скачать книгу бесплатно
Что телом своим чертит круг, словно блюдце, от камушка нашей боли.
Я буду чернее и крепче почки на вербе в ночи бессонной
И всех, по кому умиралось той ночью, – складирую в антресоли.
Быть может, старею, а может, вырос, отлив заменил приливом?
Отсутствию той, по которой вылось – не сделать тебя счастливым.
Веревка и мыло, помыться – в горы, да хоть с января до мая,
И вот на ладони, как яблоко, город, где я ни по ком не скучаю.
Где нет ни кафе на двоих (там шумно!), и к вашим домам – развилок,
Возможность всегда ни о ком не думать не делает неуязвимым.
«От большого ума не спасет тюрьма, там лишь стены, в них ветры курят…»
От большого ума не спасет тюрьма, там лишь стены, в них ветры курят,
С ветерка начинаются все шторма – из песчинки родится буря.
По спирали крутится гвоздиком – расколачивать идентичность,
Между болью и удовольствием в наковальне ковалась личность.
Аритмии дрожащий под сердцем ком ты своим бытием приправил,
И пусть неисправимые все кругом – ты, увы, просто неисправен,
Вызываешь кардиограмм скачки, только тем лишь, что существуешь,
Как фракталы от ада твои зрачки и как реквием – аллилуйя,
Каждый сон твой приходит ко мне как три, и в каком-нибудь я воскресну,
Между нами ведь нет даже стен, смотри. Только горы и только бездны.
«Я ни на что не претендую. Твои букеты из людей…»
Я ни на что не претендую. Твои букеты из людей
Не разбегутся врассыпную, не разлетятся по воде,
А так и будут виться рядом, таращиться и открывать
Большие клювы. И наряды к тебе на встречу надевать.
Как будто только это важно. Как будто можно соблазнить
Кого-то платьем или пряжкой. «Случайно» порванная нить
Кусок плеча покажет миру. Как занавес, но, жаль, артист
Бездарный, липкий, словно вирус, и отзывается на свист.
Кто в хороводе, в балагане кружит и крошки под столом,
Эквивалентные вниманью персоны Вашей прямо ртом
Берет, глотает, клюв раскрывши, и жадно требует еще.
Потом – искать пустые крыши, колоть в пупок, не сдать зачет,
А сдать лишь кровь. Сирена скорой, и мамы шелковый рукав,
И шепоточки разговоров: «Вот же колбасит дураков!»
И перекошенные лица всех одногруппников, родных.
Тебя считают кровопийцей лишь те, кто сами из таких.
Кто хочет быть одним героем, в твоих глазах другие – сор,
Прижать и пригвоздить, присвоить, шагнуть вдвоем в один костер,
Чтоб он спаял огнем, как клеем. Перемешал бы с пеплом дым,
Да что угодно, но скорее. Живое гибнет без воды.
И гордо пляшут в хороводе, как механические, львы,
Убившие в себе – живое. Ценой отравленной травы.
Ценой наркотика, что стали им Ваши губы и глаза.
Ирония острее стали и руки – бархат и лоза,
Что обнимают так надежно, так сильно, нежно, горячо,
И кажется почти возможным, что ты от смерти защищен.
«А по сути, ведь в этой кадрили нигде не должно быть промашек…»
А по сути, ведь в этой кадрили нигде не должно быть промашек.
Нас учили, вскрывая абсцессы, спокойно смотреть на гной.
Эта боль превратит тебя в монстра с харизмой, ну или в кровавую кашу.
Неужели же третьего, главного, неопределенного – не дано?
В это сложно поверить, понять, это сложно представить:
Иногда, приглашая на вальс, приглашают на казнь.
Но потом, будет дикий огонь и борьба между дикими ртами
За главенство в их первом слиянии, душа как с цепи сорвалась.
Ненадолго. Но помнить ты будешь стабильно и остро:
Все усталые циники – ловко присыпанный пудрой кровавый паштет,
Становящийся почвой, плантацией чтобы выращивать монстров,
Из таких вот до фарша прокрученных жизнью наивных детей.
Так а что же нам делать? Сидеть в удаленной пещере?
Не дружить ни с одним человеком и с собственной же головой?
Если стать этим циником – не получается, как бы ни верил,
Что вариантов других не предложат – тебе все же нужен другой.
Может, просто болеть. Кто-то сжалится вдруг и отпустит,
И ты сможешь опять выходить к небесам и свободным ветрам
И не будешь ни кашей, ни месивом, ни подлецом или трусом.
Будешь тем же собой. Тем же самым. Плюс скрытый под воротом шрам.
«Ты узнаешь до боли в висках, как он будет прекрасен, только позже, когда ляжет путь под стопой как рапира…»
Ты узнаешь до боли в висках, как он будет прекрасен, только позже, когда ляжет путь под стопой как рапира,
Голова будет кругом слегка, как на гоночной трассе, и вот также, как там, кроме главного: все игнорируй.
Будет тело дрожать как струна и огнем пропитаться станет воздуху проще простого вокруг на гектары.
И тебе будто снова шестнадцать, проклятых шестнадцать, целый мир под пятой, отвернулись пока санитары.
А на трассе, как будто в метро, ты один, только давка, за тобой сотни новых машин, а дорога из трещин,
Если в нашей в игре уж такие гигантские ставки – нету смысла играть, все становится неинтересным.
Лепестки сыплет ветер в глаза, мир становится красным, когда эта рука с твоей рядом опустится в воду,
И слова будут чем-то привычным, почти безопасным, как размотанный перед грозой кабель громоотвода.
