Я твой день в октябре

– Это комиссия горкома, – сел рядом тесть. – Сверяют точность углов и скосов.

– И что там будет? – Лёха нагнулся, зачерпнул ладонью воду и брызнул на лицо.

– Ну, пока ещё ничего, считай, и не построили, – тесть тоже плеснул холодной осенней водой в лицо, уронив много капель на синеву «олимпийки». – А вообще, вот отсюда и до того холмика поставят большой завод. И начнут там из сырья нашего и российского делать топливо для ракет. На Байконур возить будут. Тут же близко. Дешевле, оказалось, здесь его делать, чем возить железной дорогой из Сибири. Это мы с Бахтиным организовали экспертизу, спецы просчитали всё и потом мы с Первым поехали с предложением к другу Бахтина нашего, к товарищу Брежневу. Он одобрил. Позвал людей своих, из Главкосмоса, заслушали нас, бумаги посмотрели, сказали, что продумано всё чётко. Ну, Лёня, Леонид, извиняюсь, Ильич и дал «добро». Выпили за удачную стройку бутылку коньяка, да мы и уехали сразу. Через месяц первые экскаваторы горисполком подогнал. Скоро сделают. К весне работать начнет.

– Ух, ты! – удивился Лёха искренне. – Здорово. Вообще космос – это будущее человечества. Его освоить для науки и практики – прогресс великий. Правда, я пока не понимаю, что можно полезного для Земли делать из космоса. Не знаю ещё. Не читал нигде. Просто чувствую, что это будет вершина прогресса. Космонавты облетали уже пространство. Поняли, наверняка, много чего. Но пока держится будущее в секрете. А Гагарин, Титов, Николаев, Попович, Быковский, Терешкова и другие – они же, сто процентов, исследовали всё досконально и доложили – как можно для развития человечества использовать безвоздушное пространство. Да и планеты ближайшие. Да и спутник наш, Луну. Как думаете?

– Что Гагарин? Пусть покоится с миром, – тесть мотнул ногой в воде, создал тонкую воронку. – До него собак вон сколько летало. С пятьдесят второго года, по-моему. Втихаря. Никто не знал. Секрет был пошибче, чем схема атомной бомбы. А только в пятьдесят седьмом объявили официально про спутник. Потому, что до него вокруг планеты космос не облётывали. Потом собак стали по орбите пускать. С именами. Белка там, Стрелка… А Гагарин…Что Гагарин? Та же собачка. Как Белка или Стрелка. Взлетел, пролетел кружок, чуть не обделался от страха. Так он там и рукой шевельнуть не мог, не то, чтобы исследовать что-то… Как собачка Жучка и слетал. Или как мешок в скафандре.

– Ну… – Лёха поднялся и пошел на берег. – Ну, это Вы загнули. Гагарин – герой. Первый в мире человек страх перед неземным преодолел. Перед страшным и таинственным космосом. Многие ведь натурально считали, что и бог там живет, и дьявол. А Гагарин жизнью для науки и нас с Вами рисковал. Он первым в мире показал, что обычный человек в принципе может уже начать осваивать космос и работать там. А, может, и на другие планеты сможет летать. На весь мир прославил СССР! Ни Белка, ни Стрелка, ни спутник даже. А Гагарин конкретно. А Вы – собачка! Лёха натурально обиделся и сел под дерево. Молчали минут двадцать. И в молчании этом тянулась от тестя к Алексею как неслышный звук – большая едкая злость. Лёхе стало не по себе. Он встал, потоптался на месте и сказал.

– Может поедем уже?

– Нет, – Альтов поднялся. – Вот теперь мы никуда не поедем. Садись. Слушай.

– А чего слушать? – Лёха достал «Приму» и, разминая её пальцами, пошел на мостик. Раздражение и обида так изменили выражение лица его, что тесть протянул ладонями вперед обе руки.

– Там стой. Успокойся для начала. А то ещё сбросишь меня с мостика. В холодной воде я не уплыву далеко.

