Секреты Марго

Malia Levit

Секреты Марго

Глава 1

– Отпусти, сука! – цедила я сквозь стиснутые зубы, пытаясь высвободиться из его железных тисков. Холодное лезвие ножа впивалось в мою кожу, приставленное прямо к горлу.

– Не рыпайся, шлюха, а то проколю тебя как шашлык! – Его голос был полон звериной ярости, и нож ощутимо надавил сильнее, заставляя меня задержать дыхание.

– Томас, будь благоразумен! – в отчаянии закричал старик напротив нас, его голос дрожал. – Отпусти девочку, она вернет тебе товар, клянусь!

– Нахуй мне этот товар?! – взревел Томас, и я почувствовала, как лезвие прорезает кожу. Острая боль обожгла горло, и маленькая струйка горячей крови предательски потекла по моей шее, щекоча кожу.

– Томас, подожди, давай всё решим! – умолял старик, пытаясь уговорить его. – Ты же знаешь, девочка молодая, она ещё не понимает наш мир. Не натвори глупостей!

– Ха-а-а-а! – рассмеялся Томас, и его смех прозвучал как хриплый, удушливый лай, заставляя меня содрогнуться. – Мне похуй! – Он сплюнул густой харчок прямо мне на белоснежную, но потрепанную обувь, словно метя в самое сердце моего достоинства.

Старик не останавливался, его дрожащие руки отчаянно тянулись ко мне, он пытался вытащить меня из этого ужасного, смертельного положения.

– Слушай, сука! – начал мне на ухо говорить Томас, его голос стал низким и угрожающим, а я почувствовала его мерзкое, вонючее дыхание, от которого хотелось немедленно отшатнуться. – Мне товар не нужен, мне нужны только бабки, понимаешь?! – Он дёрнул меня за волосы, заставляя посмотреть ему в глаза, полные безумного блеска. – Ты пойми, красавица, сначала я убью тебя, а потом они убьют меня! Мне нужны деньги! – заорал мужчина, и его хватка на моём горле стала ещё сильнее, а лезвие ножа, казалось, прорезало плоть до кости.

Всё это время, пока Томас изрыгал угрозы, я аккуратно, миллиметр за миллиметром, одной рукой пыталась вытащить свой нож из заднего кармана брюк. Я была профи в вытаскивании вещей – года тренировок не прошли даром – и тут мне повезло. Мои пальцы сомкнулись на рукоятке. Когда мужчина надавил ещё сильнее, и лезвие вонзилось глубже, я поняла – в живых останется только один из нас, и это буду я.

Я резко ударила его по коленке, целясь в нерв, и, воспользовавшись его секундным замешательством и ослабевшей хваткой, выпрыгнула из-под ножа, отшатнувшись в сторону. Он взревел от боли и ярости, замахнулся на меня своей огромной рукой, но я была быстрее. Моё лезвие, холодное и острое, полностью, до самой рукоятки, вошло ему в живот.

Это было моё первое убийство. Ужас, чистый, животный страх – вот что я пыталась унять, но горячие, предательские слёзы всё равно покатились по глазам, размывая силуэт Томаса. Мужчина, которому я только что продырявила живот, смотрел на меня с немой смесью шока и абсолютного неверия в потухающих глазах. Я резко выдернула нож на себя, и тёмная, горячая кровь фонтаном брызнула в разные стороны, пачкая всё вокруг.

– Господи, что же ты натворила, девочка?! – выдохнул старик Тихон, его голос был полон невыразимого ужаса и отчаяния.

Я с ужасом посмотрела в глаза старика, который все эти годы был для меня единственным близким человеком, моей семьёй. – Что мне делать, Тихон? – тихо, почти беззвучно прошептала я, чувствуя, как мир вокруг сжимается до этой комнаты. А тело напротив, массивное и ещё минуту назад живое, издавало свои последние предсмертные хрипы, корчась в конвульсиях на полу.

