никто не делал, даже траву безобидную не курили. Да что там, водились и такие, кто не пригубил шампанского на выпускном.

– Я завалила русский устный, – наконец, выдохнула Мара.

– Чтооо? Разыгрываешь? – Таха отпрянула и смотрела на Мару так, как если б та сказала, что её взяли в отряд космонавтов или в олимпийскую сборную. Ну, то есть очевидную чушь.

– Понимаешь, я взяла билет и вижу, что все эти правила я знаю. Села за стол, вывела свою фамилию на листке. А дальше… Буквы разбегаются, не могу собрать их в слова.

Память вернула Мару в тот день в конце июля. Смысл слов был ей понятен, но сцепить их во фразу, сложить друг с другом – она не могла. Начинала писать – и зачёркивала. Где-то в голове вертелось: надо вот так и вот так, а на листке выходила белиберда.

Время вышло. Вызвали. Мара села перед комиссией. Ещё, как последняя дура, припёрлась в своей оранжевой ажурной майке под вельветовым пиджаком, было душно, и пиджак она оставила на спинке стула. И теперь светила перед экзаменаторами шоколадными вздёрнутыми сосками сквозь эту злосчастную майку. И не могла выдавить ни слова.

– Понимаешь, Таха? Не единого! Препод говорит: «Ну у вас же пять в аттестате, ладно, допустим, в школе натягивали, но пять за вступительное сочинение, пять на творческом конкурсе – за грамотность в том числе. Это невероятно! Хоть что-то же вы должны знать!»

А я молчу. Слова, мысли роятся, толпятся у входа, а на язык не идут.

– Ну, если вы сами не хотите себе помочь, – недоумённо тянет препод…

Таха стояла, не понимая:

– Так что на тебя нашло, Мара?

Да откуда она знает? Накануне они сидели в боковушке, травили байки. Кто-то рассказал, как подшутили над приятелем, перебравшим с дозой: положили спичку на пол в сортире, а он никак не мог её переступить, заносил ногу высоко, в такой неустойчивой позе его швыряло, преодолеть препятствие к кабинке бедолага не мог, все ржали так, что сами чуть не обмочились.

Вспомнить бы, как возникла тема, что у соседей есть. И почему она, дурочка, вызвалась стать лабораторной крысой? В комнате, наискосок от боковой лестницы, рядом с торцевым окном, она села на кровать, ей больно стянули резиновым жгутом мышцу над локтевым сгибом, прищемив кожу. Потом долго пытались нащупать русло, но её тонкие вены, и так неразличимые на смуглой поблескивавшей коже, мгновенно прятались. Однако любопытство заставило Мару терпеть.

Наконец, игла нырнула куда следует…

Это были крайне неприятные ощущения. Правая нога начала расти до невообразимых размеров – Мара никак не могла это прекратить – пока не превратилась в гигантскую секвойю, которую невозможно было сдвинуть с места, и теперь Мара не могла встать с кровати. Вдобавок потолок едва не упал на неё: приблизился так, что она не могла расправить диафрагму, дыхания почти не было. На этом давящем потолке во всю ширь развернулся калейдоскоп, но таких тошнотворных охристых расцветок, что её тут же укачало, однако закрывать глаза было бесполезно: назойливый меняющийся рисунок проникал сквозь веки. Из угла к ней тянулся мохнатый сгусток мрака. Ей больше никогда не захотелось повторить. Поначалу она ещё комментировала заинтересованным наблюдателям свои ощущения, кто-то даже сидел рядом и записывал в тетрадь на коленке. Её это рассмешило: умирающий академик Павлов диктует студентам. А потом окончательно потеряла связь с реальностью.

Её перенесли в их комнату. Наверное, Гошка, вначале веселившийся со всеми, а затем не на шутку разозлившийся. Несмотря на крайнюю худобу, она всегда весила неожиданно много. «Это твой гигантский мозг», – шутили друзья. «Нет, это её неуёмная фантазия», – поправлял Гошка. Вообще-то он был Саша. Прозвище образовалось в результате сокращения его длинной немецкой фамилии. Он приехал из немецких поселений на севере Казахстана. Вся их комната была оттуда – и похожий на Джона Леннона Мурад, Мурашка, Басмач, Азиатина – как его только ни называли! И высокий рыжеватый светлоглазый еврей Женя Найман, сведший их. Мара ещё не знала этого, но на следующий год история отзеркалится. Другой Саша познакомит её с другим Женей.

