Никто кроме нас

Андрей Лисьев. Теперь ты в строю

Деревня под Бериславом. Ты стоишь в очереди у ларька в ожидании хлеба. Хлеб уже привезли, но еще не выложили, лишь аромат свежей выпечки разносится над пыльными акациями и армейской колонной, ожидающей переправу.

И ты, весь такой седой и ироничный, изучаешь лица людей. Две мамашки с симпатичными взрослыми дочками гуляли и завернули сюда. Ты радуешься, что женщины перестали кутаться в жару. Видать, привыкли к военным. Две старухи – одна плотная, вторая сухая, обе в косынках осуждающе теребят взглядами девочку лет четырнадцати, вставшую в очередь с чупачупсом во рту. Неряшливо одетый старик опирается на палку и красными слезящимися глазами изучает стартовую ступень «панциря», что рыжеет в траве. Все молчат. А ты думаешь о том, как быстро люди привыкают к танку на своей улице.

В глазах женщин – настороженность. Еще недавно они были нимфами и грациями, женами и мамами, принцессамидочками. И вот уже полгода женщины живут с пониманием: никто не защитит, ни муж, ни отец, ни брат. Нет государства. Нет эмансипации, феминизма. Всё испарилось. Есть только одетые в потное хаки мужики с контуженными глазами, «только что с передка». В глазах женщин, и молодых, и старых, общее невысказанное понимание: здесь они – добыча. Как тысячи лет до сих пор. Усталые «вежливые люди» оскотиниться на войне не успели и девушек не трогают – хлеба бы купить. Но женщинам неуютно.

Над ГЭС изза Днепра тонко взвивается звук сирены – воздушная тревога. Очередь не реагирует. Техника приходит в движение, лязгают гусеницы. Колонна рассредоточивается.

В голубом небе друг за другом лопаются белые шарики, это «панцири» сбивают HIMARSы. За вспышкой над головой следуют два разрыва: сначала перехваченного снаряда, следом – звук старта зенитной ракеты. Люди в очереди вздрагивают, ктото пригибается, все молча считают вспышки. Все знают, что «панцири» не могут сбить все снаряды, и прилет будет! Будет прилет!

В глазах женщин – страх. Никто не защитит. Лязгают гусеницами русские мужские игрушки, в небе рвутся американские мужские игрушки. Инстинктивно мамашки с дочками шагают к тебе спиной, так укрываются под деревом в непогоду.

Восемь! И? Девятый HIMARS падает в четырехстах метрах на околицу. Очередь издает стон. Женский стон. Дребезжат оконные стекла, гдето чтото вылетело. Над деревней вырастает облако бетонной пыли, которое тут же сменяется черным дымом пожара.

– Шиномонтаж, – скрипит старик.

В глазах женщин ужас. Ктото пытается вырвать руку из материнской, ктото настаивает, что хлебушка надо купить. Девочка убегает, выронив чупачупс, в сторону пожара.

Ты уже не можешь видеть этих глаз.

Из глубины души вырастает чтото древнее, звериное, первобытное. Ты смотришь на дым и вдруг понимаешь: с этим дымом только что улетучилась твоя мирная жизнь. Что все деньги мира – мусор. И ты не просто так оказался среди этих мужиков в зеленом. Теперь ты – в строю. И ты пойдешь защищать этих женщин и детей…

Своих женщин и детей…

Наших женщин и детей…

Чужих женщин и детей…

Еще вчера тебя бесило нелепое русское государство с коррупцией и бюрократией. Теперь ты и есть русской государство. Здесь и сейчас. Вперед!

Дмитрий Дарин. Подарок

1

– А почему тебя зовут Шура, если ты Саша? Ну, Александра? – спросила крупная девочка из старшей группы неожиданно писклявым голосом. Рядом с ней стояли еще две её подруги, и не стесняясь, осматривали Шуру с ног до головы.

