Сны Лавритонии

Максим Антипенок

Сны Лавритонии

Глава 1: Сказка для Евы

Волосы Тереции – золотые нити.

Солнце и пшеницу в косу заплетите.

Топят снег и стынут капельки-слезинки…

Не найти ей Плима на лесной тропинке.

«Сказка – штука непростая, поверьте мне. Стоит лишь моргнуть, и твёрдая земля под ногами превращается в зыбкие болота вымысла», – так однажды скажет Ева Лименталь, представляя свою книгу перед юными читателями. Эти слова вызовут смех из зала, за которым раздастся гром аплодисментов. Но пока она всего лишь пятилетняя девочка, и до того момента, когда, стоя под софитами, она ощутит на затылке чей-то настойчивый взгляд, пройдут не только дни и годы – целая жизнь, которая началась именно этим январским вечером.

В тот вечер Ева лежала в кровати, натянув на нос своё любимое одеяло. На его поверхности оживала история маленьких синих человечков. Они самоотверженно трудились, спасая свою крошечную планету от зубастых сорняков. Ева любила разглядывать их, проводя пальцем по рисунку: вот один из них дёргает сорняк за длинный зелёный стебель, а другой держит в руках лейкопластырь, готовый помочь товарищу. Эта компания всегда была ей по душе. Ева чувствовала, что они понимают, как важно защищать свой дом, даже если ты совсем крохотный и весь мир против тебя.

С годами человечки на одеяле поблекнут, их краски утратят яркость, а на маленькой планете появятся швы. И никуда от этого не денешься, однажды одеяло станет слишком коротким, и Еве придётся спрятать его в шкаф. Но в тот вечер оно справлялось со своими обязанностями – укрывало ноги и дарило тепло, а человечки продолжали бороться с сорняками, как будто ничего никогда не изменится. Ветер дребезжал старой рамой, а градусник на тумбочке показывал тридцать семь и восемь. Всё это сошло бы за пустяки, если не считать горького лекарства и колючего шерстяного шарфа, стягивающего шею. Без них этот вечер мог бы быть по-настоящему волшебным.

Часы в зале отбили восемь вечера – время пить горькое лекарство. Ева натянула одеяло ещё выше, надеясь укрыться от неизбежного, и бросила полный тоски взгляд на дверь. Сейчас в спальню войдёт мама: в одной руке стакан воды, в другой – злополучный пакетик с порошком. «Почему бы просто не смешать эту гадость с молотыми леденцами?» – думала Ева, нахмурив брови. Она никак не могла понять, почему такие простые идеи не приходят в умные головы взрослых. Когда она выздоровеет, ей обязательно нужно будет обсудить это с аптекаршей. «Мадам Микстурина» – так Ева про себя называла женщину в белом халате, которая выдавала эти горькие порошки с нарочито доброй улыбкой.

За этими важными размышлениями её и застала мама, как всегда, бесшумно появившись на пороге. В одной руке она держала стакан воды, в другой – тот самый «недодуманный» порошок, который Ева уже возненавидела всей душой. Из открытой двери в комнату тут же ворвался запах творожной запеканки, обычно уютный, но сегодня раздражающий. Горло саднило, нос не дышал, и даже любимые ароматы не могли поднять настроение. Мама, в кухонном переднике, с лентой в волосах, выглядела как Золушка – но, конечно, не на балу, а на кухне, в ожидании своей феи.

– Ну что, будем спасать твоё горло, бесстрашный дегустатор сосулек? – мама вошла в комнату с решительным видом.

Ева скрестила руки на груди и состроила недовольную гримасу:

– Мам, будь честна, ты же родила меня только ради того, чтобы мучить? – она ткнула пальцем в пакетик с лекарством. – А теперь ещё тайком ходишь на собрания, где родители придумывают горькие порошки для детей? Признавайся!

Мама округлила глаза, словно это стало для неё величайшим откровением.

– Ого! Вот это дедукция! То, что я тебя родила, – это ладно, это очевидно. Но откуда ты узнала про секретные курсы «Как правильно мучить детей»?

Ева попыталась сохранить серьёзный вид, но уголки губ предательски дёрнулись.

– Так я и знала! Вы ведь там и придумали эту гадость?

– Именно так, мистер Холмс. – мама торжественно подняла пакетик над головой. – И мы назвали его… «Горькая месть»!

– Месть?! – Ева возмущённо подалась вперёд. – Месть за что?!