Она проспала сутки, даже в туалет не было позывов. На консультацию с девчонками не пошла. И вот теперь онемела перед экзаменаторами.

– Не понимаю, – повторила ошарашенная Таха. – Ты же из другой истории совсем, этот сюжет тебе не подходит. Вот если б ты рассказала, что тебя остановила заблудившаяся старушка и вы долго с ней обходили квартал за кварталом в поисках нужного дома, и ты опоздала на экзамен…

Таха тряхнула своими локонами – волосы у неё, на зависть, были настолько пышными, что она и зимой часто обходилась без шапки. Таха была красивая – синие глаза, узкие ладони, тонкие запястья… Мара никогда не могла влезть в подругины перчатки.

Они оттолкнулись от парапета и пошли в горку, к оперному. Там, выше, был двухэтажный гастроном с кафетерием, в котором можно согреться.

У СВОИХ

Нагулялись по сырому городу они с Тахой досыта.

– Вот здесь Петелька с Лёлей и снимают квартиру, – сообщила Таха, когда они добрели в начало Компросса. – Они будут рады.

Завернули с проспекта во двор. Поднялись на третий этаж сталинки. Родная до слёз Петелька уже была дома. Ждали Лёлю. В большой комнате накрывали стол. Лёля привела их одноклассника, курсанта военного училища.

– Ооо, пропажа объявилась! – Шер стиснул Мару в объятьях, приподнял, бережно поставил, покачал из стороны в сторону, удерживая за плечи. Маре было легко и спокойно в этих руках. Шер был старшим в их компании одноклассников, выглядел взрослее своих лет и был основательным, от него веяло надёжностью. Не как от Шанина – одеколоном Айвенго и снобизмом. Спесивого Шанина, восходящую звезду местного хоккея, она постоянно задирала. Опускала, как сказали бы сейчас. Шер наблюдал за их перепалками посмеиваясь, готовый встать на защиту остроязыкой девчонки. Защиты, впрочем, не требовалось. В школе Мара, ещё никем не пуганная, не растерзанная, не сбитая с толку, не опрокинутая во тьму, держала нос высоко. Её любили в их компании, считали немного странной, конечно, но восхищались. Мара была источником и персонажем разных баек – сегодня сказали бы «мемов». Девочка-происшествие, с такой не заскучаешь. Её словечки и фразочки моментально расходились по классу, годы спустя обнаружилось, что девчонки записывали за ней и при случае выдавали за своё.

По дневникам расходились и стихи. Один из них открывался обращением Mon sher, и некоторые решили, что это любовное признание ему – Шеру, Антону. Пока кто-то не заступился и не пояснил, что это просто французское «Друг мой», ну, как в салоне Анны Павловны Шерер – у недавно пройденного Толстого встречается едва не на каждой странице.

О, mon sher, я ждать устала

Нежный взгляд и голос твой.

Для чего же я познала

Горький вкус любви земной?

Когда Маре напомнили эти стихи на встрече выпускников, она даже растерялась. Там было ещё про то, что «от обиды иногда с кем-то она в любовь играла, но любовью – никогда!» Одноклассница, сохранившая целую тетрадь Мариных школьных виршей, до сих пор считала это поэзией.

Кстати, для неё это и было писано – Светуле нравился какой-то мальчик не из класса, и Мара в два счёта набросала это любовное посвящение как бы от неё, от Светки.

Какой вкус у любви, она тогда не знала, что вы!

И сейчас не знала. Но вычитала в каком-то толстом томе, возможно, у Манна, что любовь (новое значение этого слова уже было ей открыто) пахнет как коробка сардин. Как точно! – поразилась Мара.

Такую же беспощадную точность она найдёт у Измайлова, нарисовавшего беспорядок в комнатушке друга: «простыня как бумага из-под селёдки», и эти пять слов предельно наглядно отразят бардак и в помещении, и в личной жизни хозяина комнаты.

Пока собиралась компания, Шер успел осведомиться об этих месяцах, прошедших с выпуска, в которые они не виделись. Главное Мара, конечно, выпустила из рассказа. Но Шер каким-то взрослым чутьём определил: это уже не беззаботная весёлая девчонка, которую они опекали. Надлом в ней был очевиден.

– Кто он? Я его знаю? – тихо спросил Шер.

– Неважно. – Не хватало ещё признаться, что этот «он» был не один. Эту тайну она доверила только Тахе, а Таха ни за что Мару не выдаст. Подружка – кремень.