Та, что звалась Шурой, стояла, прижавшись к стене. Вернее, прижатой. Она была новенькой, а новеньких в детдоме сразу испытывали на достоинство. Но она этого не знала, только чувствовала какуюто несправедливость, ведь она никому ничего плохого не сделала. Сами собой стали наворачиваться слёзы, а плакать был нельзя. Она хотела съесть апельсин, данный вместе с напутствием от бабушки, но, может, нужно было сразу им поделиться? Друзей, которые могли бы помочь и подсказать, Александра завести ещё не успела, а враги, кажется, завелись сами и сразу. Полуочищенный апельсин стал сочиться изпод пальцев.

– Потому… потому что это так… ласково звать, – пролепетала Саша.

Девочки засмеялись, даже загоготали.

– Ты гляди, – снова записклявила крупная, – она ласку любит! А нука, дай сюда!

Саша покорно протянула мокрую ладошку.

– Фу! – фыркнула одна из наседавших девочек и ударила Сашу по руке. Апельсин вылетел из ладони и с неприятным чмоканьем приземлился у двери комнаты.

– Да ты неряха пачканная, – нахмурилась крупная, – быстро на колени и ешь свой апельсин с пола. Я кому сказала?!

Саша переводила недоуменный взгляд с одной девочки на другую. От ужаса и унижения её и без того большие синие глаза расширились и вдруг потемнели. Потекшие было слёзы испарились. Саша отошла от стены, под довольные усмешки нагнулась и подняла злосчастный апельсин.

– Я сказала – с пола жрать! – нахмурилась писклявая и сделал шаг вперед с очевидным намерением ударить. Остальные тоже шагнули, но чуть позади. Саша размахнулась и влепила апельсиновой мякотью прямо ей в рот. Все трое опешили и встали, как вкопанные. Саша отвернулась и вышла из комнаты. Только на улице на нее напала какаято нервная дрожь. Её трясло, но слёз почемуто не было. Саша не узнавала себя – всегда кроткая, любимица родителей и двух бабушек, она даже нашалившую кошку не могла обидеть, а тут… Саша также понимала, что за такой поступок ей придется плохо, может быть уже этой ночью, ну и пусть. Лучше плохо потом, чем плохо сейчас. А хуже того, что от нее требовали и быть не могло.

Саша вспомнила, что ей говорила бабушка еще час назад, даря на прощание этот апельсин:

– Ты, потерпи, внученька, ты же знаешь, что мне на операцию ложиться, а кто тебя в школу соберет, кто накормит. Одни мы теперь с тобой на белом свете, но я тебя заберу, месяца не пройдет. Потерпи, моя хорошая, мама с папой смотрят на тебя с неба, надеются на тебя. Ты же кровинушка наша, чуток только потерпеть, четыре недельки. Ну, пять от силы. Операция, говорят, не такая уж сложная, но потом лежать в палате нужно. Я в больничной палате, ты в этой. Воспитательница точно уверила, что девчонки здесь хорошие, дружелюбные, скучать не будешь. Хорошо, Шурочка?

Мама умерла при её родах, отец погиб на СВО. Мачеха, формально не разводясь, сбежала с какимто столичным хлыщом, не прожив с ними и трёх лет. Был бы папа жив… он всегда легонько щелкал дочку по носу, когда она терла кулачками заплаканные глаза и приговаривал:

Ударит в барабаны

Солдатик оловянный,

Ура, ура! Вперёд, вперёд!

А не наоборот!

Саша представляла, что это она – стойкий оловянный солдатик, про которого читала ей бабушка, как она гордо вышагивает вперед и не оглядывается на отстающих. Слёзы утихали вместе с обидой.

