Сны Лавритонии

В домах запирали амбары и стайки. С цепей спускали собак, надеясь уберечь курятники от лисиц. На кухнях хозяйки цедили молоко, пекарь месил опару, а кузнец у остывающего горна отбивал последние удары молотком: бим-бим-бом, бим-бим-бом. Женщина в застиранном фартуке загоняла в дом ребятишек с красными от мороза щеками. На дворе у бургомистра зажигались огни, а в большом доме на дубовом столе уже расставляли приборы – семья бургомистра будет пить чай.

И, конечно же, там, в домике на самом краю деревни, была она – его мать. Сейчас она, вероятно, хлопотала по хозяйству, подбрасывала дрова в печь, прислушивалась к звукам с улицы. Не доносится ли издалека скрип повозки?

Этот мир был так дорог. При мысли о нём сердце Плима болезненно сжалось. Казалось, что этот покой, эта связь с его маленькой долиной может исчезнуть в одно мгновение. Но разве есть сила, способная лишить человека такого простого счастья? Конечно, есть. Плим знал, что она существует.

Он подумал о Тереции – младшей дочери бургомистра, которая жила в его мыслях, как грустный, ускользающий шёпот. Каждый раз, вспоминая её, он задавался одним и тем же вопросом: «Кто решает, где и кем тебе родиться?» Горло раздирала колючая досада. Почему судьба сделала его простым дровосеком? Почему он не появился на свет в семье, пусть даже придворного слуги, цирюльника королевских собак?

Но разве есть смысл искать ответы? Всегда найдётся что-то, что будет стоять между мечтой и реальностью.

Голос старухи вырвал Плима из размышлений:

– Эй, молодец, ты не задремал случайно? – хриплый голос заставил Плима вздрогнуть. Старуха стояла немного в стороне, указывая клюкой вниз по тропинке, ведущей на другую сторону холма. – Видишь огонёк? Гони свою скотину туда. Там сарайчик стоит, а за ним поленница. Сваливай дрова прямо под неё. Осла привяжешь к частоколу, а сам ступай в дом. Уже поздно, в деревню возвращаться не время. Заночуешь у меня.

– Э, нет, бабуля, – торопливо возразил Плим. – Меня мамка дома ждёт. По лесу ночью мне не впервой ходить, как-нибудь доберусь. Разгружу возок, а ты уж утром сама разбери дрова. За радушие спасибо, но главное – плати, как договаривались.

Старуха хмыкнула, её лицо озарила кривая ухмылка.

– Ну, как знаешь, – голос звучал мягко, почти дружелюбно. – Сделаешь своё дело, заходи в дом, я с тобой рассчитаюсь.

С этими словами она поднялась по ступенькам, отодвинула засов и вошла внутрь.

Плим посмотрел вниз, туда, куда указала старуха. За деревьями мерцал огонёк, а издалека доносился едва различимый плеск воды. Его внимание вновь обратилось к хибаре, в дверях которой только что исчезла старуха.

Дом был старым, с покосившимся крыльцом, перила которого сколотили из грубых жердей. Крыша, кажется, покрытая дёрном и низкие окна со ставнями. Обычный дом, ничем не примечательный – ни тебе черепов с рогами, ни человеческих костей, как в сказках про ведьм. Но Плиму показалось, что за этой обыденностью скрывается нечто, что не вписывается в привычный человеческий уклад. Когда в одном из окон мелькнул слабый свет, он заметил, как старуха на мгновение глянула в его сторону и задёрнула занавеску.

Плим глубоко вдохнул морозный воздух, борясь с нарастающим беспокойством, и направил возок вниз по тропинке.

За деревьями дорога резко вильнула влево, и перед ним, словно из ниоткуда, возник сарайчик. Его окружал забор из заострённых прутьев акации. Над низкой дверью дрожал тусклый свет масляного фонаря, освещая калитку с петлями, скрученными из полос коры.

Он осторожно приподнял и толкнул калитку, та, со скрипом поддавшись, открыла проход во двор. Плим завёл возок внутрь и заметил поленницу, сложенную за сараем, как и говорила старуха.

Осёл вдруг забеспокоился, издал тревожный возглас и, попятившись назад, чуть не перевернул возок.

– Тише, ты, – пробормотал Плим и погладил осла по шее.

Его взгляд скользнул по углам двора. От разыгравшегося воображения казалось, что густая тьма оживает на границе света.