– И всё, – плюнул Малович Алексей в воду. – Осиротеет область. Люди, ослепшие и беспомощные, разбредутся по степям и сдохнут там без вашей правящей руки. Заводы встанут, магазины закроются, бани, солнце не вылезет и во тьме потеряется всё, сгниёт и сгинет.

Сел Алексей на ближний край мостика и закурил.

– Ты дерзить-то прекрати, – тихо сказал Альтов. – Чего бы понимал, сопляк!

– А вы много понимаете в космической науке? Или это не наука?

– Пусть считается наукой, чёрт с ней! – Игнат Ефимович ещё раз плеснул водой на лицо. – Но Гагарин, хоть о покойниках плохо не говорят, конечно, пусть и не собачка, но и не герой. Пешка. Он военный. Оловянный солдатик. Выбрали его и приказали первым лететь в ракете. Он – под козырек. Приказ – это приказ. Засунули его в капсулу, привязали и запульнули вокруг Земли. А потом стали таскать по всему миру и показывать всем как белую ворону.

Лёха засмеялся ехидно и почти закричал.

– Ладно. Запустили одни. Военные. А таскал его по миру и Советскому Союзу кто? Кто его везде «свадебным генералом» сажал, спаивал кто на всяких сборищах в его же честь? Вы же! Коммунистические руководители.

Хвастался перед всем миром Гагариным кто? Кто громко, на весь белый свет орал как страна наша гордится им!? Кто портреты повсюду развешивал, памятники при жизни ставил и после гибели? Колхозники-комбайнеры с трактористами? Работяги с нашего железобетонного завода? Вы, руководители партии и слуги ваши верные, псы ещё те! Комсомол, правительство, профсоюзы. Вот, например, Стрелка с Белкой носили звезду Героя Советского Союза? А Гагарин носил! Но если он – собачка, мешок в скафандре, оловянный солдатик – то кто ему звание Героя присвоил? Я что ли, вместе дружками Жердём да Носом? Нет же? Это вы его Героем назвали и Золотую звезду повесили на грудь. Вы же – владельцы всего живого и мёртвого в СССР! Коммунисты. Точнее – начальники коммунистические. Значит, врали? Врали! Сами меж собой говорили, что он – Жучка, мешок в скафандре, а на весь мир орали, что Гагарин – гордость социализма, страны и всего мира!

Так вы же не врете никогда, коммунисты! Сами же всех убедили со своими пропагандистами, что вы – самая честная и справедливая партия на свете. Я что, сам это придумал? Это вы мне через радио, телевизор, газеты и даже учебники вдолбали в башку. Слава КПСС! Это же не мы сдуру и по пьяне и от счастья орать стали! Вы же, верные ленинцы нам почти приказали верить, что она, КПСС – есть ум, честь и совесть нашей эпохи! Это что, честь и совесть подсказали вам сейчас героя Юрия Гагарина равнять с собакой?

– Не боишься меня вообще? – Альтов присел на корточки и стал тяжело рассматривать Лёху сверху донизу, будто впервые увидел. – Оскорбляешь и хамишь как дружкам своим из подворотни.

– А с какого мне Вас бояться? – Лёха поднялся и подошел к Альтову вплотную. – Что вы мне сделать можете гадкого? Редактору позвонить? Чтобы из газеты меня выгнал? С женой развести? В тюрьму посадить? Мусоров натравите? Они, конечно, придумают, за что. Ну, допустим, как раз это вы и сможете. Ну, ладно. Делайте. Из тюрьмы выйду, пойду к блатным, возьму волыну и пристрелю вас нахрен. Что, тоже не боитесь? Так и меня тогда не спрашивайте. Уеду подальше, найду чем заниматься. Не пропаду.

– Хорошо, проехали, откашлялся тесть. – Какого лешего мне тебя из газеты гнать? Не я тебя устраивал, не мне и выгонять. С женой сам разведешься через пару лет. Будешь жить как сейчас живешь – вроде как и нет у тебя семьи, а только спорт, командировки, дружки, гастроли по колхозам. Бременские, блин, музыканты. Так она тебя первая и пошлёт подальше. Ей муж в доме у себя нужен, а не у блатных на хате. Ну, разведешься и загуляешь со шпаной – тут тюрьма тебя сама и найдет. Уловил?

