Крылатые качели

Понемногу затих гомон в туалете, со стороны столовой послышались звуки какого то милицейского сериала. Другие палаты хоть имеют возможность смотреть тупые телепередачи, а в надзорке и того нет. И придется терпеть непонятно сколько времени, чтобы заслужить эту огромную привилегию. И, видимо, утратить ее тоже возможно, судя по моим сотоварищам. Как же мне пережить все это? Тупо лежа в постели?

Прогуливаясь по проходу между кроватями с этим стариком, который кроме “колбасы-сала” не сможет поговорить ни на какую другую тему? Или с этими двумя: толстым и усатым задружиться на несколько дней? Чтобы хоть о погоде говорить, что ли?

Я впервые остался один среди множества незнакомых людей и вполне мог бы с этой парочкой познакомиться, но мне потом не о чем было бы с ними говорить. Ну в самом деле, не будешь же как джентльмен обсуждать погоду по утрам?

” Прекрасная погода, сэр, не правда ли? Isnt it, sir?” ” О, да сэр! Великолепная погода для крикета, сэр! Не желаете ли сыграть после завтрака?” Тут, скорее всего, кроме домино и карт нет ничего.

Еще это, как его?.. “Поле чудес” по пятницам, вроде, должно идти. Блин, как я попал!

Пока я изнывал, изображая при этом, как мне казалось, мужественное безразличие, из туалета возвратились Губошлеп и Циркуль. Они принялись что то обсуждать, сидя на кровати Губошлепа. Старик все ходил и ходил в проходе, заложив руки за спину и бормоча.

Полный и усатый лежали в кроватях. Из туалета пришел и Юрочка, снова позвал меня “куить”, снова легко принял отказ и встал в проеме надзорки, кого-то высматривая в дали коридора. Я понял, что равнодушная реакция Коли на Юрочку, видимо, выработана от безысходности, от того, что не было никакого смысла перевоспитывать его. Он, наверно, решительно не воспринимал педагогические приемы, а нахождение в надзорке воспринимал как досадное недоразумение. Но что-то же его удерживало в ее пределах? Пока я не заметил никаких признаков насилия со стороны персонала, да и непонятно было, кто смог бы с успехом применить его к такому бугаю как Юрочка. Коля с женщинами явно не походил такую силу. Возможно, эти в камуфляже, которые принимали меня у конвоя? Но они тоже не выглядели силачами-спецназовцами. Таких скорее встретишь в супермаркетах, способных лишь на то, чтобы скучать с похмельным видом.

А Юрочка был, что называется, “кровь с молоком”: мощная грудь, бычья шея, крепкие кулаки. Несмотря на отсутствие изрядной части мозга, двигался он быстро и ловко, и обладал независимым характером. Что же могло воздействовать на него? Впоследствии я понял, чего всерьез опасался Юрочка, да и все в отделении. Пока же мне оставалось только внимательно присматриваться и запоминать.

Пока же я лежал и рассматривал потолок с длинными лампами. Внезапно меня посетило далекое воспоминание: передо мной кружка, из которой я уже выпил кисель, и мне теперь нечем запивать ненавистную запеканку, которую я, как и все детишки вокруг меня, уныло ковыряю ложкой. Между столиками ходит Валентина Сергеевна и строго-ласково вещает о пользе чудесного творога. Зернышки запеканки гадко облепили мои десна, язык, небо, глотку. Хочется все это незаметно выплюнуть, но воспитательница начеку. Я и мои товарищи до дна доедим эту творожную чашу и только после этого пойдем играть.

Я мрачно улыбался. Снова попал в детский сад. В детский сад с татуированными детьми…

Так я лежал около часа, по-моему, прежде чем раздался звук, похожий на дверной звонок. Через минуту еще. Послышалось какое то оживление в районе поста, больных тут прибавилось, они как будто чего-то ждали. Послышался голос челочного:

– О, Георгич, добрый вечер! Васильна, как здоровье, дорогая?

