Я твой день в октябре

– Да не то, чтобы потерял тебя, – Лёха спрыгнул с низкой кровати и отжался от пола десяток раз для пробуждения. – А ты не сдуреешь от зубрёжки этих долбанных Паркеровских диалогов?

«-Нора, не звонил ли нам сегодня мистер Фолсмит? – Нет, дорогой, он еще не вернулся из турне по Индии!»

С ума же съехать – раз плюнуть. Все диалоги одинаковые, блин. А за такие, стонущие как сирена при бомбёжке, нечеловеческие интонации Дональд бросил бы Нору через неделю. Лично я их пять штук запомнил уже, но вот прямо за язык себя придерживаю, чтобы случайно где-нибудь не начать так завывать. У редактора в кабинете, например. Выгонит. А на улице вообще побить могут.

– Тебя побьешь!– жена поманила его пальцем к стулу своему. Лёха подполз. – Я тебе, Алексей что хочу подсказать: ты найди время и выучи сразу десять этих диалогов. Помнишь как на первом курсе? Взял и шесть штук чётко заучил. Сдал за раз полугодовую норму. Тебе же это даётся легче, чем в два пальца свистнуть. Вот сейчас домашнее чтение ввели. Ты выбрал Сэлинджера?

– Ну, «Catcher in the Rye». Ловец во ржи. Ты, кстати, не знаешь, почему в переводе на русский везде пишут «Над пропастью во ржи»? Смысл же меняется.

– Да ладно… – жена полистала конспект. – Не это главное. Ты, главное, прочти её вечера за три. Запомни. Потом к Эллочке нашей подкатись. Пусть у тебя экзамен примет сразу за год. Всю книжку ей на английском перескажи. А ещё зайди раза три в лингафонный кабинет к Игорю Андреевичу, посиди там день и заучи сразу восемь фонетических комплексов. То есть, годовую программу. И тоже сдай экзамен. У тебя же справка есть о свободном посещении. Он и примет у тебя вне графика. А по истмату я договорюсь с Кулпанахметовым и за тебя сдам. Он мужик хороший. Разрешит. Останется грамматика. Вот её одну и будешь мусолить до конца года. Сдашь со всеми. Как? Клёво придумала? Зато в газете будешь от души пахать без институтских долгов.

– Голова! – поцеловал Лёха жену. – Будешь ты профессором. Заранее чувствую. А интуиция у меня… сама знаешь. Только ты по вечерам заставляй меня читать. И вообще заставляй. Чтоб я и в лингафонный заглядывал, и грамматику читал. Я ж сам-то не сподвигнусь. Столько дел, бляха! А так – ценная идея. Надо её воплотить. Точно.

– Ну, хвастун ты у меня, Малович!– ущипнула его Надя. – Интуиция у него аномальная! Ладно. Беги. Мне сегодня к десяти. Почитаю часик, да уберу в комнате. Мама твоя не разрешает ничего готовить. Учись, говорит, рожай, ребенка подрасти до годика. Институт потом закончишь – вот тогда и готовь, и полы мой, стирай и гладь. А пока я сама, говорит.

– Ну, это ваши женские разборки, – хохотнул Лёха. – А я побегу своими заниматься. У меня их сегодня три. К ребятам сбегать, с отцом твоим на дачу смотаться за луком, картошкой и помидорами солёными. Ну, и репортаж сделать с завода пекарного. А тренировка – это не разборки уже. Она в семь вечера. Приду в половине десятого. Побежал.

Он поцеловал жену в живот, выпил из горла бутылку катыка, съел булочку, попутно одеваясь, и на скорости побежал за три квартала на окраину города. К блатным. К Змею.

На хазе тихо было как в музее. Спали все ханурики по разным комнатам. Кто с марухами под боком, кто, не раздевшись, скрючился поперек кровати. Видно, крепко вчера приложились к водке. Змей только не спал один. Читал что-то возле окна.