– Я-то уловил. А вот вы уловите, что я спрошу? Ответите честно, как коммунистический руководитель высокого чина? Врать вам не положено. Вы ведь верный ленинец. Стоите во главе стройки великой – коммунизма. Самого светлого, справедливого и честного строя!

– Ну, давай, – Альтов ушел с мостика и сел на холодную землю под деревом, выложенную как мозаикой листьями мёртвыми, разноцветными. – Давай!

– Вот Вы лично и Лариса Степановна чем, как люди просто, лучше металлурга с горно-обогатительного комбината нашего? Тем, что он, дурак, «Капитал» Маркса не читал? Чем вы, хороший человек, это я на полном серьёзе говорю – хороший и лично мной уважаемый – лучше бригадира токарей-расточников механического завода зарайского? Тем, что вы с Брежневым коньяк распивали в хоромах его, а он с токарями водяру дешевую хлестал в цеху своём грязном? Вы чем отличаетесь как человек от бывшего сержанта артиллерии Горюнова Евгения, друга моего бывшего соседа? У него орден Красной Звезды, все три ордена Славы, медали за Боевые Заслуги, за Отвагу и за взятие Будапешта. У него левой руки нет и ног. Под корень снесла мина.

– Отличаюсь, – спокойно ответил Альтов. – Орденов у меня нет. А медаль – «За освоение целинных земель». Боевых тоже не заслужил. В тылу был. Политруком в военкомате. Руки-ноги целые. И что?

– Ну, вот он ездит на самодельной тележке из досок. Вместо колёс подшипники от трактора. Пьёт пиво на базаре и милостыню просит под универмагом. На работу не берут. Магазина специального для инвалидов и вообще для победителей в войне – в помине нет. Что, в обкоме и горкоме народу мало и мозгов не хватает, чтобы к победителям по-человечески отнестись. Не на плакатах писать «Слава народу-победителю!», а по-людски пожалеть калек и ходячих пока? От вашей коммунистической партии что-то никто не ходит к Горюнову-побирушке хоть бы раз в неделю. Никто от исполкомов, слуг партии, еду да одёжку не несёт ему. «На, мол, солдат, прими благодарность от КПСС за то, что страну защитил и землю кровью своей полил. Ешь теперь от пуза, носи всё самое дорогое, катайся на машине, сделанной специально для калек. И помни, что Партия, мол, по гроб доски тебе обязана, что ты помог коммунистический строй сберечь. Не дал врагу глумиться над дорогим социализмом!»

Альтов поморщился, хотел что-то вставить, даже рот открыл, но потом передумал.

– А в любой другой городской магазин, Игнат Ефимович, Горюнов заехать не может на тележке, – Лёха попытался показать, как это делают инвалиды. – Догоняете почему? Ступеньки не дают. Всего-навсего. Даже в кино таких не пускают на тележках. Проход будут заслонять. А жрёт орденоносец Евгений вообще что попало. На подаяние не разгуляешься, не зашикуешь особо. Жены нет. Так бы хоть на её шее сидел.

– Мы над этим работаем, будь уверен, – сказал тесть. – Скоро откроются магазины для ветеранов. Разрабатываем всё до деталей. Через пару лет запустим разработку в каждый городок, в каждое село.

– Так война-то когда кончилась? Семидесятый год сейчас, блин! Запустите вы! – разозлился Лёха. – Вам домой за какие заслуги раз в неделю Иван Максимович пару ящиков со жратвой в дом таскает из обкомовских спецподвалов? А жратва-то какая! Я раньше и в «Книге о вкусной и здоровой пище» такую не видел. Лангусты, домашняя колбаса, икра красная да чёрная, мясо парное, крабы «хатка», бананы, бляха! Чужук, карта, конфеты «Грильяж в шоколаде» и «Слива шоколадная с коньяком». Джин, виски, ром кубинский! Ну, ладно – вам таскает. Вы тут выше всех людей. На облаке сидите и поплёвываете на нас, хорьков.