Мужской сиплый голос что-то буркнул, а контральто пожилой женщины недоверчиво протянуло:

– Ой, Валера, с каких это пор я тебе дорога стала?

Тот не сдавался:

– Да я в тебя еще в школе влюблен был, Васильна!

– Тебя, небось, и в школе то не было никогда,– парировала неведимая мне Васильна.

– Твоя правда, Васильна! Но если бы был, то обязательно тебя за косички дергал!

– Вот и надергал себе на всю жизнь.

– Ну, ты не усугубляй, выйду на волю, женюсь на тебе!

– Ты выйди сначала! А то тебе все продлевают и продлевают за твои выкрутасы.

Мне стало любопытно, что это у Валеры за невеста с голосом пожилой женщины. Я догадался, что это пришла ночная смена, но не решался пойти им представиться, да и принято ли это здесь? Пока что оставаться в надзорке считал самым целесообразным. А то продлят как этому Валере срок лечения. Судя по всему, он не является образцовым больным.

Больные подходили и здоровались с ночной сменой, через некоторое время к голосам Георгича и Васильны присоединился еще один. Как будто бы тоже пожилой женщины, сильно напиравшей на “О” и “Я”, наверно, из местного поселка или деревни.

Года два назад, когда я с родителями приезжал во В. область, чтобы меня прописали в квартиру, оставшуюся нам от сестры отца, я уловил от многих местных этот говор. Отец тогда сказал, что это деревенские так говорят.

В проеме надзорки показался пожилой невысокий коренастый мужчина в белом халате. Его усы были щегольски подстрижены в тонкие ниточки как у актеров немого кино. Он сипло произнес мою фамилию.

– Ты, что ли? – он строго смотрел на меня. Я подскочил и назвал ФИО и год рождения.

– Как дела? – спросил мужчина, очевидно, это и был Георгич.

– Нормально.

– Голоса есть? – непонятно продолжил он.

Какие голоса? Что имеется в виду? Непонимающе смотрел на него.

– Что молчишь? Есть голоса? – Георгич смотрел на меня как на олигофрена.

– Что такое “голоса”? – решился спросить я.

– Значит, нету,– заключил Георгич и потерял ко мне интерес. Прошелся по надзорке, пересчитывая больных. Приказал губастому убрать постель от крошек. Тот заулыбался и пообещал убрать.

Георгич ходил по палате как по пашне: уверенно раскачиваясь, оглядывал свои владения. Оставшись удовлетворен осмотром, пошел направо по коридору, видимо, на осмотр других палат. А я снова улегся и принялся смотреть в потолок.

С поста раздался звонок телефона. Голос “невесты” Валеры четко произнес:

– Шестое отделение, пост. Да, здравствуйте, Геннадий Андреевич. Тяжелых, остых нет, все нормально. Да, до свидания.– положила трубку, кому то сказала иронично,– не хочет дежурный врач к нам идти, далеко ему!

Мне было так невыносимо скучно, что я решился подойти познакомиться. На посту сидела дама, на вид лет пятидесяти пяти, ее пышные светлые волосы были красиво уложены. Размеры дамы были весьма солидные, так что на запястьях красовались перетяжки, как у малышей с рекламы детского питания. Лицо ее мастерски, по-современному накрашено, и было понятно, что раньше она считалась красавицей. Она ставила в журнале, который я уже видел, какие то цифры. Слева от поста на лавке сидела коренастая женщина примерно тех же лет или чуть старше. Облик ее свидетельствовал, что она давно считает себя существом строгим. Она настороженно смотрела на меня. Наверно, это санитарка, а “Васильна” – медсестра, – подумал я и обратился к Васильне:

– Добрый вечер!

Васильна глянула на меня и прищурилась:

– Это ты – Двоечник?– потом глянула в журнал и назвала мою фамилию.

