Я твой день в октябре

Альтов протянул ему руку. Лёха ответил. Рукопожатием договорённость заверили как гербовой печатью.

– Я помогу все в дом затащить?

– Давай, если время есть, – тесть откинулся на заднюю спинку и стал тихонько напевать какую-то украинскую народную песню. На хлебозавод Лёха не успел и после очищения багажника от ящиков и «авосек» с банками вымыл руки в ванной да побежал домой. Помахал рукой Ларисе Степановне, раскатывающей на кухонном столе тесто для «хвороста», который любили все Альтовы.

– Я завтра утром к вам приеду и вашу порцию привезу. У меня кроме этого с мамой твоей дела есть, – тёща тоже помахала каким-то вышитым крестиком маленьким полотенцем.

Дома было тихо как в библиотеке. Радио, конечно, исполняло неизвестную Лёхе классическую музыку. Но тишины это не нарушало. Наоборот, работающий радиоприёмник был частью той тишины, к которой во всём, наверное, СССР, народ давно привык. Отца ещё не было. Мама на кухне готовила ужин. Пахло творогом, топлёным молоком и печёными в духовке пирожками. Алексей поцеловал маму в щеку, она его тоже и побежал он в свою комнату. К жене. Надежда сидела, развернувшись в кресле лицом к окну, голову запрокинула и довольно громко произносила всякие длинные фразы на английском, периодически поворачиваясь к секретеру, на откинутой крышке которого лежала книга и две толстых общих тетради. Лёха шпионским шагом неслышным добрался до кресла и обнял жену, поцеловал её в волос чёрный, блестящий и пахнущий лёгкими французскими духами с оттенком аромата спелого яблока. Соскучился.

–Ой, Алексей!– обрадовалась Надя.– Как быстро вы всё успели с папой! А репортаж сделал?

Она с трудом повернулась, придерживая руками живот, и нежно поцеловала его в губы.

– Надь, а ты перерыв вообще делала? – Лёха сел на подоконник. – Ела что-нибудь? Ты ж с утра долбишь эту ядрёную в корень грамматику. Сдуреть же можно. На кой пёс тебе учить грамматику по учебнику для аспирантов?

– Людмила Андреевна приносила мне чай, какао, колбасу и пирожки с ливером. Я пять штук смолотила, – жена развеселилась. – Ты знаешь, ливерные пирожки – это что-то! У нас дома их не делали. И зря. Вкуснятина бесподобная.

– Ну, ты от вопроса-то не линяй! – перебил её Алексей. – Народ же натурально башкой съезжает от зубрёжки беспрерывной. До нервного срыва доходит. Примеров куча. Даже наши преподы штук сто точно назовут.

– Так я не зубрю, Лёша, – жена оперлась руками о подлокотники и поднялась так натужно, как вроде на спине держала мешок пшеницы. – Я вдумчиво запоминаю. Программа институтская мне уже не нужна в принципе. Я за год выучила всё за четыре курса. Половину, ты знаешь, сдала досрочно. А это аспирантские заморочки уже. Я пойду в науку. Решила уже. Буду после ВУЗа преподавать и писать кандидатскую. Потом докторскую. По фонетике. Я же уже говорила тебе. Вот тебя интересует русская словесность?

– А то! – Лёха изобразил мыслителя. Локоть на колено поставил, а кулак упёр в лоб. – Придумаю новый русский язык, буду на нём писать статьи и книги. А к старости поумнею совсем окончательно, напишу шедевр, получу Нобелевскую и навечно войду в анналы классиков русской литературы.

– И мировой! – добавила жена и они оба рассмеялись так громко, что в дверь заглянула мама.

– Опять, Алексей, ты дурацкие свои анекдоты рассказываешь? Надежда не так воспитана. Ты нам всем её не порть.

После чего Маловичи младшие засмеялись ещё яростней, что вынудило маму заразиться и тоже на всякий случай повеселиться минутку. Больше ей нельзя было. На кухне происходили великие события. Ужин зрел. Отвлекаться было чревато подгоранием или выкипанием. Потому мама исчезла так же незаметно, как и появилась.