Плим понукнул осла, чтобы тот стоял спокойно, и без лишних раздумий принялся разгружать возок. Поленья с глухим стуком падали на мёрзлую землю, но мысли не давали сосредоточиться на работе. Внутри нарастало неприятное, тягучее беспокойство. Плим попытался напеть одну из своих песен, чтобы развеять мрачное настроение, но слова застревали в горле.

Что-то было не так, и он это знал. Внутренний голос, назойливый и упрямый, становился всё громче: «Ты понял это сразу, Плим. Как только увидел фонарь. Кто его зажёг? КТО ЗАЖЁГ ФОНАРЬ, ПЛИМ?»

Он замер, прислонившись к возку. «Может, у старухи есть семья? Сын или дочь? И это они зажгли фонарь? Или же я что-то упустил там, на холме, когда задумался о деревне?» – мысли вихрем проносились в голове, но ни одна из них не приносила ясности. «Возможно, фонарь горел всё это время, пока старуха бродила по лесу?»

Плим перевёл взгляд на дрожащий огонёк и пробормотал: «Нет. Это невозможно. Кто-то зажёг его. Кто-то, кто сейчас здесь. Значит, старуха живёт не одна. Значит, она врёт.»

Он взглянул на осла, и вздрогнул, когда тот неожиданно фыркнул. Сердце заколотилось, заполняя уши глухим стуком. Этот звук был единственным, что нарушало напряжённую тишину. Что-то скрывалось за этими стенами, и, возможно, ответы были куда ближе, чем он хотел бы знать.

Он бросил взгляд на дорожку, ведущую к дому. Никого. Отложив в сторону чурку, Плим снял фонарь с гвоздя и внимательно осмотрел его. На первый взгляд ничего необычного, но фитиль… Его явно недавно поправляли. Мысль снова вернулась: кто-то здесь, совсем рядом. Его взгляд задержался на грязном окне сарая. Желание заглянуть внутрь стало почти непреодолимым. Может, там прячется тот, кто зажёг фонарь, и теперь насмехается, наслаждаясь его тревогой?

Плим вытащил из возка колун и сжал его обеими руками.

– Эй, кто тут есть? – крикнул он, сам не ожидая, что голос прозвучит так громко. – Я видел тебя! Видел, как ты зажёг фонарь. Решил в прятки поиграть? Лучше выходи!

Ответом была только тишина. Он подошёл ближе к сараю и заглянул в окно. Внутри царил густой мрак. Единственное, что удалось разглядеть, – это порванная паутина с засохшими пауками в углу откоса и собственное отражение, дрожащее в неустойчивом свете фонаря.

«Никого там нет, – пробормотал он, пытаясь подавить тревогу. – Просто темнота и мёртвые пауки. Наверняка есть какое-то простое объяснение того, почему горел фонарь. Просто я слишком туп, чтобы сразу его найти».

Плим тяжело вздохнул, выпрямился и вернулся к работе. Но беспокойство уже не отпускало. Он разгружал дрова быстро, охапками сбрасывая их с возка. Когда на дне осталось всего несколько поленьев, он вдруг застыл.

Пение! Да, это было пение.

Звук был тихий, едва различимый, но он словно пронизывал воздух, разливаясь в груди мягким, обволакивающим теплом. Мелодия была до блаженства печальной и вместе с тем невероятно завораживающей. Она доносилась откуда-то издалека, из таинственной глубины. Сначала Плим решил, что это просто ветер играет в тростнике у реки. Да, в таких местах ветер порой создавал странные звуки. Но нет.

Это не был случайный шум. Это была мелодия. Настоящая. У неё были слова, сложенные в правильную, хоть и неразборчивую, песню.

И тогда он понял – пела женщина.

Глава 3: Вниз по лестнице

Плим застыл, прислушиваясь. Всё внутри твердило – уходи, не лезь, не твои дела. Нет, не просто уходи – беги, даже не думая об оплате. Но песня… Она звучала совсем рядом, словно сами стены хижины напевали её. Ноты обволакивали, цеплялись за сознание, затягивали, как воронка.

«Зачем я здесь? Почему не развернусь и не уйду, пока ещё есть возможность?»

Но он не уходил.

– Может, это просто ветер играет с воображением? Может, я устал, и мозг выдаёт странные фокусы? Или кто-то в этой хижине всё-таки нуждается в помощи? – пробормотал он едва слышно, будто спрашивая совета у осла.

Решать нужно было быстро. Хозяйка могла вернуться в любую минуту, а с севера уже надвигалась тяжёлая снеговая туча.