– А, Чарли, дорогой! – поднялся Змей и, не бросая книги, обнял Лёху. – Антрацитика , кокса занюхаешь на похмелку после вчерашней гулянки с кентами в «Целинном» кабаке? Отвечаю, в натуре – чистый марафет, лёгенький.

– Я ж не пью, Змей. И от наркоты не кайфую. Ты ж знаешь: я и не пробовал ни разу. Не понимаю балдежа с наркотиков. – Засмеялся Алексей Малович. – От вас, мля, не спрячешься. Везде меня замечаете. У меня кореш лучший, Жердь, женится на той неделе. Мальчишник вчера откатывал строго по понятиям.

– А ты, братан, забурел после свадьбы. Смотришься как фраер моднячий. Бобочка на тебе заграничная, молоток!

– Да это наша рубашка, советская! – Лёха показал Змею отворот воротника. Там была пришита бирочка маленькая: «ф.Большевичка. г. Москва». Ну, а вы-то как живете, братва? Полгода не виделись. Закрутился я. Свадьба. институт, тренировки, ансамбль музыкальный. Жена обижается. Дома мало бываю.

– Да мы чё! – Змей взял Лёху за локоть. Во двор вышли. – Живем без кипеша, скромно. Никто не сорвался. Все на хазе. Так потому, что не бомбим же теперь в городе. Я ювелиру да тебе зуб дал! Я лично забыл уже, когда последний лопатник подрезал. Ни одного кармана никто, и я тоже, не тронули с тех пор. Век воли не видать. Марафет шабим, конечно. Куда без анаши!? Зависимость.

Ну, давай о новой теме теперь. Мы, короче, с Уральскими фармазонами в Копейске встречались и порешили, что они будут нам скидывывать под тридцать процентов клюкву редкую. Иконы то есть старинные. В Челябе, Свердловске, в Перми сейчас атас как опасно с антиквариатом работать. Пасут и воров, и барыг там так сегодня, что за колючку загреметь проще некуда. А суды вообще одурели. Антиквариат – статья глухая. Семерик ломится минимум. Уральцы икон натырили древних и ценных – гору хренову. Все почти церкви, бабушек всяких, музеи и коллекционеров обломали-обнесли помалеху. И предлагают их сбывать во все ваши церкви. Иконы, зуб даю, натура. Пятнадцатый век, семнадцатый и чуть позже написанные. И ведь тогда не пропадут они, бесценные, если наши попы их скупать для своих церквей, мля, будут. А нам чистые лавешки. И тебе процент. Лично я считаю, что бога дразнить – впадлу. Сам никогда церковь не опущу и своим не позволю. Мы вообще после того как ты решил вопрос с Изей-ювелиром живем как честные фраера. Подкумариваем маленько у себя на хазе с марафетом, киряем – это да. Но квартиры не трогаем, карманы тоже. Даже не мошенничаем. Понял, Чарли? Тебе ж благодаря людями становимся. А перепродавать – это ж не тырить. Полгреха на себя, конечно, берём. Пока по-другому не знаем как выживать. Есть ведь надо, вмазать, раскумариться иногда. А делать-то не умеем ничего. Одна профессия – прихват, разбой, мля. А я уже париться по зонам не хочу. Хоре.

– От меня-то чего хочешь, Змей? – Лёха выслушал его внимательно и усвоил, что банда бродяг мечтает постепенно отойти от разбоев и краж. Что хотят они другой жизнью зажить. Честной. Только вот денег соберут на первое время путем, праведным наполовину. И то хорошо. Зарайск и так год с лишним живёт без опасений, что дом могут обокрасть или карман подрезать в автобусе. Тихо стало.

– Сходи в нашу церковь возле базара. Со старшим поговори как ты умеешь, красиво, по умному. У них тогда икон этих старинных, редких, будет на каждый сантиметр по всем пяти стенам. И в запасники сложат. Это ж капитал. Цены им нет. Денег стоят, конечно. Но по антикварным меркам и религиозным – они бесценные! Знаешь кого в церкви нашей?