Тихон подошёл ко мне, его лицо было мертвенно-бледным, но взгляд оставался стальным. Без лишних слов он взял из моей дрожащей руки нож, который я всё ещё инстинктивно сжимала. Затем, даже не поморщившись, подошёл к Томасу, из которого уже уходила жизнь, и резким, отточенным движением перерезал ему горло. Кровь огромным, пульсирующим ручьём хлынула на пол, мгновенно окрашивая всё вокруг в багровый цвет, словно адский закат. Воздух наполнился тошнотворным запахом железа.

– Эх, дура ты, девка, – сказал мне Тихон, глядя на меня с горькой усмешкой и разочарованием. – Была дурой, так и осталась дурой.

Я всхлипнула, пытаясь сдержать подступающие рыдания, которые душили меня. Казалось, каждый вдох давался с трудом.

– Не реви! – рявкнул он, его голос был суров, как никогда раньше. Тихон схватил с вешалки две старые, потрёпанные куртки, одну швырнул мне. – Одевай быстро! – скомандовал старик, и в его голосе слышалась непривычная паника.

Я послушалась, судорожно натягивая куртку. Слёзы всё ещё застилали глаза, но я чувствовала, как адреналин начинает разгонять кровь.

– Быстро собралась! – снова крикнул он, и его слова отрезвили меня, словно ведро ледяной воды. – У нас нет времени, скоро его дружки пожалуют! Выкатывай немедленно мотоцикл, заводи и садись за руль! Сейчас поедем, куда я скажу! – В его голосе звучала не угроза, а абсолютная безысходность и понимание того, что на кону стоит наша жизнь.

А сам старик, не теряя ни секунды, взял стоявшую у стены канистру с бензином, быстро облил всё помещение, не пропуская ни угла, и вышел ко мне, его лицо было сосредоточено. Я уже ждала его, оседлав своего верного железного коня, который дрожал от нетерпения. Тихон на ходу надел шлем, отсвечивающий в свете редких фонарей, и ловко уселся сзади меня, обхватив меня за талию.

– Трогай быстро, дурная! – скомандовал он, чиркнув спичкой, и я рванула с места, ощущая мощь мотоцикла под собой.

В зеркале заднего вида я видела, как позади нас здание, где только что произошла бойня, начало стремительно охватывать пламя, языки огня жадно пожирали стены. Бах! Сильный, оглушительный взрыв! Ударная волна чуть не отбросила нас с мотоцикла, но я крепко вцепилась в руль, сдерживая его. А старик засмеялся, его хриплый, но довольный смех заглушал рёв мотора и треск горящего здания:

– Эх, есть ещё порох в пороховнице, оказывается, я ещё могу взрывчатку собирать! Неплохо для старикашки, а, девка?

Моя голова была совершенно пуста, разум отказывался воспринимать происходящее, превращаясь в белый шум. Я только что чуть не рассталась с жизнью, потом сама убила человека, а теперь мы сожгли место встречи, оставив за собой лишь пепел и ужас. Мне было до одури страшно представить, что теперь нас ждёт. Нас просто убьют, я в этом уверена, ведь такое не прощают.

Летели мы на моём железном коне, гонимые ледяным ветром и тем первобытным страхом, что гнал нас вперёд с каждой секундой. Мотор надрывно ревел, заглушая все мысли, кроме одной – выжить. Старик Тихон, сидя сзади, крепко обхватив меня за талию, молча показывал мне направление, его рука указывала путь в темноту. Мне оставалось только крепко держаться за руль, нестись по этим незнакомым улицам и молиться, чтобы за нами не было преследования, чтобы кровавая сцена осталась позади. Уже смеркалось, и когда мы, наконец, добрались до конечной точки назначения, город погрузился в полную, непроглядную темноту, лишь изредка нарушаемую тусклыми огоньками.