– Я, да. – мне снова стало неловко от этого уже надежно прилипшего прозвища.

– Как самочувствие?– осведомилась Васильна.

– Спасибо, хорошо.

– Вежливый,– иронично обратилась Васильна к санитарке. Та мрачно кивнула. Васильна как расплавленный воск до краев заполнила все пространство кресла и было непонятно, как она теперь его покинет. Я переминался с ноги на ногу, снова чувствуя себя как в школе перед учительницей. Васильна снова обратила ко мне свою красивую голову:

– Ты нам тут ничего разбивать не будешь? А то у нас не Москва, у нас тут столько денег нет.

– Нет, не буду,– как настоящий двоечник буркнул я.

– Илья тебя зовут?– уже мягче спросила она.– Ты, Илья, иди пока в надзорку, я потом позову.

Я с облегчением вернулся в кровать. Зачем вообще пошел знакомиться, спрашивается? Наверно, мне наскучило тупо лежать в кровати и захотелось общения с “нормальными” людьми. Пообщался, круто. Как бы на “второй год” не остаться в этой школе! Один как учитель физкультуры, вторая как завуч. Санитарка пойдет за уборщицу, тоже, небось, будет запрещать ходить по мокрому полу (так оно и вышло потом, кстати).

Прошло еще примерно полчаса, хлопала дверь туалета, старик вышагивал в проходе, губастый и Циркуль что-то неслышно обсуждали у окна, остальные как и я лежали.

– Табле-е-етки,– раздался голос Васильны.

Тут же санитарка начала выгонять всех из туалета и потом, судя по звуку, заперла его. Больные выстроились в очередь у поста на фоне зарослей. Я увидел множество лиц, большинство из которых я не назвал бы похожими на образы Босха, это были обыкновенные лица с разными выражениями, большинство безразлично смотрели по сторонам или в пол, кто-то переговаривался, кто-то зевал. Никто как-будто и не был отмечен печатью безумия.

Мои соседи пока не спешили туда. Я изображал, что прогуливаюсь по палате, а сам украдкой высматривал, когда оказывался у проема. На широком барьере поста стоял желтый старый чайник с надписью красной краской “Кипяченая вода”. На коричневом подносе стояло множество маленьких стопочек из белой прозрачной пластмассы ( потом я узнал, что их называют мензурки), в них уже была налита вода. Лежали нарезанные квадратики исписанной тетрадной бумаги. Васильна теперь сидела на лавке, а Георгич стоял за постом, отодвинув назад кресло. Перед ним на столе лежал старинный деревянный ящик, разбитый на отделения, каждое отделение было пронумеровано. Как я понял, всего было шесть палат. С правого края было отделение с надписью “Надзор”. В ячейках стояли баночки из-под таблеток, перед каждой была картоночка с фамилией больного и неразборчивым списком препаратов. Георгич смотрел на подошедшего больного, вытягивал его баночку, высыпал таблетки на квадратик бумаги и давил их основанием какой то специальной баночки. Подавал порошок на квадратике больному, а тот аккуратно ссыпал его в запрокинутый рот и запивал, морщась, из стопочки. Потом широко открывал рот и показывал Георгичу, что все выпил, а Васильна зорко следила за этим процессом сбоку.

Баночек в ящике было примерно шестьдесят. Я надеялся, что на меня баночку пока не завели. Очередь постепенно уменьшалась, и вот уже позвали нашу палату. Губастого и Циркуля Георгич проверял особенно тщательно. Губастый широко разинул

рот, а Георгич усмехнулся:

– Опять пряников нажрался, давай еще воду пей.

Губастый залихватски выпил еще три стопочки, крякая как на застолье. Я заметил, что эти стопочки стояли отдельно, и несколько больных так же пили из них. Надо было мне сразу запомнить, кто именно, но я снова не догадался.