– А оно тебе надо – быть учёным-лингвистом? Морока же, – Лёха взял жену за плечи. – Время всё будет съедено наукой и не хватит его ни на детей, ни на мужа. И будем мы все несчастны и сиротливы.

– Ну, во-первых, не детей, а ребёнка. Я больше рожать не планирую. Мы же договорились. Забыл? А, во-вторых, чем мне заниматься при твоей работе и при твоём образе жизни? Ты же его не будешь менять. Сам сказал. Мне, честно, это нравится. Ну, что ты у меня такой универсальный-разносторонний. И всё-то у тебя получается. Бросать нельзя. А это сколько у нас в запасе талантов? Посчитаем?

– Э! Не надо! – остановил её Алексей. – Что мне интересно, то и буду делать. Жизнь короткая штука. Поэтому надо побольше успеть смочь всякого-разного. Плохо только, что домашний тапочек из меня не получится сделать.

Почти всегда я буду где-то и зачем-то, а в перерывах дома. Мы это до свадьбы тоже обсудили.

– Так я только «за»! – Надя обняла его и прильнула щекой к щеке. – Твоя разносторонняя жизнь – это и моя гордость. Не у всех мужья столько способностей имеют. Вот ты и делай свою жизнь, как ты её видишь. А я свою вне науки тоже не представляю. И потому тебе придётся терпеть моё занудство и однообразное существование внутри лингвистики и английской филологии. Согласен?

– Всему, что составляет человеку главное в жизни, препятствовать глупо и неправильно. – Алексей Малович действительно был в этом уверен. Он просто не понимал ещё, что оторванные друг от друга даже самыми добрыми распрекрасными делами любящие люди приобретают много ценного для профессии, опыта житейского, но теряют то, ради чего соединили судьбы, души и тела свои – любовь. Которая приходит незаметно, ярко и внезапно, а пропадает медленно в страданиях, мучениях и в невозможности поверить в её неумолимую безвременную смерть.

Снова постучалась в дверь и заглянула мама.

– Дети, быстренько на кухню. Остынет всё. Успеете ещё намиловаться. Вся жизнь впереди. А холодную печёную курицу едят только в поездах. Давайте. «Руки мой перед едой» и за стол. А я пока приберу в зале. Шила там платье попросторнее Надежде. А скоро папа придет. Он не выносит, когда у меня тряпки да нитки разбросаны.

Батя пришел как раз к тому моменту, когда молодые поужинали и говорили Людмиле Андреевне всякие хорошие слова про то, как было вкусно им и питательно для того, кто пока жил в Надином животе.

– Привет всем, – сказал батя из прихожей, снимая туфли. – Тебя, Ляксей, Матрёненко Игорь, шеф твой спрашивал. Ты хлебокомбинат окучил или как? Мама говорила, что вы с тестем на дачу к ним ездили. Успел?

– Не… – Лёха выдохнул и соврал. Выхода не было. – Там машина подломилась. Задели где-то на просёлке. Масляную трубку пробило. Так пришлось ждать, пока из города привезут. Из гаража. Вот они её часа полтора ставили. Потому не успел я на комбинат. С утра побегу. В обед сдам. Репортаж вроде на субботу наметили? Так я успеваю свободно.

– Завтра с утра мама приедет. Ты во сколько на комбинат убежишь? – Надя снова села в кресло и уложила на живот две раскрытых тетради.

– Во сколько приедет? – Лёха насторожился. – И зачем, главное? Мне она недавно сказала, что у неё с мамой дела какие-то. Какая разница, когда я ухожу? От меня помощь нужна будет? Носить что-нибудь из машины вместо Ивана Максимовича?

– Да нет. Хочет, чтобы ты дома был. Поговорить о чем-то ей с нами обоими надо.

– Ну, блин! – Лёха треснул кулаком по косяку дверному. – Когда ж я репортаж скрою-сварганю? Так и вытурят меня из редакции. А только начал, блин.