Вход в подземелье оказался прямо в сарае – тёмный провал в земляном полу, небрежно прикрытый еловыми ветками. Теперь сомнений не оставалось: именно оттуда лилась песня. Иногда она смолкала, будто в раздумьях, но затем вспыхивала вновь, наполняя воздух сладким, тягучим дурманом.

Мелодия поднималась вверх – лёгкая, но уверенная, будто не просто звучала, а жила. Она не терялась в холодных стенах, не растворялась в темноте. Струясь по влажным ступеням, цеплялась невидимыми пальцами за свод, пробиралась сквозь щели в полу, чтобы вырваться наружу и поймать ветер.

Ещё там, наверху, Плим понял: у этой песни было направление. Она рвалась на север, в сторону Зыбь-дороги.

Скользкие земляные ступени вились, как змея, увлекая Плима в самое сердце горы. Один раз он оступился и едва не полетел вниз. «Нужно быть осторожнее», – подумал он, крепче сжимая фонарь и придерживаясь свободной рукой за стену. Потускневшие доски, служившие обшивкой земляному тоннелю, были покрыты мохнатой плесенью и липкой белой слизью. Гадость, конечно, но уж лучше так, чем оступиться и кубарем скатиться во тьму.

Всё время, пока он спускался, по взмокшей спине пробегал сквозняк – рваные потоки холодного воздуха, смешанные с запахом сырой гнили. Где-то внизу, кроме пения, слышалось журчание воды. Может, подземное русло того самого ручья, у которого он столько лет валил деревья?

Плим замер. Мелодия становилась всё чётче. Теперь это были не просто звуки, а слова, размытые, но явственные: «СПИ… КОРОЛЬ… ОСТАВИЛ… СОН…»

«Не ошибся. Не померещилось. Ветер и болотный тростник здесь ни при чём».

Теперь, когда Плим убедился, что внизу действительно кто-то есть, он снова вспомнил про старуху. Если ещё не сейчас, то очень скоро она хватится его. «Ну и что из того? Что старая карга может сделать? Ей и шагу не ступить по этим, будто жиром намазанным, ступеням», – успокаивал себя Плим. Но чем настойчивее он повторял эти мысли, тем отчётливее в памяти всплывали рассказы матери о ведьмах, леших и кикиморах, что прячутся в глухих лесах.

Тусклый свет фонаря, нескончаемая спираль ступеней, затхлый воздух – всё словно сложилось в один зловещий голос, шепчущий: «Старуха – ведьма! Старуха – ведьма! Старуха – ведьма!»

Теперь он всерьёз задумался: что, если под обличьем «ходячих мощей» скрывается не просто старуха, а хитрое, голодное существо?

Панические мысли забарабанили в голове: «Как глубоко уходит эта лестница? Сколько ещё скользких ступеней нужно преодолеть, чтобы найти поющую женщину? А есть ли она вообще? Может, это не женщина, а колдовской морок? Может, это всё – продуманная ловушка ведьмы, которая вовсе не случайно повстречалась мне в лесу?»

И хоть песня всё ещё звенела в ушах, больше она не была для Плима сладким дурманом. Теперь это был лишь тревожный шёпот, пробирающийся в самую глубину души. Он вспомнил крючковатую клюку старухи, её лёгкую, плывущую походку, грязный балахон… и фонарь! Конечно, фонарь! Вот тот миг, когда он должен был всё понять, когда нужно было развернуться и бежать, пока ещё оставалась возможность.

Но он не побежал. Любопытство погнало его вглубь этой мерзкой шахты. И вот теперь, стоя посреди узкого тоннеля с липкими стенами, от которых тянуло сыростью, он наконец осознал: это была ловушка.

Ведьма заманила его. Заманила, как охотник заманивает добычу, играя на её слабостях. Любопытство – вот что стало его капканом. И теперь он был здесь, в каменной утробе, окружённый мраком и затхлым воздухом, где было только два пути – вверх и вниз. Ни топора, ни надежды. Только проклятый фонарь в руке.

Ноги задрожали сами собой, а затем что-то щёлкнуло в сознании, будто порвалась тонкая нить. Страх уступил место панике. Он бросился вверх по лестнице.

Покатые ступени, низкий потолок, осклизлые стены – всё, что могло стать препятствием на его пути, перестало иметь значение. Главное – выбраться наверх. Выскочить из злосчастного сарая, прорваться через обледенелые кустарники, как можно дальше от дома старухи. Бежать. Бежать и не оглядываться!