Циркуль высыпал в себя порошок и закашлялся. Васильна закричала на него:

– Циркунов, а ну-ка не выкобыливай мне тут! Знаю твои фокусы! Не хочешь таблетки пить-пойдешь на уколы!

Я понял, что тот уже не первый раз пытается выплюнуть таблетки, и заодно выяснил, что он точно Циркуль.

Циркуль мрачно глядел вбок, пил воду и потом показал Георгичу тонкий и острый язык. Георгич заставил его еще раз предъявить язык к осмотру.

На Циркуле “Таблетки” завершились. Оказалось, из надзорки только я и вислогубый не ходили на эту процедуру. Я почувствовал облегчение, видимо, некоторых не заставляют принимать преператы, и я, возможно, тоже этого избегну. Санитарка открыла туалет и джентльмены снова его заполнили. В столовой опять включили телевизор с милицейским сериалом. Судя по времени, это был уже другой сериал. Прошло по моим ощущениям еще полчаса, и санитарка закричала:

– Отбо-о-ой! Выходим из туале-ета!

Больные недовольно расходились по палатам. К туалету подошел коренастый парень среднего роста. Он довольно улыбался и растирал заспанное миловидное лицо. Парень вежливо обратился к санитарке:

– Здравствуй, Валентина Алексеевна!

Санитарка, которая придерживала дверь, выгоняя докуривающих их туалета, обернулась к нему и ласково протянула:

– Пашенька, привет, дорогой! Ты спал что ли?

– Да, Алексевна, спал. Таблетки отменили, а все еще спать хочется.

– Ну, милый, пройдет. А я вот наоборот сплю плохо.

– А ты доктору скажи-он тебе таблеток назначит,– засмеялся Паша. Весь он был какой то домашний, ласковый и как-то по-женски жестикулировал и двигался.

Алексевна усмехнулась:

– Да я бы с удовольствием полежала тут, отдохнула. Только кто ж меня положит?

– Не надо тебе ложиться, ты еще крепкая, Алексевна,– улыбался Паша,– ну, что, помыть тебе туалет? А то Димка в отказе еще?

– Да, Пашенька, помой. Димка со мной поругался прошлый раз.

Паша зашел в соседнюю комнату, послышался шум воды, бьющей в ведро. Больные все вышли из туалета, санитарка что-то нажала, и вентилятор, весь день выгонявший табачный дым из туалета, внезапно остановился. Стало необычайно тихо.

Появился Паша с ведром и шваброй, и санитарка закрыла его в туалете. Паша тенором выводил отрывки из народных песен, я видел через стекло в двери туалета, как он подметал. Алексевна села за пост и в потертой тетрадке принялась что-то записывать в разлинованных авторучкой графах. Георгича и Васильны нигде не было видно. Изредка больные по одному приходили и дергали ручку туалетной двери, недовольно хмыкали и уходили. Такое впечатление создавалось, что они сначала были удивлены этому обстоятельству, а потом вспоминали, что так бывает каждый день. Из палаты, которая была между надзоркой и постом, послышались какие-то звуки. Алексевна встрепенулась и визгливо закричала:

– Я сейчас покурю вам в палате! Зажигалки опять завели, шмона давно не было? – И снова возвратилась к записям.

Я отметил, что здесь очень много записывают. Мое появление было зафиксировано в нескольких журналах, тетрадках, и еще на каком то листке, наклеенном на стене поста . Вон-даже санитарка что-то записывает.

Пришел еще один больной-невысокий щуплый парнишка с довольно симпатичным лицом. Он встал перед постом и грозно смотрел поверх Алексевны. Та, наконец, оторвалась от тетрадки и глянула на него испытующе.

– Что, Дима? – спросила она с участием.– Как здоровье?

Дима насупился еще больше и не отвечал. Алексевна изобразила, что снова возвратилась к тетрадке. Дима посмотрел под ноги и недовольно произнес:

– Чо тебе, помыть коридор?