Он вышел и заглянул на кухню. Отец мотнул головой. Чего, мол?

– Батя, ты скажи Матрёненко, что готовый репортаж послезавтра утром будет. Завтра не могу с утра. Тёще надо, чтобы она приехала, а я был зачем-то дома, – Алексей почесал в затылке. – Да сдам с утра, в обед ответсекретарь подпишет и поставит в макет. Место же для него есть в резерве. Сто пятьдесят строк плюс снимок. Сделаем. После обеда побегу, ночью отпишусь. Скажешь?

– В последний раз, – батя хлебнул топленого молока и погладил себя по спортивному животу. – Ты не привыкай. Сам портачишь, сам учись и выворачиваться.

– Батя, уважаю. Ты настоящий друг! – И Лёха вернулся в свою комнату.

– Ты меня, Лёшенька, не отвлекай пока, – Надя снова с трудом обернулась. Живот мешал делать простое движение без усилий. – Я завтра Элле должна сдать экзамен по правилу завершенных на текущий момент действий, о произведенных давно, а ещё о действиях в процессе в настоящем времени, прошедшем и будущем временах. Это аж за четвертый курс.

– Ни фига себе! – искренне удивился Лёха. – Ты хочешь четыре курса за два года пройти? А на кой чёрт?

– Увидишь потом, – Надя улыбнулась. – Да ладно, скажу. Да, сдам. Всё за два года. А два оставшихся Элла меня будет натаскивать, а я начну диссертацию писать. Кандидатскую. Понял?

– Не, нам, гусям лапчатым, высокие материи в клюв не лезут. Нам попроще чего… Полегче. Вот мастера спорта в следующем году надо выполнить норматив. Мне всего триста двадцать очков не хватило летом. Ладно. До утра не квасься скрюченной. Ребёнку это не понравится. Родится и отругает тебя. И меня, за то, что не следил за твоим режимом.

И Лёха разобрал кровать. Лег, послушал радио. Оно транслировало передачу «Театр у микрофона». Гоголя вроде. «Мёртвые души».

– Вот тёща завтра приедет, – успел подумать он в полудрёме. – И будет тут такой театр без микрофона! Такие мёртвые полягут вокруг души… Бр-р-р!

И уснул. И не видел снов.

И как же хорошо было утром. Проснулся Алексей под любимый вальс «Дунайские волны», проливающийся расплавленной от накала страстного мотива медью большого духового оркестра. Захотелось прокружиться в водовороте вальса, не слезая с кровати. Так, может быть, и сделал бы Лёха, но в одиночку двигаться в ритме вальса было бы не правильно. Да и ковер на стене мешал. Мог запросто свалиться на голову, зацепленный крепкой легкоатлетической ногой. А вероятность погибнуть, раздавленным тяжелым как кузов грузовика изделием бывшей Персии, а ныне Ирана, было бы позорно. Свесил Алексей ноги с кровати, разыскивая пальцами тапочки, которые имели свойство за ночь как-то перемещаться. Он временами даже поглядывал на тапки свои подозрительно и внимательно их изучал изнутри: нет ли там пружинки или моторчика на батарейках. Догадаться, что Надежда просто сдвигала их в сторону, просыпаясь раньше и надевая свои – в голову ему не приходило.

Но не потому, что Лёха глупый был. Просто он тяжело просыпался и мог нормально осознавать окружающий мир только после десяти отжиманий от пола. Вот он соскользнул на ковёр под ногами, отжался десятикратно,

сколько требовалось, и тут же обнаружил не только тапки, но и жену. Надя сидела в кресле лицом к окну, затылок её покачивался в такт ударных слов, находящихся в длинных английских фразах. Картину эту он видел ежедневно, точнее – с утра и ближе к ночи. Днём она молотила на любимом уже английском языке в институте. На двух парах из трёх возможных. В первый год Лёха относился к энтузиазму жены с гордым удовольствием, которое на следующем курсе пропало, и превратилась в неясную озабоченность, а потом в тревогу.