– Найду с кем перетереть тему, – сказал Лёха. – Пойдём сейчас. Подождешь рядом. Я поговорю, потом тебя познакомлю. И банкуй. Мне не надо никаких процентов. Чего надо будет – сам попрошу. Лады?

– Раскачали, – пожал ему руку Змей. – Договорились. Ну, фарта тебе!

И они быстро пошли к церкви возле базара. Красивая была церковь в Зарайске. Сделана из красного прочнейшего кирпича дореволюционного. Крепящая кладка, говорят, на куриных желтках была замешана. Бомбой не взорвешь. Она имела пять куполов. Три небесно-голубых по краям. А два – с напылением живого золота. Золоченые кресты с куполами и почти овальные окна церкви с разноцветными стёклами делали её памятником архитектуры с реальным заключением городского совета архитектуры. Это Лёха знал точно. В Зарайске год назад книжку выпустили о достопримечательностях области. Много чего там было снято и о многом хорошо написано. Какой то писатель из Алма-Аты всё это сделал, даже фотографии сам снял. А напечатали в областной типографии. Причем очень даже ничего себе вышла книжка.

– Я – корреспондент «Ленинского пути», – сунул Лёха удостоверение молодому парню, горделиво выпятившему жидкую рыжеватую бородку. Он был в черной рясе и с крестом серебряным, болтавшимся на толстой цепи возле пупа. – Как мне увидеться с настоятелем протоиереем отцом Даниилом?

– Одну минуту. Я доложу, – молодой дьякон сложил руки на крест и широким шагом ушел за расписанную ликами святых дверь в алтаре.

Через минуту он вернулся и сказал Лёхе.

– Перекреститесь и следуйте по пятам за мной.

Алексей Малович видел как крестятся его дед, бабушка и многие казаки в деревне Владимировке. Перекрестился.

Настоятель стоял возле подсвечника круглого, заполненного тонкими горящими свечками. Был он в золотистом стихаре под тёмно-синей бостоновой ризой, фелонью и епитрахильей вокруг мощной шеи, с огромным крестом на золотой цепи и с митрой на седой голове. Борода его огромная отливала серебряным светом, а лицо казалось розовым и добрым.

– Здравствуйте, отец Даниил! – поклонился Малович Алексей.

– Бог с тобой, отрок, – сказал в ответ протоиерей. – Какими судьбами? Писать о нас, насколько я просвещен, партийная газета не имеет коммунистического позволения. Так что же мы будем обсуждать? Присаживайтесь.

Он перекрестился и сел в большое кресло с красным бархатом на сиденье и высокой спинкой. Кресло имело закруглённые подлокотники и кисти отца Даниила свисали с закруглений, швыряя в разные стороны отблески от неведомых, переливающихся голубым и янтарным внутренним светом камней в перстнях. Лёха уже с ощутимой легкостью осенил себя крестом и сел напротив. На обычный стул с бархатным сиденьем, но без спинки.

Всего полчаса ушло у него на то, чтобы красочно живописать возможные регулярные поставки в церковь старинных и бесценных икон. Отец Даниил выслушал замысловатые Лёхины словесные вензеля и орнаменты молча, глядя в окно из синих, белых, розовых и золотистых стёкол. После чего задал только один вопрос.

– Криминальный след, оставленный древними иконами на Руси дотянется ли до нашей обители?

– Исключено, – твердо сказал Малович Алексей.

– Наши эксперты оценят их подлинность, время написания и установят на них цену, которая в связи с небогоугодным способом их доставки в нашу церковь будет ниже, чем, возможно, вы ожидаете.

– Лично меня не интересуют деньги. Доставлять иконы и получать деньги будет человек из неприятной нам всем среды. Но, уверяю Вас, отче, что эти люди умеют делать дела так, что кроме них и Вас о происхождении новых поступлений бесценных икон знать никто не будет. Я лично – просто представитель, посредник между вашими сторонами.

– Партийная газета не накажет вас за визит ко мне с этим предложением?– протоиерей снял митру и уложил её на рясу, скрывающую ещё несколько одежд, положенных для высокого сана. Лёха читал об этом.