– Помой, Дима, помой!– заулыбалась санитарка.– А я тебе вареньица принесла. Смородина.

– Умывалка открыта? – строго спросил Дима.

– Открыта, милый, открыта. Паша в туалете.

– Знаю я все,– недовольно сказал Дима и пошел наливать воду.

Вдалеке, слева по коридору, открылась дверь. Из нее вышли Георгич и Васильна. Они неторопливо двинулись к посту, что-то обсуждая. Алексевна дописала свои графы и пошла куда-то по коридору. Георгич сел на скамейку,

Васильна воцарилась на посту. Заметив, что я стою в проеме надзорки, Георгич просипел:

– Не спится?

Он подозвал меня, и я встал перед постом.

– Зачем ты это сделал то?– спросила Васильна, очевидно, имея в виду поступок, приведший меня в эту Больницу.

Я помялся.

– Сам не знаю, пьяный был очень.

– Тут все через пьянку попали,– просипел Георгич и недобро усмехнулся,– а вот никого пока по телевизору не показали.

– Мимо школы тогда проходил мужик с камерой, вот и заснял. Потом запись продал, видимо, на телевидение. – я рассказывал все это, как будто был сейчас в той самой школе перед директором и завучем.

– Много чего успел разбить?– Васильна внимательно-укоризненно смотрела прямо на меня, так что я невольно ежился и переминался с ноги на ногу.

– Да не помню я вообще ничего. Сегодня на суде зачитывали про причиненный ущерб, но я не слушал. Вроде, окно разбил, доску, несколько стульев. Еще что-то.

Георгич с Васильной переглянулись.

– Ты вот накуролесил там в Москве, а теперь твои корреспонденты сюда приедут, начнут тут снимать все, – отчитывала меня Васильна,– нужен ты нам тут больно. У нас тут своих психов в избытке, всяких разных. А уж как телевидение это узнает, что тут за психи… Без телевидения работы хватает.

Я не знал, что тут можно сказать. Васильна тоже замолчала. Дима ловко орудовал шваброй уже на середине коридора. Георгич вздохнул и спросил:

– Чем занимался, кроме дебошей в школе?

Я обрадовался смене темы:

– Учился в Университете.

– В каком?

– В МГУ, на факультете журналистики.

– Вона, в МГУ попал, а в школу зачем полез безобразничать?!

– Да я в этой школе учился, все учителя там хорошие, я не знаю почему меня так…– Я действительно не знал, зачем залез в школу пьяный.

Оба они внимательно смотрели на меня и молчали. Пауза затянулась, и Васильна махнула рукой:

– Ладно, отбой начался. Спишь то как, нормально?

– Да более-менее сплю, как все.

Георгич опять усмехнулся:

– Как все надо-это от отбоя до подъема, режим соблюдать! Иди пока спи, завтра с доктором поговоришь. Ночью курить не ходи!

– Да я бросил,– облегченно произнес я, и мы пожелали друг другу спокойной ночи. Георгич открыл какой то щиток на стене, когда я уже заходил в надзорку, и защелкал. В надзорке зажглась неяркая лампочка над проемом, а лампы на потолке погасли. Я понял, что так, наверно, по всему отделению. В палате все вроде спали кроме губастого, который копошился в своей постели, как-будто искал что-то. Я снял пижаму и лег.

Подумал, что ночник будет мешать спать. Посмотрел, как спят остальные: они с головой кутались в одеяло, только старик разметался на спине и храпел, одеяло его почти сползло на пол. Я тоже закутался, оставив щель для носа и стал думать, что заснуть в таком окружении, скорее всего, не удастся. Все, что касается моей участи, я уже передумал на домашнем аресте, спасибо Ашотычу, что не в СИЗО. Мама должна была приехать завтра.