– За то, что дети слишком умные, вечно спорят и никогда не перестают задавать вопросы. – мама протянула ей стакан с лекарством. – Так что пей давай, пока я не опоздала на очередное собрание злодеев.

Ева скорчила трагическую мину и взяла стакан, но прежде чем выпить, подозрительно посмотрела на маму.

– Ты уверена, что в нём нет сыворотки правды?

– Конечно есть! – мама подмигнула. – Потому что после него ты честно скажешь, что это было не так уж и ужасно.

Ева поморщилась, но послушно взяла в руки стакан и, с преувеличенной покорностью, широко открыла рот. Лекарство медленно посыпалось из пакетика – всё такое же противное, как в тот первый день, когда его прописал прыщавый врач из скорой. Ева быстро запила горький комок водой и с театральным вздохом откинулась на подушку. Человечки на её одеяле продолжали бороться с сорняками, даже не подозревая, что их хозяйка только что прошла настоящее испытание на выносливость.

– Бе-е-е… Больше никогда не заболею! – Сморщив носик, Ева посмотрела на маму самым умоляющим в мире взглядом. Это было её обычное выражение лица для позднего вечера. – Расскажешь сказку?

– Сказку? – мама прищурилась. – Ну, не знаю… Ты лежишь в постели, на тебе уютная пижама. За окном идёт снег, запеканка уже готова, а солдатик Брогба, наш почётный страж (так они называли глуховатого старика, который храпел в кресле перед телевизором), охраняет границу квартиры. Кстати, тебе принести кусочек запеканки?

– Не сейчас, – отмахнулась Ева. – Так ты расскажешь сказку?

– Какую ещё сказку?

– Ну ма-а-ам! Хватит притворяться! – протянула Ева.

– Ах, ска-а-азку! – мама нахмурилась, будто только что поняла. – Ну конечно, это же самое подходящее время для сказок. Именно это я и хотела сказать. – Она игриво пощекотала Еву и чмокнула в лоб. – А теперь, быстро, какую хочешь?

– Не знаю, – смеясь, прощебетала Ева. – Давай про мерзлячка Лензи!

– О нет! – мама скривилась, словно попробовала то самое лекарство. – Сказка про Лензи никогда не закончится! Всё, что я знаю, так это то, что сейчас этот проныра снова таскает из чьего-то погреба картошку, а через пять минут найдёт на свою голову приключение. Давай Лензи оставим на другой раз?

Мама вдруг замолчала, её взгляд потускнел, и Ева почувствовала, как в комнате стало совсем тихо.

– Знаешь, вообще то я знаю одну сказку. Но, прежде чем я начну, мне нужно твоё обещание.

– Рассказывай! – выдохнула Ева, слегка насторожившись и откинув голову на подушку.

– Нет, – мама покачала головой. – Сначала обещание.

– Ну ма-а-ам, ты ведь это просто так? Пугаешь меня для интереса? – протянула Ева.

Мама склонилась ближе, и её голос перешёл на шепот:

– Обещай, что до поры до времени никому не расскажешь то, что сейчас услышишь.

Ева села на кровати, широко раскрыв глаза.

– Никому? Даже Солдатику Брогбе?

– Никому, – кивнула мама.

– А что значит «до поры до времени»? – теперь уже Ева заговорила шепотом, чувствуя странный холодок в животе.

– Это значит, – ответила мама, – что ты расскажешь её только тогда, когда поймёшь, что находишься в нужном месте и в нужный час.

– И как же я это пойму? Ты мне скажешь?

Мама покачала головой.

– Нет. Это будет твоё решение.

– Я что, почувствую это сердцем? Как в фильмах про любовь?

Мама коротко рассмеялась, но смех прозвучал немного глухо.

– Возможно. Или ты просто поймёшь, как будто кто-то шепнул тебе на ухо.

– Но я… – Ева замялась. – Я не уверена, что пойму.

– Поймёшь, – твёрдо сказала мама. – Это будет как момент озарения.

Ева вздрогнула.

– А если кто-то узнает эту сказку раньше?

– Вот этого, – мама сжала губы, – не должно случиться. Помни своё обещание, Ева. Иначе последствия могут быть… – она резко оборвала фразу, и Ева заметила, как её взгляд скользнул по приоткрытой двери.

– Последствия? Какие последствия? – спросила Ева.

Мама вздохнула, словно раздумывала, стоит ли говорить дальше.