– Не беспокойтесь, отец Даниил, – Лёха пристально глянул в глаза священнослужителя. – Этого никто не будет знать. Так я знакомлю Вас с исполнителем?

– Погоди малость, – отец Даниил ушел к какой-то иконе, опустился на колени и долго молился. Крестился и мягко бил челом, то есть преклонялся перед образом. Лёха, правда, не рассмотрел – кого. Он огляделся пока протоиерей преклонил колени под иконой. Он поднял голову и едва разглядел верх купола, который с улицы казался невысоким. Больше пятисот, наверное, свечей бросали огненные тени на лики, прячущиеся за серебряными окладами, и показалось Алексею, что сотни добрых светлых глаз ликов святых со всех сторон уперлись в него взглядами, призывая ощутить дух храма, его священную суть. И чувствовал Алексей Малович, как обволакивает его теплом и лаской воздух церковный, добрые глаза с икон и удивительно свежий запах свеч. Стало в душе его тихо, спокойно и светло. Бабушка Фрося говорила, что в церкви на неё благодать сходит и питает душу.

– Это что? – изумился Лёха. – Это и на меня благодать сошла, не иначе. Но я-то неверующий. За что же это мне?

В это время отец Даниил поднялся и медленно, продолжая мелко креститься, сел в своё кресло.

– Суета греховное дело. Успеем с перекупщиком свидеться. – Протоиерей Даниил поднял вверх ладонь и мягко опустил её, обозначая, что Лёхе надобно ещё посидеть, не вставать. – Вижу я, сын мой, что ты в воровской среде не живёшь. Они тебя просят договариваться с людьми, поскольку не умеют сами. Для тебя это просто способ самоутвердиться. Чтобы и уголовный мир тебя уважал. Не буду спрашивать, зачем тебе это нужно. На всё воля Божия. Значит надо так. Только теперь послушай меня. И этим разбойникам своим передай. Вот стану я вскоре скупать ворованные иконы. Верно ли я поступаю? Не покарает ли меня Всевышний!? Ведь противозаконными будут эти деяния мои. Скупка краденного карается. И мы от кары государственной имеем ещё меньше защиты, чем нецерковный люд, чем простые прихожане наши. Зачем же, спроси меня, я нарушаю гражданский закон уголовного права и вхожу в сделку с ворами и с совестью моей? А только с верой в то преступаю я закон гражданский, что Господь узрит в грехе моём мой промысел светлый да благочестивый. Принимая этот грех на душу, я верую в милость Господню. Он видит, что благое намерение движет мной. Покаюсь и Всевышней простит мне и грех духовный и преступление закона. Ибо деньгами прихожан, истинно верующих, я спасу от погибели множество древних и не очень старых икон. Ибо они, ранее освещённые в обителях повсеместных, были осквернены безбожием и уголовными притязаниями к святой церкви, ликам святых, богородицы и сына Божьего Христа – Господа нашего. Ты молод, отрок, и можешь не знать прошлого глубоко. А ведь после революции развалили столько храмов и церквушек поместных. Несть им числа. Разбросали, раскидали, раздали кому попало в коллекции драгоценные иконы времён оных! А сожгли сколько! И кара Божия настигла уже многих, и настигнет оставшихся, причастных к убиению церкви, религии и веры. И нет ничего страшнее суда Господнего. Слава богу, дали нам, духовникам, место в советской жизни. Хватило совести. Так те иконы, уворованные знакомыми твоими, сын мой, у антикваров, помешанных на златострастии, отнятые обманом у верующих в деревнях, стащенные из святых обителей церковных, обратно никто уж не в силах вернуть.

А потому я покупать иконы стану, чтобы возродить их, дать жизнь вторую. То есть, освятим их ещё раз да помолимся ликам их с болью в сердце за превратности судеб святых и священных образов. А потому в деянии моем, в согласии скупать и освящять оскверненные святыни не только желание моё, но и промысел Божий. Значит, так богу угодно, – перекрестился отец Даниил и что-то прошептал беззвучно. – Пусть войдет. Зови олуха, которого привёл. Как зовут-то его?