А нам с женой на кой хрен и за какие такие заслуги перед родиной и партией те же ящики он уже год возит? Я не ем. Мне стыдно. Отец не ест. Тоже неловко ему. Соседи видят машину, Ивана Максимовича с ящиками. Считаете, не знают, что в них? Думают, наверное, что книги? Чтобы мы все умнели, с вами уравнивались. Они ж идиоты, соседи. Как дети малые. Не врубаются. Да там от ящиков запах от свиного копченого карбоната – на весь двор. Собаки сбегаются. Так вот Надежда лопает и мать моя с ней вместе. Неудобно ей, что Иван Максимович впустую надрывается. Ящики таскает. Вот и скажите мне – за что такие реверансы вам и от кого? И нам, тем более? Как вы это издевательство над народом зовёте скромно – привилегии? Вот эти ваши спец ателье, отдельные магазины с товарами, которых многие даже в заграничных киношках не видели?

Дачи у вас – теремки. Машины – новехонькие каждый год, баня барская для вас, властелинов в обкомовском дворе каждый день дымит, даже ресторан есть коммунистический в подвале обкома. Лично для вас с Бахтиным охотничий домик двухэтажный срубили из брёвен в сосновом бору. Вы ж коммунисты! Пример скромности и альтруизма. Ленин спал – подушки не было. Кепку под голову подкладывал. Пальтишком худым – дырявым укрывался. Вы что, лучше Ленина, обкомовские главари?

– Так, приплыли, – задумчиво произнес тесть и подошел к Лёхе. – А знал я, что паренёк ты не простой. Но не думал, что настолько. Тогда придется работу с тобой провести серьёзную. Мозги тебе на место поставить.

Лёха стал ходить вдоль берега. С мыслями собирался, которых было хоть и много, но вразброс. Альтов стоял на мостике с каменным лицом и, похоже, производил со своей начальственной головой то же самое. А у Лёхи на часах уже было шестнадцать десять. На хлебозавод сегодня он не попадал точно.

– Ладно. Завтра сделаю, подумал он. – Там немного. А тут – ещё начать да кончить. И для жизни этот разговор куда более ценен, чем гонорар за рядовой репортаж.

– Я политруком работал в войну, так мне военком, генерал, сказал в сорок пятом. В июне. Демобилизации нам ещё не было. Но мы все готовились ехать в мирную жизнь, – тесть пальцами изобразил, что просит у Алексея сигарету и спички.

– Вы ж не курите, – удивился Малович, но достал «Приму», коробок со спичками и отнёс.

– Вот… – прикурил тесть, кашлянул раз пять и глубоко затянулся. – Мне бы с тобой, пацаном зелёным, вообще на эту тему не говорить. Ну, да ладно. Всё одно когда-нибудь да вылезет такая беседа. Больно уж ты шустрый и не в меру начитанный. Вот… ну, мне военком под второй стакан спирта новость выдал. Тебя, говорит, Игнат, заворготделом ЦК КПСС заприметил, когда приезжал к нам пропагандистскую работу проверять. Помнишь, говорит, вы с ним после семинаров с солдатами и офицерами на охоту ездили под Пермь?

«Помню», я ответил. Не знаю, сказал военком, как вы там с ним болтали и о чём, но он потом мне сказал, что тебя, как хорошего специалиста и порядочного человека, он планирует оставить на партийной работе. Ну, я, честно, не обрадовался. Потому, что если бы заворг меня забрал к себе в ЦК, то только инструктором. А кем ещё? Не советником же Сталина. Там бы я и потерялся. А я, Алексей, не желал затеряться и засохнуть над бумагами.

А мечтал я остаться военным. В армии работать по линии политической пропаганды и агитации. Привык ведь. Научился многому. Жалование хорошее. Я майором был, но сидел на должности полковника. Значит и погоны вскоре мне светили бы с тремя большими звёздами.