Но где детские обиды, а где взрослое горе. Саша привыкла к несчастью, но привыкла его разделять с единственным родным человеком – бабушкой, а тут с кем? Тут у каждого свое горе, если каждый делиться будет… Оттого и злые, как бездомные собаки. Ничего себе – дружелюбные… От такого «дружелюбия» всё снова всколыхнулось в детской душе – она вспомнила похороны отца, слова людей в камуфляже, на котором у каждого сверкали медали, десантный флаг над свежей могилой… и тут слёзы уже потели рекой, даже вытирать их не имело никакого смысла. Оловянный солдатик не помог – всётаки олово – металл мягкий, не сталь.

Проходившая по двору воспитательница равнодушно потрепала её по головке.

– Нуну, перестань. Пообвыкнешь, небось. Иди на ужин – вон в тот корпус – и не плачь – здесь такого не любят.

Это Саша уже поняла. Здесь такого не любят. И таких не любят. И никого не любят. Воспитательница не стала дальше утешать и тем более вникать в девичью душу – таких душ тут больше ста, – и проследовала дальше. Саша перестала дрожать, утерла глаза и носик платочком, которым бабушка обтёрла апельсин и отдала вместе с ним, посмотрела в гаснущее небо, словно пытаясь запомнить его перед долгойдолгой ночью, и пошла в столовую.

Даже невесёлое лето пролетает быстрее весёлой, но холодной зимы. Саша больше не плакала. Не потому, что задевали её теперь редко – так, попробовали еще пару раз, но хватило ледяного тона и ледяного взгляда, чтобы пробы прекратились. Только дразнили иногда издалека: Шурадура, или Шурашкура, но вполголоса, промеж себя, не в лицо. Естественных врагов, даже из старших отрядов, у неё теперь не было, но и подруг тоже. Может, униженные раньше неё, не смогшие дать отпор, теперь испытывали к Саше чтото вроде завистливой ненависти, заменявшую бесполезную ненависть к унижавшим. Может, боялись мести старших девочек за дружбу с непокоренной. А может, оттого что у неё всетаки были родные – бабушка, которая когдато заберёт Сашу отсюда – именно её, а не когонибудь из них. А им, «инкубаторским», как дразнили их иногда недалекие воспитатели, нужно было уметь понравиться тем редким тётям и дядям, которые приезжали выбирать себе ребёнка. Это чемто походило на выставку кошек, куда их однажды свозили на экскурсию – но даже кошки в клетках комуто принадлежали. У них были хозяева, то есть семья. У «инкубаторских» не было никого. И каждой девочке, и каждому мальчику на смотринах нужно было лезть из кожи, чтобы убрать из глаз волчий прицел, не сжимать кулачки, улыбаться во весь рот и становиться белыми и пушистыми. Но притворство слезало с детских душ быстрее, чем просроченная краска с потолков их обшарпанных комнат. И тогда натерпевшиеся от бессмысленного и беспощадного детского бытового бунта приемные родители возвращали ребенка в детдом. «Боже мой, какой это оказался ужасный ребенок. Никакого сладу с ним. Чужая кровь, как волка ни корми…» – взрослые говорили, как по шаблону. Но в действительности, ужасными были сами неудавшиеся родители – ктото попрекал куском хлеба, ктото «включал золушку», которая должна была не жить, а отрабатывать жизнь в приемной семье. Ктото, наоборот, сюсюкал и обхаживал сверх меры, так что от такого сладкого обращения в детских душах быстро образовывался кариес. Чужая кровь… а вот у Саши была бабушка – родная кровь, а значит, она оказалась здесь случайно, временно. И потому так и осталась здесь всем чужой. Чужой, но никогда больше не плакавшей.

Операция прошла не слишком удачно, понадобилась вторая и потом третья. Но обошлось, и Сашина бабушка смогла сдержать свое обещание. Уже выпал первый ноябрьский снег, когда бабушка, отгладив внучку по постриженным волосам и отцеловав в макушку и обе щеки, потом расписавшись где нужно, повела её домой. Саша обернулась – с детдомом её теперь соединяла только пара следов – больших и маленьких. Когдато с прошлым нас начинают соединять только большие следы, и только потом к ним снова присоединяются детские. Так устроена жизнь.