Остановились мы в самом бедном, забытом богом районе города. Здесь пахло сыростью, мусором и безысходностью. Рядом возвышалось старенькое, потрёпанное пятиэтажное здание, окна которого были разбиты или зияли чёрными провалами, а стены, казалось, вот-вот рассыплются. Его обшарпанный фасад, исписанный граффити, выглядел почти заброшенным, но где-то теплилась жизнь.

Заглушив мотор мотоцикла, который тяжело вздохнул и умолк, Тихон, несмотря на свой преклонный возраст и, как я знала, постоянно ноющие больные ноги, удивительно проворно, почти по-детски спрыгнул с сиденья. Он снял свой шлем, и в полумраке я различила его усталое, но решительное лицо.

– Всё, Марго, приехали, – сказал он мне, его голос был глух, но в нём не было и тени паники. – Давай-ка мотоцикл спрячем.

Я без слов, словно сомнамбула, встала с мотоцикла, чувствуя тяжесть в каждой клеточке тела. Мы вдвоём откатили его за дом, где царила ещё большая темень, и, тщательно, чтобы ни один кусок не торчал, накрыли старым брезентом, который казался таким же обветшалым, как и сам район. Взяв свой шлем, я, не поднимая головы, направилась вслед за мужчиной, не зная, что нас ждёт за этой обшарпанной дверью, но понимая, что пути назад нет.

Открыв старую, пошарпанную дверь, Тихон махнул мне рукой, показывая, что нужно следовать за ним. Дверь ужасно скрипела, издавая пронзительный, тягучий стон, от которого по спине пробегал холодок. Подъезд безумно вонял мочой, затхлой сыростью и запахом чьей-то несвежей еды – от этой смеси хотелось немедленно зажать нос. Стены были испещрены нецензурными надписями и грубыми, выцветшими граффити, а чуть ли не на каждой ступеньке валялись окурки, пустые фантики и разбитые бутылки. Мужчина, тяжело ступая, с кряхтением поднимался наверх, опираясь на шершавые перила.

Наконец-то мы дошли до четвёртого этажа, пробираясь сквозь эту дикую вонь и грязь, которые, казалось, въелись в сами стены дома. Старенькая, деревянная, ущербная и обшарпанная дверь, с облезшей краской, встречала нас. Достав свой ключ из кармана брюк, Тихон с трудом вставил его в замок и со скрипом открыл дверь. Я проследовала за ним, ощущая, как воздух внутри квартиры, хоть и не свежий, но был чуть лучше, чем в подъезде. Зайдя внутрь, мужчина тут же закрыл дверь на несколько массивных замков, лязгающих с глухим стуком, словно отгораживаясь от всего мира и того ужаса, что остался за ней. Пройдя в одну из комнат, он устало, почти оседая, уселся на старое кресло-качалку, которое сразу же жалобно скрипнуло под его весом. Достал свою папиросу, чиркнул спичкой, и в комнате вспыхнул огонёк, осветив его морщинистое лицо. Едкий, горький дым тут же наполнил помещение, заставляя глаза слезиться и першить в горле. Я молча стояла посреди комнаты, чувствуя, как ноги подкашиваются от пережитого, и смотрела на него, не проронив ни слова, всё ещё находясь в состоянии глубокого шока и неверия в произошедшее.

– Давай, Маргоша, – голос деда Тихона стал чуть мягче, в нём проскользнула нотка заботы. – Иди в ванну, помойся, девочка, да и ложись спать. Та комната свободна. В шкафу найдёшь тряпки, что-то чистое. А деду Тихону нужно обмозговать, что нам теперь, красота моя, делать. – Он сделал глубокую затяжку, выпуская кольца дыма, и устало махнул рукой, указывая в сторону коридора, чтобы я шла. Мне не нужно было объяснять дважды. Развернувшись, я пошла по старому коридору, забитому полками с книгами. Стеллажи громоздились по всему проходу от пола до потолка, создавая ощущение тесного лабиринта.