– Это не важно, если ты пообещаешь мне хранить тайну. Так что, готова слушать?

– Да, – Ева сжала кулачки.

Мама наклонилась ближе. Её голос звучал чуть громче шёпота, но Ева отчётливо слышала каждое слово.

– Представь себе телескоп. Ты ведь знаешь, что это такое?

– Конечно, знаю, – кивнула Ева.

– А теперь представь, что кто-то, направив такой телескоп в космос, увидел вдруг голубую планету, в точности похожую на нашу.

– Точь-в-точь? – пробормотала Ева, не в силах отвести взгляд от мамы.

– Один в один, – ответила она. – Те же очертания гор, те же моря и океаны, те же леса… На этой планете жили такие же люди, как ты, я и Солдатик Брогба. И всё же эта планета была другой. Например, у нас ты никогда не встретишь говорящие растения, верно? А там это происходит как минимум раз в году.

Мама дурашливо свела глаза к носу и заговорила гортанным голосом:

– Я Камарадж – самая влиятельная морковка в этом городе.

Ева залилась смехом, но мама быстро вернула серьёзный тон.

– Так вот, всё произошло на той планете, в Лавритонии. Там была одна деревня, где жил молодой дровосек по имени Плим. Он жил со своей старенькой матерью в покосившейся избушке. Их жизнь была простой и трудной. С рассветом Плим брал топор, запрягал старого ослика в повозку и отправлялся в лес. По дороге он пел, не зная, что очень скоро его ждёт встреча, которая изменит всё… Если не ошибаюсь, песня звучала так:

Ой ли, ой ли, мне ль тужить!

Стану дерева рубить,

Воз доверху нагружу,

Всю округу разбужу.

Эх топор ты, мой топор!

Дзинь, да дзинь – наш разговор!

От утра до вечера

Больше делать нечего.

Еве почудился далёкий, глухой стук топора. За ним последовало ощущение, словно она медленно погружается в тёмный и бездонный омут. Ева почувствовала, что эта сказка затягивает её, открывая двери в неизвестный мир – долгий, загадочный рассказ, способный украсть все зимние вечера. Но она ещё не знала, что однажды эта сказка станет ключом к событиям, от которых её сердце сожмётся в ледяном ужасе.

Глава 2: Кто зажёг фонарь?

Плим проснулся ещё до первых лучей солнца. За окном висела лавритонская луна, тускло освещая мир своим полумесяцем. Земля побелела от инея, а лужи покрылись тонким слоем льда. Туман клубился над землёй, нехотя уступая место приближающемуся морозному дню. Зима пришла внезапно, без предупреждения. Он потянулся и бросил взгляд на треснувшее окно, за которым лениво шевелилось серое покрывало наступающего утра.

«Ну что ж, вот и зима, – подумал он, натягивая шапку, тулуп и старые рукавицы. – Хорошо на печи, да без работы не пекутся калачи».

Он вышел в сарай, запряг ослика в скрипучий возок и направился по знакомой дороге в лес. Колёса тихо скрипели, тонкий лёд под ними трещал, а впереди дорога медленно растворялась в утренней дымке. Плим напевал себе под нос старую лесорубную песню. Он не спешил и не беспокоился – эту тропу он знал, как как свои пять пальцев.

Лес уже вырисовывался впереди. Избитая колея сворачивала налево, и Плим щёлкнул вожжами, подгоняя осла.

– Эх, холодина, – пробормотал он, запахиваясь плотнее.

Ели смыкались над головой, их мёрзлые иглы осыпались с веток и, обжигая кожу, падали за шиворот. Лес становился всё гуще, а дорога под ногами трещала и хлюпала. Возок жалобно скрипел, колёса местами вязли в глубокой колее. Но останавливаться было нельзя – за просекой его ждала работа.

Плим остановил осла, спрыгнул на землю и взял его под уздцы. Дорога, хорошо знакомая с детства, в этот раз казалась чужой. Лес молчал: не порхали птицы, не мелькал заяц между деревьями, не слышно было даже писка полёвки. Только хрупкие, заиндевелые ветки трещали под сапогами, нарушая давящую тишину.

«Что-то не так, – подумал Плим, поднимая взгляд на густые кроны. – Хоть бы сорока-дура застрекотала. А так – словно весь лес вымер».

Он остановился, чтобы оглядеться. Мысль повернуть назад пришла сама собой. «Вернусь, да и ладно, – подумал он. – На печи высплюсь, а работа никуда не денется, пока деревья сбегать не научились». Но тут же вспомнил про кузнеца Лисса, которому ещё с весны был должен за борону.