Он не поленился, сгонял к их общему с Жердём товарищу, врачу-терапевту, соседу бывшему, Валерию Струкову. И от него узнал, что беспрерывное терзание мозга чем угодно: учением или, там, разгадыванием кроссвордов, а то и просто неумеренными раздумьями о судьбе мировой революции – запросто могло закончиться нервным истощением или хронической усталостью, которая почти не излечивалась. Но самый гадкий вариант звучал, наоборот, спокойно – невроз. Ну, что-то вроде слова «мороз», зарайцам привычный и даже родной.

– Надь!– Позвал Лёха, но, возможно, не очень настойчиво. Потому, что супруга не среагировала. Он подбежал, стащил с живота её книгу и перебежал к подоконнику. Сел. – Привет! Узнаёшь меня? Ну, я же тебя давно прошу. Делай перерывы. Не долби ты, как дятел ствол долбит, язык этот. Он, конечно, не хуже русского, но на русском родимом мы и то столько не тарахтим. Это ж свихнуться можно. Вон Виктор Берлин, препод наш молодой, помер ведь. Перезанимался. Тоже читал и зубрил с утра до утра. Инфаркт поймал. Ты со мной поговори на русском. Ну, как будто тебе интересно – как у меня дела. Всё ли нормально. Не было ли приводов в милицию за последнюю неделю. Ну, спроси что-нибудь.

– Фу-у! – выдохнула жена и, уперевшись в подлокотники, не без усилий встала. – А сколько времени? Половина девятого. Сейчас мама приедет. Проверять, правильно ли я раскладываю вещи в шкафу. Она звонила. Предупредила. И тебе хочет проинструктировать попутно. В чем конкретно- не сказала. А ты, Леший, ни черта в учёбе не понимаешь. Потому как сам не учишься, а делаешь вид. Вот я тебе ещё раз скажу, последний, а ты меня больше вопросами учёбы не трогай, ладно? Я хочу закончить институт экстерном. За два года. Я хочу стать сперва кандидатом наук. Потом доктором. Профессором. Заниматься наукой в области английской фонетики, применимой к разным англоязычным странам. Этого пока никто толком не сделал. И, если повезет, я буду первой. Или одной из первых. Ты хочешь женой своей гордиться?

– Так я просто горжусь. Вот титулов кандидатских и профессорских нет у тебя, а я горжусь всё равно. Ты умная, красивая, любимая. Кенты завидуют.

Тётя Панна говорит постоянно: «Ах, как тебе повезло, Алексей! Такая славная девочка – Надя. Умная, вежливая, культурная!» Во как! Ты, Надь, голову поломаешь. Или психика надорвётся.

– Лёха, иди ты к чёрту! – мягко толкнула его в грудь жена. – Глянем ещё, кто быстрее свихнется. Ты со своей сотней увлечений или я с одним.

Посмеялись. Надя искренне. Лёха для поддержки общего мирного тонуса. Что-то всё же подсказывало ему, что зубрёжка потогонная добром не кончится ни для здоровья жены, ни для общности семейных интересов. А тут как раз и звонок взвизгнул по бешеному. Лариса Степановна и сама была дамой громкой да энергичной, и делала всё так, будто сзади стоял тренер с секундомером и измерителем затраченных сил и мощности. Оттого все нажимали звонок и он звенел, а когда кнопку давила тёща, этот выносливый прибор не разваливался, но верещал вполне истерично. Мама побежала открывать, а Надя с Алексеем вышли в зал, чтобы встретить Ларису Степановну поцелуями в щечку. Как долгожданную и всегда необходимую.

– Как вы замечательно выглядите, Людмила Андреевна! Пафосно сказала тёща, снимая легкое бирюзовое кашемировое пальто. Мама отнесла пальто на вешалку.

– Ну, что Вы, ей богу! – скромно возразила мама. – Учусь у вас. Но пока мне до вашего шарма как до Китая пешком.