Плим нёсся вверх, прыгая через три, четыре, даже пять ступеней, но казалось, этого всё ещё мало. Ужас гнал его всё быстрее, и он увеличивал длину прыжков. Где-то в глубине разума, словно осколок из прошлого, всплыли слова отца: «Равновесие. Вот о чём ты не имеешь права забывать. Неважно как, неважно где… Равновесие должно быть у тебя в голове, какими бы головокружительными ни оказались обстоятельства».

В этот миг нога Плима соскользнула в пустоту. Руки метнулись к стене, но лишь содрали с обшивки мокрую плесень. И тут сбылось то, от чего его всегда предостерегал отец – он потерял равновесие.

Балансируя в узком проёме коридора, Плим выпустил фонарь. Тот полетел вниз, ударился о стену и разлетелся на осколки. По ступеням тут же растеклась огненная дорожка разлитого масла, освещая своды.

В дрожащих сполохах пламени проявился силуэт. Старуха! Она плыла вниз по ступеням. Балахон стелился по камням, длинные пальцы сжимали клюку, но не для опоры – ей старуха лишь мерно постукивала.

Капкан захлопнулся.

– Чего тебе надо? – выкрикнул Плим, вглядываясь в плывущую тень.

Старуха приближалась бесшумно, огненные всполохи заиграли в её глазах, похожих на два уголька.

– О, смотрю, ты уже освоился, – произнесла она. – Чувствуешь себя как дома?

Голос звучал спокойно, слишком спокойно. Как будто она вовсе не видела в нём угрозы. Как будто всё это было частью её игры.

– Ничего необычного, – Плим сглотнул и попытался сохранить дерзкий тон. – Только вот бочку с солёными огурцами никак не найду.

– Бочка с огурцами? – старуха криво усмехнулась. – Ты кое-что обронил там, наверху.

Она медленно протянула ему топор.

Плим скользнул взглядом по её руке – узловатой, сухой, похожей на корягу, но не двинулся.

– Бери, – тихо сказала она.

Плим сжал зубы, осторожно взял топор и тут же почувствовал, как рукоять привычно легла в ладонь.

– За осла можешь не переживать, – продолжала старуха. – Я отправила его домой. С сообщением: пусть тебя к ужину не ждут. Он ведь знает дорогу? Если нет… Ну что ж. В ночном лесу такое лакомство долго не задержится.

– Чего тебе надо, старая?

– Ох, приходится повторяться. Ты забыл? «Нужный человек мне повстречался». Так вроде я сказала тебе там, на поляне?

– Встречайся с лешим, ему как раз не хватает собеседника. Если платить нечем – так и скажи. Дрова можешь забрать, но меня пропусти.

– О-о-о! – старуха протяжно вздохнула, покачав головой. – Разочарование, какое разочарование… Ты совсем не похож на героя. И топор есть, и сноровка, и сила. А смотри-ка, испугался старушки, которая без палки и шагу не ступит.

– Я не боюсь, – отрезал Плим. – Просто ведьмы – не моего ремесла забава.

– Ведьмой обзывает, а сам-то… – старуха склонила голову набок. – Кто тут у нас разбойник? Разбил мою лампу, влез в чужой погреб…

– Это не погреб, – Плим шагнул назад, сильнее сжимая топор, – а подземелье, в котором ты обстряпываешь свои колдовские делишки.

– …устроил пожар, а теперь ещё и грубит, – будто не слыша его, продолжала старуха. – А между тем… времени у нас нет.

Она скользнула взглядом по полу, где огонь жадно пожирал остатки разлитого масла.

– Скоро масло догорит, и что тогда будешь делать? – её губы растянулись в ухмылке. – Когда тьма сомкнётся, когда не останется ни огонька, ни пути…

Её глаза вспыхнули холодным светом, кожа натянулась на скулах, а затем из горла вырвался крик – не голос, не шёпот, а уродливый, многоголосый рёв, словно сразу несколько существ заговорили в унисон:

– ОТВЕЧАЙ, ЗАЧЕМ ЗАБРАЛСЯ СЮДА?!

Волосы на затылке Плима встали дыбом, а по спине пробежал ледяной холод. Он смотрел на старуху, но не мог поверить своим ушам. Несколько мгновений просто стоял, вперившись взглядом в её искажённое лицо, пытаясь осознать, как такое возможно.

Из оцепенения его вывел всё тот же вопрос, но теперь сказанный обычным голосом.

– Я спрашиваю. Что Ты Здесь Забыл?!