– Сергей, – Алексей поклонился протоиерею и подал руку. Попрощались. Диакон ждал за дверцей алтаря. Через пять минут Змей уже шел с ним к отцу Даниилу. А через полчаса примерно вышел с совершенно обалдевшим выражением на счастливом лице.

– Вышло даже лучше. Чем я думал, – заикаясь произнес он. – Ну ты, Чарли, волшебник. Я и не надеялся. Ну, сомневался я, что так легко можно договориться с такой величиной!

– Я тоже сомневался, – рассмеялся Лёха. – Ну, ладно. Он крепко взял Змея за грудки, тряхнул и очень отчетливо, тихо и сурово сказал. – Ну, гляди, Змей. Обидишь, дурканешь настоятеля, то ты самого Бога обидишь. И меня. Усёк? Тогда готовься сразу к самому худшему. Ты меня знаешь. Не посмотрю, что блатной. Мне по фигу. Иди. Остальное без меня сделаешь. Все понял?

– Да век воли не видать. Матерью клянусь. Все будет культурно. От братвы нашей тебе спасибо, Чарли. Надеюсь, от скромного презента не откажешься, чтобы не обидеть друзей?

– Да ладно! – крикнул Лёха уже на бегу. – Приму. С удовольствием.

Он бежал к Игнату Ефимовичу Альтову, думая мимоходом о том, как это Змею удалось такую длинную для него речь выдать на чистом культурном языке без единого блатного словечка. И второе лезло в голову настырно и без спроса. Вот сейчас несется он, Малович Алексей, из неправедного, хоть и близкого к богу огня в такое же неправедное и далёкое от Господа полымя.

Но главное, что даже на бегу давало ему передохнуть от общения с противоположностями жизненными, соединившимися противоестественно, так именно то, что сейчас он прибежит к человеку, который властвует в принципе и над церковью и над бандитами, над жизнями и судьбами сотен тысяч людей самых разных. И который с ним, с Лёхой Маловичем, ничего сделать не сможет. Ни заставить, ни приблизить, ни изгнать. И вот именно в этом ощутил он суть своей перевернувшейся кувырком жизни, которую надо было начинать срочно ставить с головы на ноги.

13.Глава тринадцатая

От каждой дороги всегда ждёшь чего-то, неизвестно чего. Домой ли едешь, из дома ли, а то и вовсе в незнакомое место, где не был никогда. Да, например, в далёкий маленький городок к дальним родственникам, которые сами к вам домой уже приезжали какого-то чёрта, а теперь истребовали ответный визит. Туман сплошной. Куда тебя несет, что там будет? Даже когда две остановки на автобусе надо проскочить за 15минут, и то тревога есть подсознательная. Не выдавит ли тебя толпа народная, вбитая нечеловеческой энергией в салон, плашмя на пыльный и неприветливый тротуар, не пробегут ли по спине твоей тяжёлые от хорошей жизни тётки, которые второпях на службу не видят ничего вокруг, пока не отметятся у начальства, что не опоздали. Вот бежал Лёха от церкви и от кореша своего приблатнённого к тестю своему, человеку, наделённому силой Ильи Муромца и Соловья разбойника одновременно, если выражаться фигурально. Витиевато и метафорично. А если перевести на простой народный, то летел Лёха, стараясь не опоздать к властелину областного значения и властителю дум, а также дел КПСС, источнику надежд, а равно и боязней – к Игнату Ефимовичу Альтову. К которому посторонние на приём записывались за полтора-два месяца, а свои перед тем, как идти к нему «на ковёр», крестились, хотя не верили ни в бога, ни в дьявола. Ни во что, кроме власти своей маленькой, но злой. Как давно сидящая на цепи собака. И недалеко, недолго бежать-то было Алексею, но всё же это была хоть пешая, но дорога, в конце которой могло оказаться совсем всё не так, как хотелось бы.