– Ой! – тёща метнулась в прихожую к вешалке. – Я его на вот эти плечики повешу. Кашемир тонкий. За петельку повесишь – он форму теряет. Плечи морщатся.

– А! – почти с ужасом сказала мама. – А я всё за петельку цепляю. У нас ничего такого нежного нет.

– Ну, это всё дело времени. Всё будет так, как должно в нашей расширенной семье быть. – Лариса Степановна занесла было уже ногу для выхода из прихожей, но случайно уронила взгляд на несколько пар обуви, расставленной вольготно под вешалкой. – Ну, вот! Вот это непорядок уже

Надюша, ты ещё без году неделя как из дома уехала, а уже всё забыла. Как должны туфли стоять?

– Туфли? Стоять? – Лёха обалдел. – А они висят что ли? Или летают, людей бьют?

– Ну, мам! – воскликнула Надежда. – Ну, сейчас. Это же не наша квартира. У Людмилы Андреевны по-другому. А у соседей в доме напротив вообще ботинки, может, в спальне стоят.

– Ты живи так как тебя воспитали, – твердо произнесла Лариса Степановна. – Хоть где. Хоть в глухой деревне. Как там её? Во Владимировке. Не дай бог, конечно.

Она наклонилась и всю обувь, которая поместилась в прихожей под вешалкой, поставила пятками к стене, а носками к проходу.

– И, конечно, после прихода обувь надо чистить и натирать кремом. Щеточка есть?

– Конечно! – мама сняла с угла вешалки щетку для обуви. – Но мы перед выходом чистим.

– Лучше чистить по приходу. Тогда кожа пыль и грязь не успевает впитать. Легко очищается и блестит соответственно.

– А куртки наши правильно висят? – Лёха подошел к вешалке. – Вот плащ батин болтается пуговицами по направлению к нам. Можно зацепиться за пуговицу и рухнуть лбом об линолеум. Я треснусь или папа – пол беды. А вот мама зацепится, считай, месяц на больничном. Ученики её в школе отупеют за это время.

– И вот ты молодец, Алексей. Вешать надо пуговицами к стене. Спереди даже домашняя пыль сразу в глаза бросается, – тёща быстро перевесила всю одежду пуговицами к стенке. – А сзади пристально тебя и разглядывать никто не будет.

– Так мне что, и кеды теперь ваксой натирать? – съязвил Лёха. – А какая, правда, разница – пяткой ботинки стоят к проходу или носком? Посторонние всё равно не видят. Да и по фигу им. Они, может, вообще не разуваются. По дому шастают в ботинках. Знаю таких. И мне как-то поровну. Ходишь – ходи как тебе нравится. Если бы туфли мои носком вперед стояли, то им бы, наверное, и сносу не было? Носил бы до пенсии, да?

Мама села на стул кухонный и стала перебирать лежащие на столе чистые вилки, ложки, после чего складывала их туда, где взяла. Отец выглянул из спальни. Поздоровался.

– Мне на работу пора. Одеться бы. Побриться для начала.

– Ах, извините, Николай Сергеевич! – сказала тёща. – Дети, идём к вам в комнату. Надя, как себя ребенок ведет? Брыкается? Людмила Андреевна, вам надо шторы поменять. Я вам привезу. Сюда лучше повесить светлые.

Бежевые, без рисунка. Обои у вас – охра тёмная. Со светло-бежевыми обоями будет как в лучших домах Парижа.

– Как в лучших домах Парижа, Копенгагена и Комсомольска-на-Амуре, – отец в толстом банном халате прошел из спальни в ванную. Возможно, бриться.

– Мам. Ну, идем же! Мне заниматься надо. А к десяти в институт, – Надежда зацепила мать за рукав и утащила в комнату.

Лёха, просчитав время, которое тёща потратит на просмотр бельевого шкафа и выдачи ценных указаний по правильной раскладке шмоток, зашел на кухню и неторопливо выпил бутылку кефира, закусив его тремя сырниками. С мамой поболтал минут пять о пустяках всяких. Спешить-то некуда было.