– Сама знаешь, что! – выдохнул Плим, наконец приходя в себя. – Твои чары увлекли меня вниз. Фонарь и пение, которым ты пропитала эти смрадные стены!

В дрожащем свете умирающего пламени он заметил нечто странное. В глазах старухи промелькнуло удивление. Доля секунды – но Плим успел увидеть, как глаза-зверьки вдруг показали замешательство.

Значит, она не ожидала этого ответа. Значит, фонарь горел не для него. Или… ловушку устроила не она.

И в этот момент стены вспыхнули.

Мертвенно-бледный свет разлился по тоннелю, словно в гнилых досках, пропитанных слизью, вдруг ожили тысячи замурованных светлячков. Они мерцали ровно, холодно, выхватывая из темноты очертания скользких стен и капли воды, стекающие с потолка.

Плим перестал дышать.

На мгновение тоннель замер в мёртвой тишине. Старуха сжала губы в тонкие жёсткие нити, и они стали багрово-синими, как у человека, давно забывшего тепло крови. Она вцепилась в него взглядом, но в её чёрных глазницах-пещерах уже не таились голодные зверьки. Нет. Теперь там пробудилось нечто иное – хищное, древнее, безжалостное.

– Не морочь мне голову. Никто не может слышать её голос!

– Кого? – Плим понял, что сболтнул лишнее. – О ком ты говоришь?

– Её! – рявкнула старуха. Эхо её голоса ударилось о стены и разбилось на сотни раскатистых шёпотов. – Признайся, ты её видел?!

Плим ощутил, как похолодели пальцы.

– Кто тут кому морочит голову? – огрызнулся он. – Что ещё за загадки? Я никого не видел.

Старуха вдруг замерла. В её глазах что-то вспыхнуло – то ли злость, то ли… восторг.

– Вот как?! – губы расползлись в ухмылке, как треснувшая маска. – Что ж, врёшь ты или нет, но теперь… тебе придётся спуститься вниз.

Дровосек сжал топор и сделал шаг вперёд.

Глаза. Опять эти глаза. Они не просто смотрели – они пожирали Плима. Они вынюхивали, вбирали в себя его страх, медленно, неотвратимо. Если в этих чёрных глазницах действительно таился зверь, то он начинал охоту с того, что загонял жертву в оцепенение.

Плим заглянул в них всего на секунду – и тут же понял, что не может заставить своё тело двигаться. Не в силах. Страх, ужас, желание бежать, сражаться – всё это осталось в голове, но не в ногах, которые должны были мчаться прочь, не в руках, что могли бы обрушить топор на чудовище. Нет. Он просто стоял, прикованный к месту.

Он был вынужденным зрителем. Связанным, беспомощным, которого заставили наблюдать, как разыгрывается самый худший из возможных кошмаров.

Старуха не шевельнулась. Только одежда на ней задрожала, словно вздулась от внезапного порыва ветра. Всё ещё не отрывая взгляда, она медленно приложила клюку к стене.

И тогда это началось.

Мгновение – и неведомая сила разорвала её балахон.

Что-то резко мелькнуло, глухо хлопнуло о своды тоннеля. Парусина! Плим инстинктивно дёрнулся, но было поздно – грубая ткань хлестнула его по лицу, оставляя жгучий след. По щеке поползла тёплая струйка крови.

И тут парусина начала расти.

Она раздувалась, набухала, выталкивая наружу что-то иное. Она сдирала со стен куски слизи и плесени, а под ней хрустели и щёлкали суставы. Треск. Хруст. Скрежет.

За спиной у старухи что-то росло. Скребло. Дёргалось. Расправлялось в неудержимом движении.

Вспыхнувший свет выхватил смутные очертания – нечто кожистое, уродливое. Крылья? Да, огромные, кривые, с костяными наростами.

И Плим, всё ещё преданный собственным телом, всё ещё держа топор, всё ещё готовый ударить, не мог двинуться навстречу неизвестному монстру.

Между тем превращение продолжалось. Словно две стороны свитка, крылья сомкнулись вокруг дряхлого тела, образовав тугой кокон. В эту секунду невидимые щупальца, удерживающие Плима, начали ослабевать. «Надо пробовать, надо спешить!» – гулко звенело в голове. Он пошевелил пальцами ног. Что бы там ни происходило, но стоило старухе скрыться в этой оболочке, как к нему стала возвращаться способность владеть собой.