2

Саша вернулась в школу, в свой класс, где дети ей обрадовались взаправду. Это было так здорово и приятно – возвратиться туда, где тебя помнят, прийти не на новенького. Её окружили на первой же перемене, совали конфеты и бутики – как будто Саша всё это время жила впроголодь. Такого, конечно, не было – в детдоме кормили сытно, хотя и не очень вкусно, но выразить участие подругому дети не умели. Сашу это не смешило, скорее, приятно забавляло, но ей не хотелось, чтобы её жалели и даже просто сочувствовали. Жалось жалит сердце подчас больней оскорблений. Саша просто не хотела ни от кого ничем отличаться, а выделяться тем, за что жалеют, не хотела тем более.

– Шура, а как там училки? Лучше нашей географички?

– Шурочка, а физра там есть?

– Шурка, а правда, что там девочки в одинаковой форме все?

– А правда, что косы запрещено носить?

Саша приветливо улыбалась и отвечала на все вопросы, но коротко, чтобы сбить слишком уж повышенный интерес. На второй перемене с вопросами лезли уже меньше, к последнему уроку вопросы и вовсе иссякли, и она наконец ощутила себя в своей тарелке.

Через месяц уже начались самые приятные хлопоты – предновогодние. В каждой российской школе проводятся утренники, приглашается Дед Мороз, родители, кто позажиточней, покупают, а в основном – шьют чадам костюмы зайцев, пингвинов, пиратов, лисичек и снежинок. Сашина бабушка мастерила внучке костюм ёлочки из своего старого зеленого бархатного платья. Бархатная ткань советского производства была, однако, качественной и почти не выцвела, да и платье надевалось по редким случаям – «ёлочка» выходила на славу. Саша каждый вечер крутилась вокруг швейной машинки «Чайка», подсказывая про кружева и бусины. Особенно про звезду, которую нужно было приделать к зеленой шапочке. Бабушка с притворной строгостью отгоняла внучку, чтобы не мешала, но разве девочку и кошку отгонишь надолго от того, что им интересно?

За неделю до самого весёлого праздника платье ёлочки было готово. Оно было украшено стеклярусом, атласными лентами, снежинками из тюля, а на голову был сшит целый колпак с зеленой мишурой, увенчанный серебристой звездой из фетра. Саша примеряла его перед зеркалом по несколько раз в день и никак не могла дождаться утренника. Но не только чтобы очаровать всех своим нарядом – она неосознанно ждала, что все неприятности, вся боль будет смыта новогодним весельем с её детского сердечка, что праздник отчеркнет прошлое и всё плохое, всё тоскливое останется только в памяти, но не в душе. Однако случилось иначе.

– Теперь похлопаем Стёпе – за его костюм космонавта. Стёпа, выходи на середину, сюда, встань перед ёлкой, – командовала классный руководитель – учитель географии Зинаида Эдмундовна.

«Космонавт» Стёпа, пунцовый от стеснительности, встал на указанное место.

– Стёпа – хотя не отличник, но твёрдый хорошист. Таких берут в космонавты. И за хорошую учебу и замечательный костюм ему полагается… что? – вопросила Зинаида Эдмундовна.

– Подарок! – хором откликнулся класс.

Когда Дед Мороз вынул из своего волшебного мешка упакованную коробку и отдал ее еще больше загустевшему Стёпе, все дети захлопали – каждый мечтал, чтобы скорее уже вызвали его, похвалили за костюм и дали подарок.

– Что нужно сказать Деду Морозу? – строго спросила классный руководитель.