Батя на минутку выглянул из санузла. Лицо его покрывала пена хозяйственного мыла. Он посмотрел на маму, пошептал что-то беззвучно, вслух тихо сказал: «Ни хрена так!» И исчез. А Лёха раньше, чем хотелось, почему-то пошел в комнату свою.

Он сел по привычке на подоконник и почувствовал, не увидел пока, а нутром почуял, что что-то как-то не так. Огляделся и тихо пришалел. Не было на крышке секретера магнитофона «Аидас». А рядом с подоконником справа стоял этюдник. Он тоже испарился.

– Пять минут же прошло всего, – мысленно оценил скоростные и силовые качества тёщи Лёха. – Вот это баба! Её бы с лопатой вместо экскаватора пустить канал рыть от Тобола на огороды Притобольского совхоза. Сколько горючего бы сэкономили и технику сберегли на будущее.

Тёща в это время открыла бельевой шкаф и левую руку уложила туда, где раньше была талия, а правую локтем поставила на неё, держась двумя пальцами за подбородок.

Надежда затихла, прислонилась к ковру на стене и в глазах её Алексей увидел такую тоску, какая бывает только у собаки, которая поняла, что сейчас на неё будут орать и, возможно, долго не будут кормить.

– А на фига магнитофон унесли в чуланчик? – спросил Лёха. – Как не упали с ним? Он же тяжелый.

– Ему не место на секретере, – сказала уверенно Лариса Степановна. – Он – инородное тело там. Громоздкий, старый. Портит вид. Мешает Наде заниматься. Вон сколько у неё литературы и тетрадей. А лежат горкой. Теперь вот можно их разложить по одной. И вообще – дряхлый, грязный и пыльный магнитофон на самом видном месте – не лучшее украшение интерьера. Вот у нас дома магнитофон стоит в комнате Игната Ефимовича. Хоть и новый. Мы же не ставим его в большой зал. Это дурной вкус.

Надежда молчала и смотрела в окно. Хмуро и обиженно.

– Ну, так и мы в зал не ставим. Зал вон там. А тут моя комната. Как у Игната Ефимовича, – Алексей подошел к тёще. – Ну, ладно. А этюдник на фига уволокли?

– Ой, что ты! – тёща взмахнула руками как утка крыльями. – Это вообще уродство. На что он похож! Весь разными красками обляпан. Ободранный, с трещинами. Ремень на нём грязнее, чем твои кеды. Так в них ты хоть по пыли бегаешь, а этюдник – предмет искусства. Если он у тебя уже отжил срок, не выставляй на всеобщее обозрение. Надежда, подойди ко мне.

Надя медленно и нехотя подошла. Сложила руки на животе и тоже стала смотреть в шкаф.

– Ты, мам, наверное, думала, что я там любовника прячу? Так нет никого. Ушел он ночью.

Лариса Степановна лёгким движением завитушек перманентной завивки отбросила шутку дочери в сторону. Не приняла.

– Вот это что тут? – ткнула она пальцем в стопку белья.

– Не видишь, что ли? Наволочки, простыни, пододеяльники, полотенца банные и для рук.

– Ну, как это может быть!? – возмутилась тёща и стала вытаскивать из стопки полотенца. – Здесь только постельное бельё. А полотенца вот сюда клади. Выше. Убери сверху всякие трусы, бюстгальтеры, чулки и носовые платки. Причем раздели. Трусы Алексея – вон в тот сектор. И майки. Носки тоже. А своё нижнее бельё – на эту полку. И не смешивай. Ты же не в колхозе живешь. Ты из семьи, где культура быта – главное! И у себя делай такую же культуру. Не позорь нас с папой. Про платья и костюмы – отдельный разговор. Сейчас всё перевесим по правилам.

Вот тут Лёха и озверел. После чего и это утро, и вся дальнейшая жизнь с Надеждой держалась на жуткой неприязни к тёще. И, конечно, на поступках, четко противоположных правилам, придуманными чёрт знает откуда взявшейся её светской натурой.