И, придавленный чем-то, что больше тебя, ты не будешь убитым, не изменишься даже в лице, лишь глаза распахнутся,
Изумруды бывают и красными – это биксбиты, если в этой игре суждено проиграть – можно и не проснуться.
«Нарисуй меня. Как будто я с тобой…»
Нарисуй меня. Как будто я с тобой
Пью кефир и разукрашиваю стекла,
Будто я – еще живу, а ты – герой,
Будто кровь еще не пленкою на окнах
Вместо дождичка. А вместо пальцев рук
У тебя, похоже, когти, как у птицы,
Взгляд рассеивал ненужное вокруг,
Мир к диаметру сводя вязальной спицы.
Для кого-то бездна – тот же водоем,
Просто острые края там, а не берег,
Мы лишь те, за кого сами выдаем
Мы себя. И до тех пор, пока мы верим.
Я хочу в тебя поверить. Но сгорал
Этот феникс неродившимся верлибром,
Дай мне мир, где люди могут выбирать,
Даже если несуразный этотвыбор.
Твои волосы такие же, как ель,
Нежно-жесткие, и также пахнут елью,
Идентифицируешь как цель —
И поступишь так же, как и с целью.
Нарисуй меня. Пожары и золу,
Отрывающее от устоев пламя,
Эти ветки бьют по самому стеклу —
По стеклу, что вечно будет между нами.
«Как грифель от карандаша, был хрупок стержень в жернове…»
Как грифель от карандаша, был хрупок стержень в жернове
Судьбы, потерь, и завершал все это взгляд наверх,
И те, кто лишь открыл глаза, и напрочь обожженные
Тянулись, вились словно плющ и оплетали мех.
Он сам как зверь, что приручил бесчисленное множество,
Пушистый, теплый и живой, тянулись как к печи,
Но Ад последовал за ним, там, где кошмары множатся,
Как копии в просмотровой из офисной ночи.
Как выбить свет из колеи? Быть кем-то кто нуждается
В таком, разбитом, но живом, в преображенном для
Строительства других миров. Где засияют здания,
Где словно ангелы стоят те, чей удел – петля.
У них все будет на двоих – и новых лиц мозаика,
Бумажный кофе по утрам в перчатках – на ветру.
Обрезан палец на одной, и там, где прикасается
Случайно кожа к жилке, пульс горит рисунком рун.
Одетый в теплый мягкий свет сгоревшей территории,
Не сданной, преданной самим – как семечко весне,
Для ритуала стрелок след – всего лишь траектория,
Вне времени и вне войны, и тела тоже – вне.
На ранах дня застыл туман, он эту ночь одалживал
Не для того ли, чтоб шагнуть в края чужих картин?
И всем простив, и все поняв, звучать другим адажио.
Он тоже чей-то брат и чей-то сын.
В нем бьется вечность, похороненная заживо.
«Сколько гордыни же надо – считать себя божьим провалом…»
Сколько гордыни же надо – считать себя божьим провалом,
Горькой ошибкой Вселенной, что чудо не нарисовала,
И вместо чуда скроила тебя, и зубами без ножниц
Резала звездную пыль, что для тела была тебе – дрожжи,
Выпущен сирым, кривым, покалеченным и одичалым,
В мир, где любовь – та же ненависть, но с переменной вначале,
Что переменит значение при выполнении ряда условий,
Стоит лишь только открыться кому-то, и стоит НЕ быть к ним готовым.
Сердце стучит в тебе. Космос завис и боится нахлынуть.
Слушают стук даже травы в раю, и озера там стынут,
Плавится звездная пыль, из которой ты слеплен, как чаша,
Бог просто любит любых. И сильнее, чем мог обещать им.
«Все, что хочешь ты миру сказать, – он поймет потом…»
Все, что хочешь ты миру сказать, – он поймет потом,
Слишком поздно, ведь это всегда происходит так.
Ковырялся в себе, как в ране, ржавым тупым гвоздем,
До тех пор, пока там кровоточила пустота.
До тех пор, пока там не сложилось единство воль,
Словно вольты в цепи, что в итоге рождают свет,
И твой крик разлетался там словно аэрозоль,
Твоя кровь разлеталась кляксами по траве.
Горизонт изгибался дугой под атакой пуль,
Ты умел останавливать их, как ездок коня,
И хотелось стать пылью, поднявшей с колен июль,
Только вместе мы – космос, и этого не отнять.
Защищала тебя, как Валахия – Бухарест,
Эта каменность, что убивала собой самшит.
Накрывало ладонью облако Эверест
И ты словно желал ампутировать часть души.
Горизонт изгибался дугой под атакой пуль,
Ты умел останавливать пули иглой зрачка,
И хотелось стать пылью, поднявшей с колен июль,
Только вместе мы – космос, и я замечаю, как
Ты следил, как внутри тебя поднимался гнет,
Как все то, что под ним лежало, кровоточит.
И блестел под ногами асфальт, и наоборот,
Снизу вверх, поднимался дождь до земных орбит.
Обнимало вулканы небо со всех сторон,
Только этот покой не нужен им ни на грамм.
Изгибался дугой заваленный горизонт,
И лучи проходили в тебя сквозь ворота ран.
Как ты?
В угол запрятан был насмерть, но жжет вопрос —
Как ты? Глаза закрываю, опять молчу.
Спросишь – в ответ ничего, как комком – мороз.
Может, я слабая, просто не по плечу.
Как там… ленивое лето? Горят леса.
Плавится воздух, а птица летит в стекло,
Падает камнем. Так глупо хотеть назад…