Включив свет в одной из комнат, я поняла, что это ванная, и она встретила меня в очень удручённом состоянии. Потрескавшаяся, облупившаяся краска на стенах напоминала о том, что здесь, кажется, никогда не было ремонта. Старая плитка с нелепым узором, местами отколовшаяся, только добавляла уныния. Внизу стоял большой пластиковый таз, в котором были набросаны вещи, и стало понятно, что этот таз заменял старику стиральную машину. Огромное место в этой красновато-серой комнате занимала чугунная ванна, по виду которой было ясно, что грязь впиталась настолько сильно, что уже невозможно её отмыть – уж легче было выкинуть. Старая раковина с ржавыми подтёками и мутное, щербатое зеркало дополняли эту удручающую картину бедности. А на потолке висела сиротливая лампочка без плафона, бросая тусклый, желтоватый свет.

Подойдя к раковине с зеркалом, я оперлась о неё руками и посмотрела в своё отражение. Мои длинные, роскошные кудрявые волосы были спутаны, а на концах виднелись засохшие пятна крови. Лицо было заплаканное, с синяками под глазами от недосыпа, и даже на нём виднелись подтёки крови, и я осознала, что не моей. Боль, непонимание и животный страх схватили меня в свои тиски, сжимая сердце.

Я скрипнула с себя старую куртку, чёрную блузку, которая была тоже вся в крови, синие джинсы и старые, потёртые кроссовки, которым давно уже пора было отправиться на свалку. Трусы и спортивный топ я скинула в общую кучу.

Шагнув в ванную, я включила душ. Сначала сильные, ледяные струи холодной воды брызнули на меня, обдавая резким морозом. Я резко отпрыгнула от этого неприятного, пронизывающего холода, который пронзил до костей, и поморщилась. Ведь от этого резкого движения рана на моей шее, которую мне поставила та мразь, вновь напомнила о себе жгучей, пульсирующей болью, от которой перехватило дыхание.

Дрожащими руками я настроила воду на приемлемую, почти горячую температуру, стараясь смыть с себя не только грязь, но и весь ужас последних часов. Направив струи на себя, я почувствовала, как вода, словно спасительный поток, начала стекать по моим огненно-рыжим волосам и непокорным кудрям, которые с огромной радостью стали тут же путаться и образовывать новые, упрямые колтуны.

– Как же меня, сука, это всё бесит! – прокричала я про себя, срываясь на почти неслышный хрип, чувствуя, как злость, отчаяние и безысходность переполняют меня до краёв. Горячие слёзы, обжигая щёки, заполнили мои глаза, и я зарыдала, позволяя им смешиваться с водой, стекающей по лицу, пока тело сотрясалось от беззвучных рыданий. Схватив грубую мочалку и намылив её до обильной пены, я с остервенением, почти в безумии, начала драть свою кожу, царапая её до красноты, пытаясь смыть не только засохшую кровь с рук и тела, но и воспоминания – такие же липкие, страшные и грязные, как кровь этого человека, Томаса. Я терла кожу до нестерпимой боли, пока не осознала, что уже плачу не от эмоционального шока, а от того, что сама себе причиняю эту нестерпимую физическую боль. И в этот момент, когда силы покинули меня, я выдохнула. Глубокий, долгий выдох, с которым, казалось, вышли и все слёзы. Они закончились, и наступило полное опустошение, словно из меня выкачали все эмоции, оставив лишь пустую оболочку.

Выйдя из ванной, чувствуя себя облегчённой, но одновременно опустошённой, я куском мыла быстро постирала свои трусы и спортивный топ, пытаясь отстирать невидимые следы прошедшего дня. Затем, отжав, я кинула их на верёвку, которая тянулась от одного края до другого, проходя через всю ванную. Схватив первое попавшее полотенце – оно явно было чистым, так как висело на той же верёвке, отдельно от кучи грязных вещей на полу – я обернулась в него, чувствуя его грубость на своей натертой коже. Почистив зубы зубной пастой и пальцем (найти щетку в этой ванной казалось нереальной задачей), я взяла свои старые, запачканные вещи с пола, скомкала их в неаккуратный комок, вышла из ванной и выключила за собой свет, погружая её обратно в полумрак и забвение.