Мара вспомнила, как в трудовом лагере – день выдался знойный и в поле работали в купальниках – они рухнули в заросли крапивы (оступились случайно, но чтобы сохранить лицо перед мальчиками, сделали вид, что им ништяк, крапива жалила голые спины, а они раскинули руки и ноги, словно подставляя их солнышку на пляже. Мара не помнит, сколько минут они так выдержали – боль, кстати, притупляется. Но мальчишки, последовавшие их примеру, взвизгнули, и даже послышалась табуированная лексика, «Сцка!» – орали прилежные домашние мальчики, посещавшие с ними факультатив по литре).

Сели за стол. Откупорили херес – любимое вино Мары в ту пору. Блюдо отварного картофеля и сложносочинённые салаты – девчонки постарались.

Вечер сгущался. Бобины тихо зашелестели, затем комнату разрезал звенящий саунд Scorpions. Потом ворвались драматичные UFO, Мару пригласили на медляк – Шер нянчил её в крепких руках под не стареющую Беладонну. Среди своих было спокойно. Комната, которую девочки обиходили, дышала уютом. Мир снова стал дружелюбным.

И тут раздался дверной звонок. Гостя впустили. Это – невероятно, да? Мара не ожидала такого подвоха – был вчерашний студент, которого она так поспешно оставила в танцзале.

Шер ощетинился. Но этому Володе (или Вадиму?) было наплевать. Он кивнул Тахе и другим девочкам, которых тоже знал, и вытянул Мару в коридор.

– Мы покурим, – отсёк он всколыхнувшееся собрание.

Они устроились на подоконнике в кухне. Под коленку давил угол неплотно закрывавшейся дверцы «холодильника» – выемки в стене. Володя (или Вадим?) нашёл отвёртку, подтянул петли. Вернулся к сигарете.

– Ты почему такая? – пыхнул Маре в лицо. – Почему свинтила вчера? Думаешь, буду за тобой бегать?

– Ты уже. Уже бегаешь, – Мара смотрела с прищуром, то ли защищаясь от табачного дыма, то ли по злой привычке. («Я смотрю в прицел прищура на с ума сходящий мир». )

Володя (или Вадим?) стянул её с подоконника, развернул спиной, прижал к себе, продев Маре подмышками свои крепкие руки и замкнув их на плоском животе девушки. Коснулся щеки прядями длинных волос. Щёкотки Мара не выносила. Поёжилась. Он запрокинул голову, откидывая волосы с лица. Потом умастил свой подбородок на её макушке, не выпуская девушку. Так будет потом делать Женя. И это станет счастьем.

Но сейчас в ней ничто не отозвалось на ласку. Выжженная пустыня, опрокинутое у колодца жестяное ведро. Пустая змеиная шкурка на пыльной дороге. Так она себя ощущала, Мара. Все те чувства, которых с трепетом ждёт в себе каждая девушка и которым в ней не дали расцвести, были умерщвлены. Единственное, что в ней ещё жило, была ненависть.

Она уже знала, что станет делать. Кружить им головы, обещать взглядом, распалять и срываться в последний, самый опасный момент. Сталкивать друг с другом, ссорить – и исчезать, пользуясь замешательством.

Раз за неё некому было заступиться. Некому было пожалеть. И не надо. Маре уже открылась её женская власть.

В СПИНУ

Маме никогда ничего нельзя рассказывать. Написав эту фразу, Мара тут же вспомнила Петелькину маму, которой как раз можно было рассказать всё. Почти.

Они любили собираться у Петельки после уроков. С порога девчонок встречали запахи домашней выпечки. В квартире было тепло не только от духовки. Петелькина мама и сама была уютной, и любила «посплетничать» с её одноклассницами.

У неё была рыжая грива колечками и покрытые вишнёвым лаком остроконечные ноготки. Как у Петельки – только у девочки лак был светло-розовый, чтобы не придирались в школе.

«Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей» – декламировала по случаю мама, но на Мару это не распространялось. Ни маникюр, ни косметика, ни высокие каблуки не были ей разрешены. Должно быть, много позже осенило Мару, мама чуяла опасность для старшеклассницы, росшей не красавицей, строго говоря, но всё больше приобретавшей какую-то провокативность во внешности. Мама как могла пыталась приглушить, затушевать эту – как бы сказать – «призывность» в дочкином облике.

Сексапильность, назвал это Женя. Он знал много этаких слов. Научил Мару им: «фелляция», «кондом» – на районе это называлось по-другому.

Однажды Мара всё же поделилась с мамой. Доверила ей самое тайное, самое сокровенное.