– Обратно тащите магнитофон! – ошарашил Ларису Степановну Алексей Малович, спонтанно нашедший в голосе своём грозные львиные интонации. Даже сам изумился: оттуда что берётся? – Туда уперли, оттуда легче будет.

Он подошел к теще и аккуратненько стал сдвигать её обширный корпус в сторону открытого чуланчика.

– Алексей! – взвизгнула в ходе неестественного перемещения тёща. – Алексей, же! Надя! Людмила Андреевна!

Надежда стала оттаскивать Лёху от матери за рубашку, которая вылезла из штанов спортивных и вместе с концом рубашки оказалась в метре у него за спиной. Тут и мама прибежала, тоже стала оттаскивать сына, но уже за плечи. Только дамских сил хватало всего на «предупредительный выстрел», говоря иносказательно. То есть усилия прилагались, не изменяя ситуации. Тёща постепенно и неуклонно продвигалась к открытому чулану и через минуту уже была внутри. Лёха взялся руками за косяки и преграду эту можно было преодолеть или ликвидировать только когда преграда сама пожелает.

– Ты что творишь, Алексей!? – грозно визжала Лариса Степановна. – Какое право у тебя так… Ах ты ж! Да прямо сейчас я доложу Игнату Ефимовичу! Ты и с женой так обращаешься? Хам! Первобытный питекантроп.

– Со мной он нежно обращается, – крикнула Надежда. – Он меня любит. И я его вещи от него не прячу. Человеческих прав не ущемляю и на достоинство не давлю. А он мою жизнь тоже не переделывает. Тебя он просто уважает как мою маму. Но я его знаю лучше. Поэтому ты магнитофон на всякий случай вынеси. Иначе там и заночуешь!

– Это уже он тебя научил так с матерью разговаривать!? – возмутилась тёща, прикидывая, как теперь со второй полки снять довольно тяжелый прибор. Килограммов на семь он тянул точно.

– Да что Вы, Лариса Степановна! – заступилась Лёхина мама. – Они друг другу только хорошее передают. Они дружные, уважительные к своим чувствам. Что Вы! Они такие славные. Такая семья чудная!

Тут, одетый, побритый и пахнущий «Шипром», медленно расчесывая попутно волны своего красивого волоса, вошел Николай Сергеевич. Батя.

– Ляксей, ну-ка, слинял оттуда моментально, – он ровным и спокойным баритоном, а также волной ароматно волшебной, струящейся от благородного «Шипра», околдовал всю напрягшуюся публику и сразу же восстановил равновесие сил.

Леха с батей связываться не рискнул. Память его бережно и прочно хранила чувственный след из глубокого детства, когда отец, любящий методы воспитания Антона Макаренко, драл его за уши и давал либо пендаль под зад, либо щелбан с оттяжкой. Ну, конечно, только тогда, когда Лёха допускал перебор в различных вольностях и упрямстве.

Тронутый многообещающей отцовской интонацией, он отошел от чулана, отодвинул батю плечом аккуратно и ушел на улицу. Сел на скамейку возле подъезда, закурил и стал думать, как дальше жить. Лаяться постоянно с родителями жены не хотелось, конечно. Надо было расчистить для себя свободное от указявок жизненное пространство. Но выходило оно в перспективе боком. Поскольку жена могла легко оскорбиться за произвол в отношении любимых папы с мамой и тогда – хана светлым чувствам и совместной жизни при любви и согласии.

– Ладно, хрен с ними, – успокоил себя Алексей. – Поболтаю на эту тему с Надей.

Пусть она сама как-то втолкует, маме в первую очередь, что ошейник надевать на Лёху нерентабельно для всей большой семьи. Поскольку, например, Надежду, родители мужа только нянчат как дитё и никак не пытаются коверкать её привычки, пристрастия и способ поддержания огня в семейном очаге. Мимо проходил сосед по подъезду, сварщик с зарайского «Мехмашкомбината» Вова Саламатов.