Звуков в квартире не было слышно, кроме редкого шороха где-то в недрах дома и тихого потрескивания папиросы Тихона. Лишь горький, едкий дым от его курения медленно и неумолимо заполнял всю крохотную квартирку, придавая воздуху вязкую, давящую тяжесть. Квартира была настолько маленькая, что у меня не было никакой возможности заблудиться в её трёх или четырёх стенах. В одной комнате явно расположился Тихон, значит, другая, не имеющая дверей, была для меня. Не став тревожить старика, который, должно быть, уже начал обдумывать наш следующий шаг, я сразу направилась в свою, как я поняла, комнату.

Войдя в неё, я сделала пару шагов и остановилась. Меня ждал большой, массивный деревянный шкаф, пропахший старостью, старый, но на удивление аккуратный диван, покрытый выцветшим пледом, и не менее старый, но опрятный письменный стол с деревянным стулом. «Бедно, но очень чисто», – пронеслось в голове, когда я оглядывалась, пытаясь осознать своё новое пристанище. Хотя вся квартира явно была жилой, с налетом чьей-то долгой жизни, было сразу понятно, что здесь обитает очень бедный человек, я бы сказала – на грани с нищетой, едва сводящий концы с концами. Я криво усмехнулась: ведь я сама была бродяжкой, привыкшей к таким условиям, и могла бы жить где угодно. Но был и несомненный плюс в этой скромной комнате – большое, почти на всю стену, окно с широким подоконником, на котором можно было сидеть.

Открыв скрипучие дверцы шкафа, в нём я нашла смятую, но чистую подушку, зелёный, немного колючий плед, который, судя по запаху, давно не видел стирки, и две старые, но выглаженные вещи: просторные штаны и застиранную футболку. Одев всё это добро, я почувствовала себя чуть уютнее, хотя и всё ещё не в своей тарелке. Дрожащими пальцами я достала пачку сигарет из заднего кармана своих всё ещё влажных джинсов валявшихся на полу и залезла на подоконник, скрестив ноги. Открыв окно совсем немного, лишь на щелочку, чтобы запах сигарет не заполнял комнату, хотя это было глупо, ведь всю квартиру уже активно заполнял запах папиросы Тихона, я тут же почувствовала, как свежий, но прохладный ветерок всполошил мелкие мурашки по моей коже. Из-за мокрых кудрявых волос, которые тяжёлым водопадом падали по плечам, доставая почти до самой попы, мне стало откровенно холодно, и я поежилась, обхватив себя руками.

Взяв сигарету в зубы, я чиркнула зажигалкой. В кромешной темноте комнаты красный огонёк горящей сигареты был как спасительная точка для моего разума, единственная яркая, живая вспышка в беспросветной темноте вокруг. Сделав первую глубокую, обжигающую затяжку, я выдохнула дым длинной струйкой в приоткрытое окно. Лёгкие мгновенно наполнил едкий никотин, принося с собой привычное облегчение, и одинокая, солёная слеза, словно живая, покатилась по моей щеке, сливаясь с испариной на лице.

– Я же могла быть мертва, – прошептала я в кромешную темноту комнаты, и слова эти прозвучали глухо, словно эхо в пустом колодце. В тот момент, когда лезвие Томаса пронзило кожу, смерть была так близка, что я почти почувствовала её холодное дыхание. Дрожь пробежала по телу, заставляя судорожно обхватить себя руками.