– Эх, Лисса подводить нельзя, – пробормотал он и перевёл взгляд на осла. Тот стоял, уткнувшись взглядом в землю.

– Ну что, приятель, – произнёс Плим, укоризненно качая головой, – опять решил прикинуться уставшим? Идём, нам эта тропа давно знакома. Что тут может случиться?

Крепче сжав уздцы, он повёл осла дальше, напевая под нос лесорубную песню.

Эх, берёзы и дубы!

Дым повалит из трубы,

Когда жало топора

Вас порубит на дрова!

Наконец они дошли до узкой проплешины в рощице. Плим остановился, огляделся по сторонам и выбрал старую берёзу. Достав из-за пояса топор, он сбросил тулуп, закатал рукава, сплюнул на руки и принялся рубить.

Топор с силой врезался в древесину, расширяя зарубку с каждым новым ударом. Раз за разом Плим поднимал топор, и каждый новый удар выбивал из ствола россыпь душистых щепок. Из повреждённой коры выступили капли сока, поблескивающие в свете пасмурного неба. Удары следовали один за другим, их глухой стук разносился в тишине, оглушая неподвижный лес.

Щепки ложились ковром у ног, а ствол всё больше поддавался натиску металла. Дерево скрипело и стонало, готовое рухнуть.

Плим отложил топор, взял длинную жердь и упёрся ею в ствол. Нога вдавилась в промёрзшую землю, жердь задрожала в напряжённых руках, и дерево с хрустом качнулось. Ещё одно усилие – и ствол начал медленно крениться. Последний толчок – и старая берёза рухнула на землю с глухим стуком, взметнув в воздух облако снежной пыли.

Едва переведя дыхание, Плим обрубил сучья, достал пилу и принялся распиливать ствол. Зубья с натугой скрипели, оставляя на свежей древесине ровные, чистые полосы. Плим негромко напевал.

Ты пили, моя пила,

Чтоб хватило всем тепла.

Не ленись, давай дружок,

Запасём дровишек впрок.

Солнце уже перевалило за полдень, лениво скользя по заиндевевшему небу. Морозный воздух был тяжёлым и острым, отчего каждое движение казалось медленнее обычного. Плим отшвырнул в сторону очередное полено и вытер рукавом вспотевший лоб. Колун снова взмыл вверх, и его звонкий удар разнёсся по замершему лесу. Ослик стоял чуть поодаль, нахохлившись от холода. Тёмные глаза животного безучастно следили за каждым движением хозяина.

Когда возок был почти полон, позади раздался тихий, едва различимый звук: тук-тук, тук-тук-тук. Плим замер, сильнее сжав рукоять топора. Звук был странным – словно дятел долбил дерево, но чересчур ровным и приглушённым, будто кто-то специально пытался привлечь внимание.

Плим медленно обернулся. На краю поляны стояла старуха. Её фигура терялась в сумраке лесной границы, на плечи спадал потрёпанный холщовый балахон. Глубокий капюшон скрывал лицо, а узловатые руки сжимали длинную клюку, которой она медленно, ритмично постукивала по лежащему на земле чурбану, отчего звук казался тревожным.

Старуха медленно подняла голову, и глубокий капюшон слегка сдвинулся, открывая тёмные провалы глазниц. Плим ощутил холодок между лопатками, но тут же усмехнулся своим мыслям – что за глупости! Перед ним стояла всего лишь худая, немощная старуха, неспособная внушить что-то кроме жалости.

– Эй, бабуля, чего это тебя в лес потянуло? Уж не за грибами ли? Да только поздновато – зима всё подчистила.

– За грибами, говоришь? – голос старухи был низкий, с лёгкой хрипотцой. – Да разве в такую стужу за грибами ходят?

– Ну, выходит, просто гуляешь? Зря, ох, зря. Тебе бы на печи сидеть, кости греть.

– Просто гуляю? – старуха коротко усмехнулась, продолжая мерно постукивать клюкой. – У меня дела тут. Чагу с берёз собираю да корешки целебные ищу. А тут слышу – кто-то песни распевает. Думаю, дай гляну, кто лес на уши ставит.

– Ну, прости, если напугал, бабуля. Мы с моим ослом тишину не любим. Да и правда, в лесу нынче тихо, словно вымер. Даже сороки молчат. А гнёзд тут – видимо-невидимо!