– Спасибо, – буркнул хорошист Стёпа, почти бегом ушел за спины детей и стал сразу разворачивать коробку. Ему никто не мешал и не подсматривал – все дети смотрели на следующего счастливчика, вызванного к ёлке. Саша стояла с краю, ей вдруг подумалось, что она в платье ёлочки она лучше всех будет смотреться у живой ёлки. И еще она хотела попросить разрешения рассказать новогодний стишок собственного сочинения:

Я бабулю так люблю,

Не шалю и не грублю,

И учусь серьёзно,

И у дедушки Мороза

И у Снегурочки

Попросить бабулечке

Крепкого здоровья,

И не хмурить брови!

Ведь она была не просто Александра, а Александра Сергеевна. «Почти Пушкин» – шутил отец. Саша хотела этим стихом порадовать и поблагодарить бабушку за такое платье – самое лучшее на празднике. И бабушка у неё – самая лучшая. И папа – самый лучший. И мама, которую она видела только на фотографиях. Но осталась только бабушка, и стишок был для неё. Саша выписала строчки на листочек из тетрадки и время от времени подглядывала, чтобы не сбиться, когда её вызовут. Но вот уже осталось две девочки и один мальчишка – Макар, двоечник, а её всё не вызывали. Наконец, выкликнули двоечника – как и полагается по заслугам – последним.

– А теперь, дети, давайте позовем Снегурочку – пробасил Дед Мороз и все дети стали кричать за ним по слогам: Снегурочка! Снегурочка! На третий раз дверь распахнулась и в залу вплыла не очень молодая, но очень разрумяненная Снегурочка с огромными приклеенными ресницами. Взяв детей за руки, освобожденные от сданных родителям подарков, Снегурочка завела хоровод вокруг ёлки.

Саша стояла в стороне, как окаменевшая. Она не понимала, почему её не позвали, почему не похвалили платье, почему не дали сказать и не дали подарка. Она не плакала, только часточасто моргала и смотрела на хоровод счастливых детей, которым не было до нее никакого дела. Саша даже не заметила, что её бабушка разговаривает у учительского стола с географичкой и Дедом Морозом, показывая то на неё, то на ёлку.

– Чего вы хотите? – раздраженно говорила Зинаида Эдмундовна. – Все родители сдали по пятьсот рублей, кроме вас.

– Так откуда ж мне знать, Господи? – всплеснула руками Сашина бабушка. – Никто не говорил, никто не упреждал. И деткам не говорили, а то Сашенька бы обязательно мне передала.

– Конечно не говорили. Ведь это сюрприз для детей, как мы можем им про их же подарки говорить? Да еще суммы озвучивать? Не соображаете?

– Милочка! Ну как же! А Сашенька? Вот, возьмите, сколько у меня есть, но давайте подарок подарим, ей же обида на всю жизнь! У неё отец погиб на Украине, как же можно! – бабушка стала рыться в сумке и достала старомодный кошелек с металлической застежкой. – Вот, двести… триста…

– Не надо, уберите, – брезгливо поморщилась Зинаида Эдмундовна. – Нужно было в школьный чат заходить, там всё было указано, а сейчас поздно уже. И Украина тут ни при чём.

– Куда заходить?

Зинаида Эдмундовна потеряла интерес к разговору и отошла от стола.

– Послушайте, может у вас остался хоть какойто подарок? – бабушка умоляюще посмотрела на Деда Мороза. Тот развел руками и вывернул мешок – там ничего не было.

– Уважаемая, я и рад бы, но нам дают ровно столько, сколько нужно выдать. А с другой школы ничего не осталось, – развел руками Дед Мороз. – Но погодите.

Он подошел к классному руководителю и чтото стал шептать на ухо, приподняв ватную бороду. Зинаида Эдмундовна сначала отмахивалась, но потом, видно, уступила, вернулась к столу и достала шоколадку «Алёнка».

Когда хоровод остановился, географичка подошла к ёлке, хлопнула в ладоши и крикнула:

– А Дед Мороз у нас забыл про одну девочку. А ну, Александра, подойди сюда, ко мне.

– А она детдомовская, – крикнул ктото из мальчиков. – Вот и забыли.