– Дура ты, Маргоша, дура… – В голове, словно сломанная пластинка, закрутились обрывки фраз из моего проклятого прошлого. Так говорила та злая воспитательница из детдома, её слова впивались в душу острее любого ножа. – Правильно говорила, что из меня ничего толкового не вырастет. Только и можешь, что проблемы создавать, да по головам ходить… – Я сидела, свернувшись калачиком на холодном подоконнике, и курила, выпуская горький дым в ночь. Слёзы, горячие и солёные, катились по моим щекам, смешиваясь с запахом никотина, а в глазах стояла кровавая пелена.

Докурив сигарету до самого фильтра, бычок я резко, с каким-то вызовом, выкинула в окно, словно отбрасывая часть себя. Затем, вытерев мокрые щёки краем футболки, я заставила себя сказать, почти прорычать сама для себя, словно заклинание: – Я жива, и это главное. Чёрт бы побрал всё остальное.

Слезая с подоконника, мои онемевшие ноги плохо слушались. Я тяжело опустилась на старый, продавленный диван, который жалобно застонал под моим весом. Укрылась колючим пледом, чья грубая шерсть царапала кожу, но всё же дарила хоть какое-то тепло. И закрыла глаза. Так же, как и всегда, каждый чёртов день с тех пор, как я сбежала из детдома, я себе повторила, вкладывая в эти слова всю оставшуюся силу: «Завтра будет лучше, чем сегодня». Это была не просто фраза, это была привычка, выработанная годами выживания. И заснула я в надеждах, хрупких и призрачных, впрочем, как и всегда, пытаясь убежать от реальности хоть на несколько часов.

Глава 2

Проснулась я от лёгкого, почти невесомого поглаживания по руке, и первое, что ощутила, был непривычный для меня покой.

– Вставай, Маргоша, – старческий голос Тихона был непривычно нежен, словно он боялся спугнуть хрупкий сон. – Я завтрак приготовил, вставай, девочка.

– Встаю, – с улыбкой, которая, кажется, впервые за долгое время искренне растянула мои губы, сказала я и потянулась. Спина немного затекла от старого, продавленного дивана, который совершенно не подходил для сна, а тело ощутимо чесалось от колючего одеяла, что всю ночь кололо кожу. Я встала, потянулась ещё раз, разгоняя остатки сна и онемение в мышцах, и вышла в небольшой коридор, ведущий на кухню. К моему удивлению, в дневном освещении квартира выглядела не так уж и плохо, как мне показалось вчера в темноте и панике. Тусклый свет проникал сквозь пыльные окна, окрашивая стены в серые тона, но всё равно было светлее и как-то… реальнее.

Зайдя на кухню, я плюхнулась на видавший виды, старый, потрёпанный стул, который скрипнул под моим весом. На маленьком, обшарпанном столе стояли две кружки с дымящимся чаем, хлеб, порезанный толстыми, неравномерными кусками, и щедрый брусок колбасы с сыром, лежащие прямо на столешнице без тарелки.

– Хах, да у нас сегодня королевский завтрак! – Я не сдержала смешка, расплываясь в довольной улыбке, забывая на мгновение о вчерашнем кошмаре.

– Ешь, Маргоша, не дури! – пригрозил мне кулаком Тихон, но в его глазах читалась теплота и какое-то особенное, отеческое беспокойство, что всегда грело душу.

Взяв толстый кусок хлеба, увесистый ломтик колбасы и не менее увесистый кусок сыра, я сварганила себе огромный бутерброд, который едва помещался в руке. И с удовольствием, по-варварски, вцепилась в него своими зубами, откусив первый, сочный кусок. Я с наслаждением жевала, чувствуя, как голод наконец-то отступает, и запивала горячим, ароматным чаем, который обжигал язык, но был невероятно приятен. Тихон молчал, спокойно поедал свои бутерброды, не поднимая глаз, и продолжал хранить странное молчание. Это было очень непривычно, но сегодня, к моему собственному удивлению, я не чувствовала ни острого чувства вины, ни парализующего страха. Сегодня мне было абсолютно всё равно на того человека, которого я убила, точнее, смертельно ранила, а добил его, конечно же, Тихон. Мне не было жалко, что эта мразь сгорела в том адском пожаре, который мы устроили, стирая следы. Но меня, как острую занозу, беспокоили последствия, те неизбежные последствия, которые нам теперь грозили со всех сторон. Я знала, что нас будут искать, и искать жестоко.