Лёха тестя не боялся, не стеснялся и вел себя с ним как со всеми. Спокойно, уважительно к возрасту и опыту, но раскованно и легко. Как с приятным старшим товарищем, которых у него было навалом и без Альтова, секретаря обкома партии ленинцев. Работал Малович в партийной газете, над которой висели сразу и дамоклов меч, переданный в руку Игната Ефимовича, и гроздья изнывающего от сладкого сока винограда, полного радости пьянящей. Но коллектив газеты мог бы и вообще не знать о существовании Альтова. До бесед с коллективом он себя не ронял. Хватало главного редактора, который равномерно получал от секретаря то кнут, то пряник.

Тревожил Лёху конец дороги к дому тестя только потому, что не знал он: сколько они пробудут на даче. Потому как имел задание редакции сделать сегодня репортаж с хлебопекарного завода. Значит, вернуться надо было хотя бы часа за два до конца рабочего дня главного технолога и секретаря парторганизации. Без их одобрения даже самый смелый тестомес или ваятель фигурных кренделей даже не мяукнут. Вот что волновало в пути Лёху Маловича.

– Ну, ты прямо как сорок третий поезд Алма-Ата – Москва. – тесть укладывал в багажник «Волги» какие-то пустые банки, матрац скатанный и туго обмотанный бечёвкой, и низкие ящики для картошки, свёклы и морковки. -

Поезд к нам на станцию приходит в восемь часов сорок семь минут вечера, а отправляется в девять ноль одну минуту. И хоть бы раз промахнулся мимо времени. Во как! И я тебя ждал через минуту и сорок три секунды.

Альтов быстро глянул на свои часы «Победа» с рыжим кожаным ремешком.

– Ну, прямо секунда в секунду. Садись в кабину. Через две минуты тринадцать секунд трогаемся.

Шофер Иван Максимович, толстый, добродушный, розовый и седой захохотал от души, протер зеркало левое и плюхнулся на сиденье перед рулём. Он искренне любил шутки Альтова, хотя сам знал столько реально смешных анекдотов, что Игнат Ефимович почти после каждого из них закатывался добротным мужицким смехом, держась за живот и заливисто произнося или «ну, ё!!!», или «Ваня, твою дивизию!» Лёха сел впереди, потому, что такой шишке, нет, такой глыбе как тесть, положено было ездить на заднем сиденье рядом с правой дверью. Более мелкие начальники это правило высших властей знали и попугайничали беззастенчиво, что смотрелось хоть и карикатурно, но их подчиненных очень впечатляло.

Летела «Волга» со средней крейсерской скоростью восемьдесят-девяносто километров в час. Как полагалось. Встречных и попутных машин почти не было, бояться столкновения не находилось повода, но заведующий обкомовским гаражом не раз проехал лично по городским и внешним маршрутам больших своих чинов, после чего оценил состояние дорог и назначил водителям вот эту безопасную для пассажиров и спасительную для машин скорость.

Через полчаса чёрной стрелой летела по прямому как линейка шоссе машина Альтова в двух метрах от берега Тобола под облысевшими ветками яблонь, груш и разлапистых тополей, имеющих летом почти зелёный ствол и серебристые с нижней стороны листья. Обкомовские дачи нельзя было увидеть ни с противоположного берега, ни даже с этого самого шоссе. Деревья были посажены так умно, что, со стороны глядя, никто бы не нашел даже маленькой щелочки, в которой просматривалась бы местность. В общем, не живые это были деревья как будто, а плотно сколоченный пятиметровый забор. Внезапно асфальт обрывался, будто откусили его, а просёлочная дорога ныряла в узкую щель между двухметровым кустарником-тальником и пятью рядами всяких деревьев. После чего резко изгибалась вправо, и «Волга», оставляя за собой расширяющуюся ленту пыли, похожую на маскировочную дымовую завесу, раскачиваясь, въезжала в открытые постоянно ворота забора, сделанного из крашеного штакетника. Ни замков на домах больших, пятикомнатных, не было ни у кого, ни шлагбаумов, ни колючей проволоки. Грабить обкомовские дачи могло прийти в голову только вору, который сам решил покончить с жизнью. Охраняли все девять дворов всего два милиционера на мотоциклах, которые, меняясь, круглосуточно ездили по периметру навстречу друг другу. В кобурах у милиционеров без дела, но для порядка прыгали на кочках табельные ПМ, а глушители мотоциклов «Урал» специально обрезали и укорачивали, что позволяло мотоциклам и ехать быстрее и тарахтеть так громко, что даже рыбакам, не знающим, что там, за изгородью деревьев за объекты, всё равно было бессмысленно рыбачить в этих местах. Рыба от грохота давно уплыла в далёкие, зато тихие стороны.