– Ни и чего ж не остались в армии? Сейчас бы уже на пенсии были как военный человек. Дача, дети, сад-огород. И спокойная жизнь самостоятельная, без лишних нервных конвульсий перед московскими и алма-атинскими проверками из Центральных Комитетов. – Лёха начал успокаиваться. Злость утихла под успокаивающий шелест маленьких волн, трущихся о берег и столбы мостика.

– Ну, так и слушай, – тесть попросил вторую сигарету. – Блин, паршиво будет в голове после курева. Последний раз курил когда Надька должна была родиться. Тяжелые роды были. Лариска чуть не померла.

– Извините, – вставил слово Алексей. – А вы с ней как в Казахской ССР оказались вообще? Вы же с…

– Да с Украины мы трое. Из Днепропетровска. И Бахтин, Первый секретарь наш, и Лариса Степановна, и я, – тесть отвернулся. Помолчал. Вспоминал, видно, юность хорошую.

– Бахтин всю войну в Москве был. В горкоме партии инструктором отдела пропаганды. Ну, вот когда заворг тот самый перед демобилизацией вызвал меня к себе, я пораньше приехал и пошел сперва к товарищу своему. К Бахтину. Посоветоваться. Он мне говорит. Давай, говорит, Игнат, езжай со мной. Меня направляют секретарём горкома партии в любой город КазССР на выбор. Народу там в комитетах партийных везде недобор. Много на фронте сгинуло. А ты, говорит, жену свою эвакуировал вроде в Зарайск? Ну, да, отвечаю я. Бахтин мне:

– Так давай туда и поедем. Тут работы перебор, в России. Всё разбито, раздолбано. А в Казахстане войны не было. Есть где развернуться и расти как дерево вверх и вширь. Я с Леней Брежневым поговорю. Он с марта сорок первого года работал секретарём Днепропетровского обкома КП(б)У по оборонной промышленности и, сто процентов, через пару пересидок где-нибудь, сядет в Днепропетровск уже Первым в обком. У него сейчас в ЦК партии связи – ого-го! Он нам и поможет в одно место вдвоём уехать. А в Казахстане – благодать. Наших много эвакуированных. Российских тоже. Да и беглых, я знаю, полно. От войны прятались. Поговорить? Он как раз в Москве сейчас. Ну, я и согласился.

Лёха ушел с мостика, походил под деревьями. Заметил, что говорить Альтову трудно. Потому, что, видно, не свою судьбу поймал он тогда, после войны и переговоров с Бахтиным и Брежневым.

– Ну, иди сюда, – крикнул тесть.– Договорим уж до того, что тебя бесит.

Сел Алексей рядом с Альтовым. Поджал ноги. Руками обхватил. Так можно долго сидеть. Не устанешь.

– Так вы что, против желания сюда приехали? – спросил он уже мирно.

– Выходит так, – Альтов закашлялся. – Заворг меня сразу отпустил. Жаль, говорит. Хотел тебя к себе взять. Но Тут Брежнев с Сусловым позвонили и сказали, что у меня и жена в Зарайске, а Лёня нам там трудную работу нашел. Поднимать Казахскую республику. Не из ЦК, а с низов сначала. С зарайской области начать. Езжай, говорит.

Три дня оформляли документы и уехали. Я с Ларисой в Семиозерский райком партии, в глухомань – первым секретарём, а Бахтина в Зарайске оставили. Руководить Горкомом партии. Вот так всё было.