Странно, но одиночества я тут не испытывал, давно уже не скучал по родителям, если оказывался где-нибудь вне дома на несколько дней. Ну, Больница всего в трех-четырех часах от Москвы, так что родители будут каждую неделю навещать, и Венька приедет, наверно. С Левой, скорее всего. Как-нибудь перебьюсь. Только как вытерпеть это тупое времяпрепровождение? Это же уму непостижимо, как это тупо! Подъем, завтрак, процедуры, обед, тихий час, прогулка,передачи, ужин, процедуры, отбой-все это я успел прочитать на старинном плакате над головой Васильны, пока они с Георгичем меня отчитывали. Плакат этот был искусно и с любовью нарисован от руки, заглавные буквы особо выделены и внушали почтение перед режимными мероприятиями. Он был закрыт стеклом и заключен в старинную строгую раму. Рама тоже внушала почтение. Бог знает, сколько лет он висит на стене и диктует “Режим отделения” больным и медикам.

Сколько поколений больных и медиков сменилось, а он висит. И еще столько же провисит! А я тут за несколько месяцев с ума сойду от тупости! Коридор, зелень напротив поста, столовая, чудные виды из окна, телевизор с милицейскими сериалами. Блин, что теперь делать то? Хоть бы книжки разрешили привезти родителям! Уж, наверно, книжки то можно?! Читать буду опять много. Как в школе. Я вспомнил наши книжки в шкафах дома, которые я все прочел уже до седьмого класса и потом ходил в библиотеку поблизости. Долго бродил там между высокими стеллажами с миллионами книг. Мне разрешали набирать сразу по десять книжек, и я после уроков читал и читал…

Да, я это очень любил… Иногда до утра зачитывался. А тут хоть бы днем почитать-ночью-то при ночнике не почитаешь. И не заснешь при ночнике, как я чувствовал-он как будто все равно пробивался через одеяло и тревожил глаза. Да, вот как тут заснешь?

И заснул до подъема.

ГЛАВА II

Под утро мне снилось, как меня несут куда-то Васильна с Георгичем. Долго несли и не глядели на меня. Я силился вырваться из их рук, но только беспомощно извивался. Потом я проснулся и почти сразу вспомнил, где теперь нахожусь.

Как ни странно, я выспался и с удовольствием в разные стороны тянулся под одеялом, пока не захотел в туалет. Юрочки не было видно, остальные, кроме усатого, вроде еще спали. Георгич и Васильна сидели на лавке у поста как нахохлившиеся воробьи и только кивнули на мое приветствие. Наверно, они не высыпаются на смене, да и можно ли им спать в таком окружении? Санитарки не было видно. Вентилятор уже надрывался, а под ним снова сидели и курили.

После туалета я немного полежал и решил умыться, взял с подоконника у кровати свой пакетик со щеткой и зубной пастой. Усатый сипнул мне вслед:

– Иди в умывалку.

Я понимающе кивнул ему, но сам ничего не понял. Пошел в комнату рядом с туалетом, где вчера Паша и Дима наливали воду. Внутри нее справа-три эмалированные раковины. Над раковинами в стену были грубо вмурованы небольшие потемневшие зеркала. Какой-то больной чистил зубы и, оглянувшись, приветственно кивнул мне-это был Валера. На раковинах лежало по кусочку хозяйственного мыла.

Я понял, что в туалете чистить зубы и умываться не принято, и это тоже надо запомнить. Испытывая некоторое напряжение от того, что привык к более интимной обстановке, я выдавил пасту и стал чистить зубы, поеживаясь от небольшого сквозняка. Пахло ржавым мокрым металлом, хлоркой, которая, судя по красной надписи, покоилась в большом чане в углу. Я уже закончил и вышел, а Валера все продолжал чистить зубы, часто сплевывая в раковину.

В надзорке мне пришло в голову, что на завтрак должна быть какая-нибудь каша-судя по вчерашнему ужину, меню, наверно, похоже на детсадовское. И ведь верно: чем должны питаться сумасшедшие убийцы, насильники и грабители?