Поев бутерброды и выпив чай, Тихон, с видом человека, которому предстоит тяжёлый разговор, взял посуду и поставил её в раковину. Вернувшись назад на стул, он тяжело опустился, сложил руки перед собой и уставился на меня пронзительным, изучающим взглядом.

– Маргоша, потом помоешь.

– Хорошо, – ответила я ему, чувствуя, как серьёзность его взгляда меняет всю атмосферу крохотной кухни, вытесняя остатки утреннего покоя.

– Значит так, – начал он, голос стал низким, хриплым и напряжённым, – я всю ночь пытался обмозговать, что нам делать дальше, чтобы вытащить наши задницы из этой западни. Ты сейчас сидишь тут, в безопасности…

– Но мне нужно взять свои вещи…

– Нет, – он резко оборвал сам себя, словно понял мою мысль, – о вещах ты своих забываешь. Они больше не существуют для тебя. Первым делом, что они будут делать – искать тебя в квартире твоего этого, как его зовут… Вадик? Виталик? Говнялик? – На последнем слове Тихон неожиданно для себя и для меня расхохотался, его хриплый, утробный смех был до странности громким в тишине кухни, но тут же оборвался.

– Ви-та-ли-к, – по слогам, сквозь стиснутые зубы, проговорила я, недовольно уставившись на него. Ещё бы он помнил имена моих парней!

– Да, его самого, вот этого твоего утырка! – рявкнул Тихон. – К нему нельзя! Даже не думай туда соваться. О вещах своих забудь раз и навсегда. Первым делом они тебя будут искать у него, ведь ты же с ним там околачивалась. Как ты понимаешь, моя дорогая, я уверен, что они знают, кто продавал… что продавал… Кстати, – его взгляд резко стал колючим, – куда ты дела товар?

Тут я замялась, чувствуя, как краска стыда заливает лицо. Было стыдно признаться Тихону, что у меня товара нет, что я так глупо прокололась.

– Понимаешь, Тихон…

– Бедовая твоя голова, куда-то его дела? – рявкнул старик, и его терпение, кажется, кончилось. Он со всей дури ударил кулаком по столу, так что кружки в раковине звякнули, а хлеб подпрыгнул на столешнице.

– Я его никуда не девала, – быстро, почти с вызовом, ответила я, пытаясь защититься. – Его забрал продать мой парень… Виталик.

– Ох, ты ж боже мой! – простонал Тихон, обхватывая голову руками. Его лицо побледнело. – И куда это твой утырок его дел, если ты денег не видела?

– Сказал, что продал, но денег я так и не увидела, – пробормотала я, потупив взгляд.

– О, боже мой, Маргоша, во что мы с тобой встряли! – Дед покачал головой, и в его голосе слышалась неприкрытая обречённость.

– Слушай, Тихон, – я вдруг воспрянула духом, цепляясь за единственную соломинку. – Я верну деньги, я тебе обещаю! Завтра гонка, я к ней готовилась очень долго. Колёса есть, я их доработала в своём гараже…

– Забудь про свой гараж! – перебил меня старик, его глаза сузились, и он ударил ладонью по столу, заглушив мои слова. – Тебе туда нельзя! Это ловушка, дура! Да не твой это гараж!

– Да не мой, но…Мы там с ребятами работали, и много чего собирали, и я его нашла первой!

– Не твой это гараж, а чей-то гараж, который забросили! – рявкнул он, повышая голос. – Пойми же ты, дурная какая девка! Думаешь, они не знают, кто там тусуется? Тебе нужно не о гонке сейчас думать и не о гараже, а о том, как жопу свою от смерти спасти, Маргоша! Включай голову уже!