– Понятно, Игнат Ефимович, – Лёха закурил, задумался. – Что трудно было – понимаю. Андрей родился в сорок седьмом. А Лариса Степановна в райисполкоме продолжала работать в и люльку с ним держала в кабинете. Понимаю. Но вот Вы мне главное объясните. Трудно было не только одним секретарям райкома и исполкомовским кадрам. Пахарям не легче жилось. На скотобазах и свинофермах, на заводе кирпичном люди тоже загибались. Еда плохая, одежда дрянная. Техника паршивая и строения все дырявые, шаткие. Всё ж лучшее на фронт отправляли. Понимаю. Но вот почему они, отец рассказывал, после войны несколько лет с хлеба на квас перебивались, а вы в райкомах да горкомах-обкомах уже тогда и ели досыта свои спецпайки, и одевались в городе как москвичи в спецмагазинах. Вы хоть раз после войны в зарайской области платили за свет, за уголь, дрова в Семиозерке? За продукты и шмотки платили?

– Райком платил, – Альтов стал ходить по мостику.– И в Зарайск меня сразу секретарём обкома поставили. Алма-Ата командовала. Квартиру трёхкомнатную дали. Но она была не моя. Обкомовская. Обком и платил. Меня могли перевести в другое место – там бы поселили в такую же хорошую. Но не свою. Ну, как рабочий огромный кабинет – не мой личный, так и квартира. Понял, да?

– А спецпайки, ящики эти со жратвой, цветы по пятницам из оранжереи, парикмахерские отдельные, бани, ресторан в подвале обкома, кинотеатр свой, народу недоступный, магазины, где все есть, то, чего у народа нет, – это тоже от горя войны вас утешал ЦК КПСС?

– Леша, Алексей! Да оно всё это мне сто лет не надо лично. – тесть заволновался и стал ходить быстрее. – Я сам вижу, а если и не вижу, то понимаю, что нас за это не любят люди. За обособленность и за привилегии эти чёртовы. Но не для меня с Бахтиным их придумали. И не позавчера. С революции самой это началось. Все из народного комиссариата приказом Ленина были зачислены в особую категорию людей, занятых революционными делами так, что у них ни минуты на себя не оставалось. Не было как бы личной жизни. Интересы партии отнимали, как бы, все силы и время. Вот отсюда и пошли все эти спец штучки-дрючки. Причём, пользоваться ими все крупные руководители уже с восемнадцатого года были обязаны. Обязаны, понимаешь?! Ну, как тебе попроще объяснить!? Ну, вот электрик. На столбы лазит. Чинит. Что он должен иметь? Когти. Каску. Перчатки резиновые, свитер с карманами, куртка с ремнём и цепью да карабином. Фонарик и резиновые сапоги обязательно. Но он не покупает ничего из этого. Это его трудовой набор, который выдаётся. Сломалось что-то, порвалось – получи новое. Ну, вот у руководства высшего – та же схема. С тех времён и по сегодняшний день большие и средние руководители называются номенклатурой Партии. То есть, её стержнем.

– Короче, вы не народ. Вы пастухи народа, – усмехнулся Лёха.

– Да называй как хочешь, – Альтов тоже сел и обхватил колени руками. – Одно пойми. Вот у воров есть понятия. Это догма. Вот так и так должно быть по понятиям. И не иначе. А то попадёшь под разнос блатных. Мало не покажется. Я номенклатуру, я её…Только ты уж не продавай меня…Я её с воровской кодлой связываю. Похоже очень. Конституция, демократия, строительство коммунизма – это версия для населения. Для граждан страны. Мы тоже основной закон соблюдаем, естественно. Но от самой революции до сегодняшнего дня номенклатура живет по понятиям. По своим. Они нигде не прописаны, нет ни в одном документе съезда или пленума ЦК КПСС ни слова о льготах номенклатуре и привилегиях её. Но в жизни она как догма тянется десятилетиями во все концы родины, в каждый райком, исполком. горком и обком. И я не могу ни от чего отказаться.

– Убьют? Посадят? Как накажут? – усмехнулся Малович.

– Подожди. Отвечу. Но послушай ещё. Вот магазин взять любой. Там всегда все воруют. Они знают, что мы это знаем, ОБХСС их треплет, но они всё равно воруют. Это неписанный кодекс торговли. Это их понятия. Приходит туда человек на работу и начинает честно трудиться. Всё, он не жилец для этого магазина. Или заставят жить как все, или найдут способ, как его сожрать.