– Ну, Алексей, давай. Таскай всё домой из багажника, – тесть пошел в дом. Тут же появился милиционер непонятно откуда и как, поздоровался с Иваном Максимовичем, честь отдал.

– Нормально всё, Серёжа, – крикнул за забор шофёр. – Уедем через час.

Лёха примерно так и рассчитывал. Тогда до хлебозавода у него ещё пара часов оставалась. Можно было успеть домой забежать, поцеловать жену и взять новый блокнот да фотоаппарат. Но не получилось. Как говорят следователи, которых он видел и слышал у Шурика в горотделе милиции:

«по вновь открывшимся обстоятельствам».

Собрали всё, что надо, быстро. Тесть полез в погреб и подал Лёхе с лестницы несколько вёдер с картошкой, яблоками поздними, свёклой и морковкой, пять банок солёных помидоров на всю семью, банку капусты квашеной и три бутылки сливовой настойки. Сам делал. Пока Алексей переносил всё это в багажник, тесть вылез и сел на край погреба. Снял грязную в пятнах фланелевую рубаху, штаны, порванные на обоих коленях и не имеющие определенного цвета, старые калоши из толстой резины и связанные лично Ларисой Степановной прошлым летом носки из шерсти белого барана.

Всё это он в сатиновых трусах до колена и босиком отнес в дом, а вышел в «олимпийке», в новеньком спортивном костюме и кожаных белых туфлях на мягкой подошве. Такие Лёха видел только у Нади. Называл их тесть непонятным тогда Маловичу словом «кроссовки».

– Управились шустрее, чем я думал, – сказал Альтов и потянулся. – А потому полчаса в запасе у нас есть. Надо подышать свежим воздухом. В городе воняет бензином и дымом с вискозного завода. Пошли на речку. На мостике посидим. От воды текущей что-то в разуме яснеет.

– Я тут посижу, – сказал шофер. – Мне бензин, что вам свежий воздух. Я без этого запаха не представляю себе жизни. Вот на пенсию пойду, а своей машины у меня нет. Поэтому куплю канистру бензина и поставлю дома. Так, может, ещё поживу подольше.

– Я тебя, Ваня, на пенсию не отпущу, – серьёзно произнес Альтов. – Лучше за рулём, «в бою» помереть, чем в койке от болячек. А так – трясёт тебя дорога и органам скучать не даёт. Они тренируются, терпения набираются и силы копят. Понял?

– Что, на мостик пойдем? – Лёха снял кеды, рубашку свою модную на штакетник повесил и штаны до колена закатил.

– Иди, догоню, – Игнат Ефимович пошел к дому. – Я лимонад из холодильника возьму.

Сел Лёха на мостик, ноги погрузил в течение реки и так стало ему хорошо, что даже крамольная мысль из глубины сознания пробилась наверх: «А ну бы его нафиг, хлебопекарный. Завтра с утра сбегаю». На противоположном берегу, ближе к городу работали три трактора, два экскаватора, а возле уже отлитого из бетона круглого корпуса, из которого вверх торчали длинные куски вязаной поперек арматуры, суетились люди в касках строительных. Одни в комбинезонах и сапогах, а другие – в серых костюмах, белых рубашках и тёмных галстуках.