Саша посмотрела на класс, выискивая того, кто это крикнул, но не сдвинулась с места.

Пауза затягивалась. Зинаида Эдмундовна, уже без улыбки, подошла к Саше и протянула ей шоколадку.

– На, бери свой подарок!

Саша отвернулась и пошла к выходу. Звезда на её колпаке плыла ровно, гордо и высоко. За внучкой торопилась бабушка с её пальтишком и уже не праздничной шапкой. Когда за ними закрылась дверь, Снегурочка снова взяла детей за руки и повела хоровод под «Каравай, каравай, кого хочешь выбирай», но уже в обратную сторону.

3

Михаил потянулся к маленькому барчику, сделанному им собственноручно в углублении обычного шифоньера, и достал початую бутылку недорогого коньяка. За эти дни он надедморозил себе на больную печень и пить бы не следовало, но завтрашний день обещал остаться незанятым и можно было выспаться и восстановиться. Да и кто на Руси бросает пить на полбутылке?

Зато на закуску осталась целая плитка шоколада «Алёнка». Михаил зашуршал фольгой и вдруг представил себе давешнюю девчушку с серебристой звездой на смешном колпаке. Это её шоколад достался Михаилу, та злобная училка, видимо, отдала ему «Алёнку» нарочно, чтобы в жадности не упрекнули. Жадность – не жадность, а чуткости там ни на грош… Михаил покачал головой и поднес рюмку к губам, с которых полдня нужны было отплевывать вату с дедморозовской бороды. Но не выпил… В голове завертелось чтото неуютное:

«Какая гордая девчонка, гляди, побрезговала шоколадомто. А он вот не побрезговал. Да, чёрт возьми, какое ему дело – это же не его дочка, не его училка, и школа не его. Своей дочурке он подарил такой подарок, что прям счастье… а эта – чужая, на всех чужих детей не настрадаешься. Не его и всё. Но городто его. И тот парень, который, как он слышал, погиб на спецоперации, тоже отсюда. Наверное, по частичной мобилизации взяли. Он сам по возрасту и по званию подпадал во второй разряд, но до него пока не дошло. А вот мужику этому не свезло… да… а может, вообще доброволец. И я сейчас буду есть шоколад его дочери? Жаль, не спросил её именифамилии в придачу с отчеством. А что бы ты сделал? Сбегал в магазин за отдельным подарком? Так всем не наносишься, а задним числом уже както не то…»

Вдруг Михаил понял, что нужно делать, поставил рюмку на стол и взял вместо неё телефон

– Сёма, ты? Ты же еще работаешь в этой конторе… организации… ну, как её… да, фонде… да, который посылки шлет на фронт… ну да… нет, я теплое в прошлый раз отдал, сам мёрзну… другое дело, слушай, может, поможешь одной девчонке? Там исправить надо…

Убедившись, что на том конце его поняли правильно и записали адрес школы, Михаил обменял телефон на рюмку в обратном порядке и спокойно выпил досуха, не закусывая.

Волонтёр Сёма не обманул. Связи их фонда «Посылки фронту» были налажены на всех уровнях. Недели через две об этой истории уже знали на передке под Бахмутом, где воевал и погиб Сашин отец.

– Ты помнишь Серёгу – позывной Сталкер? – спросил своего бойца комроты.

Боец, пропитывавший в банке с растительным маслом бинт для самодельной свечи, откликнулся не сразу.

– Помню, как не помнить. Я его доку сдавал с рук на руки, когда «птичника» на позицию сопровождали. Тудато нормально, а обратно – накрыло из РПГ.

– Да… – ротный выпустил сизое кольцо в закоптелый потолок, – не довезли Сталкера. Помню, он еще приговаривал – «вперёд, вперёд, а не наоборот…» – чтото такое.

– Вот он вперёд за птичником и полез… за «двухсотым» уже… я говорил ему, дождемся темноты, потом вытащим. Не, полез. А наоборот как раз лучше вышло бы.