Не бифштексами с кровью же? И не бараниной на вертеле? Все здесь должно способствовать перевоспитанию этих жестоких характеров, в том числе и пища. Вон, пижамы такие мягкие, домашние, так и пища будет как в детстве.

Я улыбался, обдумывая эту смехотворную теорию. Пожалуй, в XIX веке еще можно было бы рассматривать ее серьезно. Магнетизм, месмеризм, Ломброзо и моя “Теория излечения психопатологических типов детсадовской пищей”.

Развеселившись, я принялся прохаживаться по палате-Старик с утра был не в духе и лежал ничком на кровати, так что тропа для моциона была свободна. Я отметил, что пока что обстановка здесь не действует на меня слишком удручающе. Опасности от больных я не ощущал, медперсонал относился в целом пока по-человечески. Хотя, может это все только начало? Мне дают время расслабиться, и скоро я попаду в какую-нибудь неприятную ситацию? Ничего не ясно.

Пока что я понял, что этот “Валера с челкой” имеет вес среди поддерживающих уголовные порядки больных. Его подручный с татуировками тоже. Я отметил, что татуировки, в каком бы изобилии они ни покрывали больного, могут и не иметь значения для определения его статуса: Циркуль вон изрисованный, а находится в самом низу. И наоборот: этот Валера вроде на видимых частях тату не имеет.

Пока я размышлял, со стороны поста послышалось какое то оживление. Заскрипела дверь, с кем-то поздоровались Георгич и Васильн. Юрочка выскочил из туалета и закричал:

– Пиивет, Нона, пиивет, Петъовна!– и захлопал в свои широкие ладоши.

Видимо, пришла дневная смена. Со стороны столовой послышался голос пожилой женщины, которую я вчера видел в двери буфета.

– А Антошка то мой где? – весело кричала она.

Подошла к посту и поприветствовала всех. Она, наверно, пришла с того входа, откуда я попал сюда, через комнату с охранниками. А остальные приходят и уходят со входа сбоку от поста,– решил я и остался в постели. Отличное настроение куда-то улетучилось, стоило мне вспомнить, что мне и сегодня придется глупо провести время. Если сегодня приедет мама, то она только в следующий раз привезет книги. А это будет в субботу в лучшем случае.

Или вообще в следующие выходные. Да я тут за это время с Юрочкой общаться начну! “Куить” вместе будем искать. Блин! Почему я вчера в смс не написал сразу про книжки?! Сегодня уже читал бы! Или в надзорку книги нельзя?

Ну должны же разрешить по идее, ведь не ужасы же я собираюсь читать. Ужасы, наверно, не дадут. Ну, я как-нибудь и без Лавкрафта проживу. Есть ли тут цензура, интересно? Специально утвержденный Минздравом и ФСИН список. Да ну, глупость! Что, интересно, в таком случае могут разрешить психбольным на принудительном лечении? Хо-хо-хо, представляю Циркуля за чтением “Преступления и наказания”, а Юрочку за “Идиотом”! Умора! Циркуль максимум на что способен, так только на эту популярную писательницу детективов, как ее?.. Я вспомнил, как мы в Университете ржали над первой страницей какого-то ее очередного творения. Как-то оно называлось… Что-то вроде “Укус зубной феи” или “Отпечатки Мальчика-с-пальчика”. Лучше вообще не уметь читать, чем читать это. Да-а… Если я до следующих выходных буду просто валяться в надзорке, я непременно сойду с ума. Ну, не совсем, конечно, но чувствую, что закиплю. Я снова съехал на писательницу детективов: у нее удивительный талант писать так, что прочитав первое словосочетание, уже знаешь, каким будет второе, и точно, вот именно так и написано, как ты подумал, а вот и третье ты сначала сам придумал, а она как у тебя из головы его украла и налепила себе на страницу. Как будто читатель пишет за нее. Только потом смотришь на это собранное предложение и ужасаешься его убогостью.