Она пережидала зиму 1982—1983 года, чтобы после попытать удачу в Свердловске ещё раз.

Родители сочли, что там, на юге, под бабушкиным крылом, отбившейся от рук девчонке будет безопаснее.

Мама предварила её приезд письмом.

«Я не написала вам после переговоров, потому что в тот же день мы узнали, что Марина в Перми, а значит, скоро заявится домой, а после отправим её к вам. Мы с ней договорились, что о своих делах она вам расскажет сама. Надеюсь, она сказала также, что никто её никуда не отпускал, и мне её побег стоил многих бессонных ночей, слёз и невыносимых страданий… Здесь вся беда была в её нежелательном окружении…

Марину я оставила тогда потому здесь, что она была единственный взрослый – казалось мне – человек около меня. С которой я могла поделиться своими горестями (отец тогда куролесил, вспомнилось Маре), найти в ней хоть какую-то поддержку…

Потом, когда Маринка сбежала 2 октября, все стали считать, что моё угнетённое состояние, работа из рук валилась – из-за Марины…

Надеюсь, она многое поняла и раскаивается…»

«Мамочка! Если бы ты была рядом!» – писала ей Мара сразу после Нового года. – «Знаешь, во мне поселился страх. Страх потери… Я почти физически ощущаю, что мне придётся страшно заплатить, может, всей своей жизнью, за чёрствость и бездушие, которые ещё совсем недавно владели мной, не оставляя места хотя бы для рассудочной, не духовной, порядочности по отношению к близким. Я принесла тебе столько страданий (писала восемнадцатилетняя Мара), что не смею надеяться, что судьба не смеется надо мной сейчас. Это слишком дорогой подарок для меня, чтобы не заподозрить подвоха… Я, наверное, очень путано пишу и, пожалуй, несколько религиозно, – это оттого, что я не до конца верю и боюсь спугнуть нечаянное счастье…

Ты же поняла, правда? Я полюбила… Я возрождаюсь…

В каждой клеточке моего тела, в потаённых уголках моей души таится тихая радость. Я пишу, а за окном дождь, тихий и нежный, словно он целует землю, израненную ливнями и градом. Это дождь, как ласка, не тревожащая воспоминаний и надежд, а успокаивающая боль, снимающая усталость, устраняющая суетность будней. Под музыку этих робких слёз неба, наверное, блаженство – умереть. Заснуть и не вернуться в эту сутолоку. Но ещё большая радость – жить. И во мне живёт музыка. Видишь – и страх, и радость, и музыка – я стала сказочно богатой, в моей душе – целое состояние.

Он очень бережен со мной… А потом я случайно посмотрела в его сторону… И в это время он поднял глаза. Я улыбнулась, но так, будто не ему конкретно, а вообще, я не знала, как он среагирует, а больше всего я боюсь быть застигнутой врасплох, незащищённой… а он улыбнулся мне. А потом, в течение вечера, наши взгляды часто встречались, и их опережали наши улыбки. Мы улыбались друг другу как заговорщики, как посвящённые, словно знали Нечто, неведомое другим, словно нас связывала тайна… И когда началась музыка, он пробирался ко мне через толпу…

Домой меня провожал он… И я всю неделю ждала новой встречи, и больше всего боялась, что забуду его лицо и не узнаю. Но он нашёл меня…

С головой у меня всё в порядке, не думай ничего такого. Просто у меня это впервые. Сегодня небо плакало от радости за меня. И город бережно укутан серой пеленой от пронизывающего ветра. Как будто все и вся стали бояться сделать кому-то больно…»

К письму были приложены стихи. О том, что несмотря на уникальность этого чувства, страхи у всех влюблённых одинаковы из века в век.

«… И тот же вечный страх опять С своей любовью разминуться, Не в ту минуту оглянуться… Столетье минет не одно, Но те же сны нам будут сниться, И то же чудо повторится – Но знать нам это не дано. И все мы будем в неведенье, Что болью мы одной больны И свет на всех одной Луны – Свидетель нашего томленья. И то нам будет невдомёк, Что до смешного мы похожи И на мотив любви положим стихи из тех же самых строк».

Ещё Мара заклинала маму ничего не сообщать бабушке. Она сдуру пересказала в письме свой сон – будто танцует в красных туфлях, а это, по народной примете, к скорому замужеству. Мара тут же успокаивала маму, что ближайшие несколько нет об этом не помышляет (у семьи был припасён для неё другой жених, уже делавший предложение, «сын маминой подруги»).