Ротный помолчал, накуриваясь всласть.

– Тут такое дело… дочку его обидели. В школе. Волонтеры донесли.

Боец зажег свечу, и прикурил от неё же.

– В смысле?

– Да в прямом. Обнесли на Новый год подарком. А детям знаешь – это обида на всю жизнь.

– Кто ж спорит. И что теперь? Скоро весной запахнет.

Ротный сделал еще затяжку и притушил окурок о ладонь.

– Олег, у тебя же отпуск не за горами?

Олег, не отрывая взгляда от жёлтого свечного огонька, пожал плечами.

– Отпуск скоро, да я на побывку к своей дочке поеду. И пацану своему. На Алтай. А Сталкер с Урала был, если не ошибаюсь.

– Не ошибаешься. Из Челябинской области.

Пару бойцов из освещенного теперь угла блиндажа подошли к столу.

– Мне Сталкер раз жизнь спас – я за ним под обстрелом в нужный окопчик нырнул. А в тот, где мы полминуты назад сидели – стодвадцатка прямиком прилетела.

– Я тоже в том окопчике с жизнью прощался. Сталкер выручил, да ты сам же знаешь, Сыч!

Олег, которого назвали Сычом, закурил по новой.

– Да я так… к слову. Заеду. А что сделать нужно?

– Я бы директора школы расстрелял! – полушутя отозвался ктото из дальнего тёмного угла.

Личный состав дружно рассмеялся. Олег завершил шутку второй половиной:

– На побывку оружие с собой не полагается. Если только из говномета.

– Ладно. Оставим этих педа… гогов жить пока, – милостиво разрешил ротный.

– Давайте, пацаны, сбросимся на такой подарок… на такой, чтобы все в классе от зависти задохнулись, – раздался тот же голос, который предложил расстрелять директора школы.

– Тогда уж и послание ей нужно записать, – предложил Олег, – дружно, вместе. Что отец, мол, герой и всё такое.

– Верно! – одобрил ротный. – Чтобы не посмели больше обижать дочь героя. Но не завидовали, а гордились.

4

Оказывается, в природе встречаются и хорошие понедельники. Саша узнала об этом, когда в конце урока географии открылась дверь и в класс вошло четверо серьезных мужчин. Один – самый коренастый – в камуфляже, с ровным рядом медалей на груди. Второго, в обычной толстовке, с сумкой через плечо, она не знала, третий, в строгом костюме, был, кажется, из какогото начальства, толкал речи на школьных торжественных мероприятиях. Четвертым был директор школы, он следовал последним, пропуская остальных вперед. Зинаида Эдмундовна свела узкие брови и поджала такие же узкие губы в презрительнострогую гримасу, и уже открыла рот для возмущения, но увидев расшаркивающееся начальство, оставила строгость только в глазах.

– Здравствуйте дети, – неожиданно мягко сказал директор школы и махнул рукой встающему классу, садитесь, мол.

Ученики расселись шумнее, чем вставали, и навострили уши. Сейчас должно было произойти чтото очень интересное. Макар и Стёпа вжали плечи – наверняка пришли по их душу за разбитую давеча теплицу в частном секторе.

Молчание долго не продлилось. Тот, который начальник, ужалив взглядом Зинаиду Эдмундовну, развел руками и начал:

– Дети, вы знаете, что по Указу Президента нашей страны Владимира Владимировича Путина о мобилизации от двадцать первого сентября две тысяч двадцать второго года были мобилизованы… призваны на службу граждане России… триста тысяч человек… среди них, конечно, есть и мужчины нашей области и нашего города. Они храбро защищают нас на передней линии борьбы с новым фашизмом, который расцвел пышным цветом на Украине. И не все возвращаются назад. Многие… некоторые падают там… пали там смертью храбрых. Это герои, которыми гордится наша область и наш регион, и наш город…