Он понимал: это не милость, не чудесный шанс. Просто необходимость завершить превращение заставила её ослабить хватку. Но даже такая случайность давала возможность. Всё зависело от того, кто будет быстрее – он или она.

Плим попробовал моргнуть. Простое движение, которое раньше не требовало усилий, теперь давалось с трудом. Получилось. Оцепенение медленно отступало.

С коконом тоже происходило нечто жуткое. Он пульсировал, клокотал, расширялся. Казалось, внутри, за натянутой тканью кожистых крыльев, два пса сцепились в смертельной схватке. Что-то рождалось – что-то, не имеющее уже ничего общего с человеком.

«Надо спешить! Ждать, пока монстр явит свою истинную сущность, – глупее не придумаешь», – настойчиво сверлила мысль.

Сустав за суставом, мышца за мышцей… Дровосек заставлял разум подчинить тело. Он не позволял себе смотреть, не позволял слышать, что происходит в коконе. Сознание сочилось внутрь тонкой струйкой, растапливая оцепенение, словно теплая вода лёд. Движение казалось гонкой в вязком киселе, но вот наконец – долгожданный берег. Сила вернулась, пронеслась по венам и хлынула в запястья.

Недолго думая, Плим занёс топор. Но, прежде чем он смог обрушить удар, из кокона вырвалась когтистая лапа. Одним точным движением она выбила топор, тот с глухим стуком отлетело в сторону. Следующий удар пришёлся в грудь – резкий, сокрушительный. Плим врезался в стену, прижатый с нечеловеческой силой. Он попытался вырваться, но лапа лишь сильнее вдавила его в провонявшую гнилью поверхность.

Существо внутри кокона свирепело. Оно ещё не завершило своё превращение, но хватка была мертвой. Дровосек понял – он упустил свой шанс.

Лёгкие начали гореть от недостатка воздуха. Он извивался, упирался, пытался хотя бы немного ослабить тиски, но тщетно. Глаза начали закатываться, мир сжимался в чёрную точку… И вдруг хватка ослабла.

Лапа исчезла в коконе.

Плим рухнул, ударился о ступени, жадно втянул воздух. Грудь разрывала острая боль, он закашлялся, скрючился, стараясь прийти в себя. Рядом что-то зашевелилось.

Когда Плим поднял взгляд, перед ним уже не было морщинистого лица с водянистыми глазами. Вместо него – звериная морда, усеянная сотнями, а может, и тысячами острых зубов. Глаза твари светились, как оранжево-жёлтая луна, а узкие, кошачьи зрачки говорили о том, что она видит одинаково хорошо и при дневном свете, и в кромешной тьме.

Морда – что-то среднее между волчьей и обезьяньей – была сплошь покрыта грубыми наростами и бородавками. Два массивных рога загибались к плечам, ещё два поменьше образовывали подобие уродливой короны. Мускулистый торс, отливавший серебром, покрывали редкие, жёсткие волоски. Чудовище наполовину сидело, наполовину стояло, сутулясь под низким потолком.

В такт глухому, смердящему болотом дыханию оно то поднимало, то прижимало заострённые уши. Сзади нервно дёргался длинный копьеобразный хвост, лязгая по деревянной обшивке. Одним ударом этого хвоста оно могло бы пронзить любого, кто осмелится встать у него на пути.

Плим не мог отвести взгляда от безобразной морды, от приплюснутого треугольного носа и закатанной верхней губы, с которой тянулись капли вязкой слюны. Из-за бесчисленных зубов пасть чудовища не закрывалась. И в этом зверином оскале, в этих жёлтых, хищных глазах читалось одно: осознанная ненависть. Холодное, выверенное желание убивать.

– Недомерок! – это был не голос, а звериный рёв, в котором звучало многоголосье, будто внутри твари резонировали три гортани сразу. Каждая выплёвывала слова со своей интонацией, превращая угрозу в хищное, нечеловеческое звучание:

– В следующий раз я порву тебя на части!

Тварь сделала резкий выпад, схватила Плима и вдавила в доски. Она впилась в него горящими глазами, словно пыталась что-то вырвать из самого его нутра. Затем встряхнула, как тряпичную куклу, и проревела в лицо, окатив клубами смрадного дыхания и липкой слюны.

– Ты останешься здесь навсегда и станешь первым из многих, кто отречётся от права называться хозяином этой земли!

Тьма заползла под веки. Мир рассыпался, рушился в бездну. Голова Плима откинулась, тело стало чужим, неподвластным. Сознание тянуло вниз, в пустоту.