Мама тут же написала бабушке, что именно, Маре не известно, но итогом было то, что у Мары изъяли и спрятали под замок паспорт и выдали только, когда пришла пора ехать в Свердловск.

Там с этой неземной любовью быстро расправился безжалостный взрослый Занд, против которого у девчонки не было шансов.

«… Из сумочки у самого порога

Я обронила прежнюю любовь.

А ты блестел своей улыбкой бога,

Из-под ногтей выскабливая кровь.

Три на четыре, с уголком – всего-то!

Не мудрено и было обронить.

И ты не дал поднять мне это фото,

Ты перетёр единственную нить.

Раздел, разделал, простыня – как скатерть.

Снял пробу, отдал другу: «Неплоха!».

Из ничего не значащих объятий

Ты вычеркнул, как строчку из стиха.

В тебе теснятся образы другие

И найдены удачные слова.

Чернила этой ночи Вальпургиевой

Уже поблекли, видные едва.

Ты был ли вестник ласкового бога,

Или его весёлый антипод?

Затоптанное фото у порога

Всё так же мне ответа не даёт».

ДОМ

Три попытки впустую. Мару опять не взяли. Все провалившиеся уже разъехались, Мара не торопилась покидать Свердловск и врала коменде, что ждёт перевод из дома, чтобы взять обратный билет. Завтра, нет, послезавтра – и она сразу съедет. Но хочешь не хочешь, койку надо было освободить – студенты возвращались с практик и каникул.

Мара стояла в кухне, опершись тощей спиной о подоконник и вытянув тонкие загорелые ноги.

Старшекурсница резким движением сдвинула их, больно попав по лодыжке:

– Не видишь, я кастрюлю с плиты несу?

На голос заглянула Аня:

– Танька, ты чего расшумелась?

– О, Маришка! – увидела девушка Мару, они познакомились год назад в одной шумной компании. – Поступила? Поздравлять?

Танька ядовито хмыкнула.

Аня утянула Мару с собой в комнату.

– Ты рассказывай, – сказала она, собираясь. Выслушав невесёлую историю, предложила: – Слушай, а давай со мной?

– Так, небольшая вечеринка по случаю получения диплома Зандом, – объясняла Аня по дороге. Девушка загрустила. Её возлюбленный уезжает через неделю, и она даже не сможет его проводить: нужно срочно домой, в соседнюю область, неотложные дела – Мара не запомнила, что. Вроде бы, оформила академ и торопили в редакции, место держать не будут.

– Поживёшь там, когда Занд уедет, я попрошу, он отдаст тебе ключи, вы только договоритесь, когда тебе за ними прийти. Осмотришься, что-то решишь, может, с работой повезёт. После картошки Нина ещё приедет, ты её знаешь. Вдвоём в этой квартире вам веселее будет. Честно говоря, одной там жутковато.

Аня радовалась, как замечательно она всё придумала, и что этой невезучей девочке не нужно будет возвращаться туда, куда она возвращаться панически боится. Девушка предположить не могла, что Мара вселится в дом на следующий же день, до отъезда хозяина. Но разве самой Маре пришло бы такое в голову?

Она не понимала, как сразу же оказалась во власти этого человека. Пришёл за ней в общагу следующим утром, Мара сидела у стола на вахте, развлекая и задабривая дежурную, чтобы продержаться здесь ещё несколько дней. Увидела нового знакомца с парой его вчерашних гостей.

– Слушай, а давай-ка сейчас твои вещи перевезём, а то закрутимся, знаешь же, как это бывает, а после некогда будет.

Мара не верила своему счастью. Выбраться из этих стен, где на неё уже недобро посматривали, и расположиться в доме, практически в центре – горисполком почти напротив, а через пару дворов – высотка облсовета, до Плотинки десять минут неспешным шагом, до Универа – двадцать, ну полчаса.

Дом, правда, старый, живут в трёх или четырёх квартирах, одно крыло вовсе не заселено, в глухом коридоре – груда камней, торцевое окно выбито, ветер гуляет.

Но комната Занда в два окна вчера показалась ей уютной, обжитой, большой стол под абажуром, комод, на нём зеркало, есть кресло, большое ложе, можно уместиться хоть вчетвером, и есть ещё одна комната.

Весёлая толпа надышала в маленьком пространстве, и им, разгорячённым алкоголем, громким разговором и песнями во всё горло, было даже жарко. Теперь оказалось, что жилище холодное и сырое. Печка была не топлена, но хозяина это не заботило. Хотя он шмыгал носом и покашливал – может, и от бесконечных папирос.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.