– А в номенклатуре вашей воруют? – спросил Лёха.

Альтов усмехнулся, рукой махнул.

– Что я смогу украсть? Телефон? Бумаги пачку? Ковер из кабинета. Так мне их дома навешали работники нашего хозуправления – девать некуда. Диваны, кровати, мебель – всё не моё. Всё со складов обкома. Даже люстра в зале. Мои только книги, жена, дети. Зубная щетка, бритвенный прибор – мои. Сам купил в универмаге. А одежда бесплатно как военная вроде форма, еда, оплата за квартиру – забота обкома. Деньги на это выделены для восьми высших номенклатурных единиц в обкоме, для пяти в горкоме, для пяти в облисполкоме. Председатель облсовпрофа один имеет привилегии.

– А вам не противно от того, что народ считает вас гадами и нахлебниками? Не только вас лично. Всех властителей крупных, – прищурился Лёха и глянул на Альтова искоса.

– Мне стыдно. Но Ты, конечно, не поверишь. И все вы не поверите. Коммунисты же, по-вашему, всё врут. Да, есть такое местами. Значит, и я вру, что стыдно, – Альтов встал и, пошатываясь, по дорожке пошел на дачу. – А мне стыдно по-настоящему. Обидно и совестно. Но мне из номенклатуры уже нет выхода. Я тут как в капкане на волка.

И он скрылся за деревьями. Посидел Лёха на мостике, поплевал в воду, сигарету выкурил и тоже пошел на дачу. Надо было ехать. Не на хлебозавод. Опоздал уже. К жене надо было побыстрее попасть. Домой.

14.Глава четырнадцатая

Интересное свойство имеет любой путь-дорога. Куда бы ни шел и ни ехал – получается вроде бы дольше, чем когда возвращаешься. Если на часы смотреть, одинаково выходит по стрелкам. Но ощущение всё одно такое, что назад прибываешь побыстрее, чем добирался «туда». Да и проверять никому не предлагаю. Все и так знают. Но вот что это за феномен, пока никто толком не разъяснил. А может просто не попалось на глаза или на ухо внятное обоснование. Лёхе вот казалось в связи с добровольной умеренной начитанностью, что времени действительно нет и придумали его давным-давно для самодисциплины и только. А есть срок. И вот его ты мозгом да чувствами оцениваешь сам. Потому иногда час – это целая вечность, а год мелькает мимо взгляда и ощущений как встречный поезд на хорошем ходу под горку.

Вот, видно, в связи с этой существующей, но не доказанной теорией, с дачи Малович с тестем до дома долетели почти моментально. Иван Максимович, шофер Альтова персональный, инструкцию завгара обкомовского соблюдал, как глубоко верующие блюдут пост. Ехал, то есть, не загоняя стрелку спидометра выше цифры девяносто. Все молчали до въезда в город. А когда по бокам поплыли «хрущевки» двухэтажные и большие кирпичные здания ресторана, магазинов и длинный, на полквартала, учебно-трудовой комплекс профессионально-технического училища, ГПТУ по советской знаменитой аббревиатуре, Альтов тронул сзади Лёху за плечо. Повернулся Алексей, нагнулся и уперся ухом прямо в губы тестя.

– Ты во многом прав. Я тоже, – Игнат Ефимович шептал быстро, но разборчиво. – Ничья устраивает?

Лёха кивнул и улыбнулся.

– Даже ваша победа меня устраивает. Просто я как думаю, так и буду думать. Вам от этого не жарко, ни холодно. Я кто? Никто. И ждать, что я тут революцию организую, чтобы поменять весь механизм, ну, это ж анекдот. Да и на фига оно мне? Если лишку нахамил, извините. Честно. Я заводной, блин.

– И давай так, – прошептал тесть. – Потом ещё поговорим. Ты не дурак. С тобой можно разговаривать. Но про сегодняшнюю стычку на даче – никому. Слово даёшь?

– Даю, – кивнул головой Алексей Малович.