– Верно говоришь, тихо стало, – старуха медленно кивнула. – Лес зимой всегда застывает. Зверьё прячется, птицы умолкают. Только человек всё шумит да жалуется.

– Ну, я-то не жалуюсь, – рассмеялся Плим, откидывая с лица мокрую прядь. – Мне бы дров побольше нарубить, чтобы люди зимой в тепле жили. Вот для чего я и есть – дровосек, чтобы не дать им замёрзнуть да на судьбу не роптать.

Старуха медленно откинула капюшон, обнажив лицо, покрытое сеткой глубоких морщин. Её немытые волосы свисали тусклыми, спутанными прядями, обрамляя редкие проплешины на голове. Тонкие обветренные губы всё время двигались, словно она что-то жевала. А глаза… Глаза тонули в глубине тёмных глазниц, смотрели оттуда напряжённо и остро, как два голодных зверя, готовых наброситься на добычу.

– Дровосек, говоришь? – старуха окинула взглядом гору дров. – А я-то подумала, ты себе запасы готовишь. Смотри, сколько набросал – хватит на всю зиму.

– Ну, как видишь, не только себе, – Плим усмехнулся и вытер лоб рукавом. – А тебе, бабуля, чего надо?

– Нужный человек мне попался, значит, – старуха слегка кивнула, её голос звучал странно мягко, почти ласково. – Имя-то у тебя есть, дровосек?

– Имя? – Плим отбросил топор в сторону и ухмыльнулся. – Имя даже у бургомистрового козла есть, бабуля, хоть он на него и не откликается. А меня, так и быть, Плимом зовут. А ты кто будешь?

Старуха не ответила на вопрос. Её клюка мягко отодвинула ветку, лежащую на земле, и она бесшумно скользнула к упряжке, её движения были странно лёгкими и плавными. Из-под длинного балахона показалась сухая морщинистая рука и потянулась к морде осла. Тот резко мотнул головой, издал жалобный возглас и отступил, едва не перевернув возок.

– Осторожно, мать, он у меня конь боевой, вдруг как вспомнит свои подвиги, – усмехнулся Плим, похлопав ослика по боку.

Старуха кивнула, и уголки её губ изогнулись в кривой улыбке.

– Плим, значит, – глаза блеснули из-под капюшона. – А продай-ка мне свои дрова? Да если уж на то пошло, за твою «лошадку» я бы тоже заплатила.

– Лошадку? – Плим рассмеялся, вытирая лоб. – Ох, бабуля, эта «лошадка» в любом забеге первой с конца придёт! Нет, осёл мой не продаётся. А вот дровишки – другое дело. Только цена у меня для всех одна – хоть тебе, хоть королевской кухарке.

– Ну что ж, – старуха громко стукнула клюкой по полену, будто подтверждая договорённость. – И на том спасибо. Я, хоть и стара, а заплатить есть чем.

– Отлично! – Плим закинул в возок ещё одно полено. – Сейчас всё погружу, и тронемся. Далеко твой дом, бабушка? Что-то не припомню, чтобы видел тебя среди наших.

– Дом мой недалеко, – голос старухи стал ласковым, почти обволакивающим. – Я в деревнях не живу. Людей, знаешь, побаиваюсь. Да и кому я там нужна? А лес – совсем другое дело.

– Вот как! Отшельница, значит? – Плим рассмеялся.

– Можно и так сказать – отшельница, – прошептала старуха.

– Ну что ж, тогда посиди на пеньке, отшельница. Мы с ослом быстро управимся.

Плим принялся за работу. Закидывал дрова в возок ровными, отточенными движениями. Работа была монотонной, но шла быстро – руки действовали привычно, не давая мыслям забраться в голову. Полено за поленом ложились в повозку. Погрузив всё до последнего чурбака, он подровнял дрова, накрыл рогожей, крепко стянул верёвками и шумно выдохнул, откидывая со лба мокрую прядь.

Только теперь он снова посмотрел на старуху. Она стояла неподвижно, не проронив ни слова, словно мороз был ей нипочём.

– Ну ты как, мать? Не продрогла? – спросил Плим, хлопнув ладонью по рогоже. – Считай, всё готово, можем отправляться. Если тяжело идти, давай подсажу на возок.

– Спасибо за заботу, милок, но ты не смотри на мой потрёпанный вид. Я ещё крепкая кляча. Ты только сам не отставай, – ответила старуха и двинулась вперёд.

– Ой ли, бабуля, ты, поди, старой только прикидываешься. Смотри, не слишком убегай, пожалей осла. Один он у меня, не загнать бы до смерти, – усмехнулся Плим.

Старуха только слегка кивнула. Плим ещё раз проверил узлы и повёл осла следом. Колёса глухо скрипели, разрезая снежно-глиняное месиво. Лес вокруг казался затихшим, словно замер в ожидании.

Несколько раз Плим пытался завязать разговор, но старуха будто не слышала. Она продолжала шагать своей странной, плывущей походкой, едва касаясь земли.

Вскоре она обернулась и указала на холм впереди.

– Вон там мой дом, за той вершиной. Осталось совсем немного, но придётся подняться, – сказала она.

Плим перевёл взгляд в сторону, куда указывала старуха. Мороз крепчал, проникал под одежду и оставлял острые, почти болезненные укусы. Солнце, словно выжатая капля крови, медленно стекало за горизонт, окрашивая небосвод в зловещие оттенки. В этом мёртвом свете он различил холм. Его изломанные контуры казались живыми, как будто тени на его склонах шевелились.

На вершине возвышались два каменных силуэта. Нет, не просто камни – фигуры. Их заострённые очертания напомнили великанов из старой сказки, которую в детстве читала мать. Тогда эти истории казались забавными, но теперь в этих образах было что-то тревожное и чуждое.

Лес за спиной больше не молчал – он насторожился. Воздух казался густым и плотным, будто наполненным чужим присутствием. Плим пытался убедить себя, что видит лишь безжизненные камни, но странное ощущение не отпускало его. Он чувствовал, что «великаны» следят за ним, словно ждут, когда он сделает первый шаг к их подножию.

Дрожь пробежала по телу, и Плим до боли сжал уздцы. Беспокойство, которое тлело в нём с самого утра, теперь разрослось в полное ощущение опасности, заставляя его всё чаще оглядываться.

– Ну надо же… – пробормотал Плим, вглядываясь в силуэты камней. – Я ведь хожу этой дорогой столько лет, а таких камней раньше не замечал.

– Чему удивляешься? – отозвалась старуха, не оборачиваясь. Её голос звучал тихо, но пробирался под кожу не хуже мороза. – Люди в своей беспечности редко смотрят по сторонам. Проходят по самому краю обрыва, весело щебеча, шагают, даже не замечая, как близка опасность…

Плим нахмурился. Слова прозвучали странно, но он лишь кивнул, предпочитая не задумываться над их смыслом. Может, старуха просто говорит загадками, чтобы не казаться слишком простой?

Тем временем она раздвинула обледенелые заросли ежевики, и за ними открылась едва заметная тропинка. Плим оценивающе взглянул на узкий проход, прикидывая, сможет ли возок пройти через этот бурелом. Старуха, заметив его колебания, небрежно махнула костлявой рукой:

– Не бойся. Дальше тропинка станет шире. Твой осёл и тележка поднимутся на гору без труда. А там, как я уже говорила, будет конец нашего пути.

Её голос звучал спокойно, но в интонациях чувствовалась едва уловимая настойчивость, почти приказ. Плим ещё раз посмотрел на тропу и ощутил лёгкий озноб, пробежавший по спине. Он понял, что возврата назад уже нет.

Дровосек натянул поводья, и осёл с явной неохотой начал продираться сквозь густые кустарники. Через несколько метров тропа действительно стала шире. Подъём был крутым, но колёса больше не цеплялись за острые плети ежевики. Однако даже теперь путь казался бесконечным, а вершина холма – недосягаемой.

Плим всматривался вперёд. Каждый шаг давался с усилием, словно лес внизу не хотел пускать их дальше.

Когда наконец они добрались до вершины, Плим остановился и перевёл дух. Солнце уже скрылось за горизонтом, оставив после себя зарево, окрасившее небо тревожными алыми и чёрными тонами. Холодный ветер резал кожу, а на фоне багряной полосы мерцали неясные тени. Осёл стоял неподвижно, дрожал от холода, и жалобно прижимал уши.

С вершины холма открылся завораживающий вид. В отблесках закатного неба лесные силуэты казались охваченными огнём. Тени ложились густо, образуя бескрайний горизонт, где контуры деревьев тянулись до самого края земли. А там, где-то в глубине этой чёрной пропасти, жила своей жизнью его деревня.