Учительница нежная моя

– И никто не вмешался?

– Да всем наплевать, Ярила!

Ярослав пнул стенд с танком, мимо которого они как раз проходили. Тот вибрирующе зазвенел.

– Но как же его метод? Он же так виртуозно научился изображать кретина! Так натурально ржал над их шутками, омерзительно поддакивал им, иногда даже хотелось ему врезать. Он даже пердеть научился, как они! Как его раскусили?

– Даже матерые разведчики прокалываются, – заметил Игорь.

– Не надо было ему с нами общаться. Да еще эти стихи в сортире. Наверно, они все-таки вычислили, кто их писал. Вычислили и поняли, что Мишка прикидывается. Мы должны отомстить.

– Ты уверен, что это нам надо?

– Другого варианта нет, Игореша. Это звери, ты сам говорил. А зверю нельзя дать почувствовать свою силу. Иначе он нападет снова.

Ночью они бесшумно подкрались к кровати Гордиюка. Зажав ему рот, подхватили сухое извивающееся тело и потащили по коридору, мимо вешалок с шинелями, мимо дневального Кулиева. Узбек на секунду оторопел, но тут же поощрительно заулыбался. Воришку Гордиюка в роте все ненавидели.

– Не выдашь, Мурад? – тихо спросил Ярослав.

– Нет, друг. Этот презренный ишак заслужил, чтобы его побили даже камнями.

С помощью нехитрых угроз они выпытали у перепуганного Гордиюка, за что был избит Мишка. Оказалось, он просто отказался подать Лупахину его сапог.

Картинка всплыла противная: Лупахин простер в Мишкину сторону свою вонючую ногу. Тут он и сорвался, вышел из роли армейского полудурка, обдав Лупахина таким презрением, что они с Семёновым тут же потащили Мишку в умывальник.

Гордиюк божился, что участия в избиении не принимал. Но все равно получил несколько раз по ребрам. Припугнув, они закрыли его в туалетной кабине, заблокировав дверь тумбой для чистки сапог. А сами отправились за второй мразью.

Они сдернули Лупахина с кровати. Тот еле соображал, что происходит, но был здоров и опасен. Игорь применил болевой прием, и Лупахин обмяк. Они сунули ему в рот собственную портянку, чтобы тот всех не перебудил. Пинками погнали в умывальник. Кулиев поощрительно захлопал, будто благодарный театрал. Лупахин его дразнил "китаёзой".

В умывальнике они его с энтузиазмом отмутузили. Лупахин отбивался, но ярость Ярослава и расчетливое мастерство Игоря сделали свое дело. Совместными усилиями они загнали гада в сортир и ткнули башкой в писсуар.

Отправились за третьим. Казарма уже гудела, как пчелиный рой. Добрая половина роты не спала, многие сидели на койках.

Но друзья не обращали внимания, они вошли в раж. Ярослав подскочил к кровати Семёнова. Она была пуста.

– Где он?

– Под кроватью, – шепнул кто-то.

Ярослав нагнулся. Но больше не успел ничего.

Вокруг его тела сомкнулся обруч рук сержанта Бокова. Тот выволок Ярослава из межкроватного прохода. Рядом, заломанный Логвиненко, скрипел зубами Игорь.

Шаркая шлепанцами, к ним подплыл сержант Шихин. Растянулась резиновая улыбка:

– Готовьтесь к «губе», котики.

Fructus temporum

1990 год. Фильм "Паспорт".

Комедия, снятая Георгием Данелия, рассказывает о приключениях грузинского таксиста, который вместо родного брата случайно оказался в Израиле…

24.

Утро и день следующего дня прошли словно в наваждении. Ярослав не чувствовал ничего. Да с ним ничего и не происходило. Вся рота ушла на занятия, а они с Игорем остались. Готовились к гауптвахте. Сержанты наперебой обещали, что их там ждет «вешалка». По их обрывочным намекам выходило, что «губа» – это такая смесь карцера и пыточной. Битье и издевательства вперемежку со скудной пищей и беспокойным сном.

Игоря увели, а Ярославу сказали ждать. Они едва успели обняться.

Ярослав медленно побрел по казарме, вышел в коридор. Увидел на тумбочке нахохленного, не выспавшегося Кулиева. Хотел с ним заговорить, но тот угрюмо отвернулся. Наверное, боялся запятнать себя общением с заразным. Пообщаешься с таким – болезнь на тебя перейдет. Должно быть, так думал суеверный узбек.

Чьи-то быстрые шаги послышались на лестнице. Должно быть, ротный Зотов. Ярослав обернулся, уже готовый к аресту.

Но в дверном проеме показалась Ирина. У него внутри словно перевернулся и загрохотал эмалированный таз. Он ошарашено рванулся к ней на лестничную площадку. Нежно обхватил плечи, будто драгоценную вазу обнял. Обшарил ее удивленным взглядом.

– Без ведра и тряпки?

За его спиной сварливо заныл Кулиев:

– Эй, тебе из казарма нельзя!

Заворковал что-то на узбекском, обиженно и предостерегающе. Ярослав с Ириной не обращали внимания. Напитывались взглядами, прислушивались к струнному перебору касаний. Ирина шепнула:

– Пойдем, мне надо тебе кое-что сказать.

Он помрачнел.

– Меня сейчас отправят на «губу».

– Для тебя есть другие губы.

Ирина ведьмински сощурилась.

Она что-то знала, чего не знал он. И еще от нее ароматно пахло чем-то приятным и пряным.

В легкой лихорадке Ярослав повлек ее в ленкомнату.

– Э, вы куда? – ревниво взвился Кулиев.

– За порядком следи, дневальный! – не оборачиваясь, бросил ему Ярослав.

Гусарским пинком сапога он распахнул перед Ириной дверь в ленкомнату. Они вошли, и он плотно закрыл дверь.

Он наконец понял, чем от нее пахло. Душистое спиртное – не то ликер, не то коньяк с конфетами.

– Что ты знаешь? – спросил он.

– Сегодня я убирала в штабе и случайно попалась на глаза командиру части Сысоеву. Ему так понравилось, как я орудую тряпкой, что он просто рассыпался в комплиментах. Я даже всерьез задумалась, ту ли профессию выбрала, пойдя в пед.

Ярослав легко представил себе приземистого полковника с топорной улыбкой расколотого ореха, среагировавшего на красавицу-уборщицу. Тревожно похолодел до капелек пота на висках: "Такого соперника в солдатском сортире не отделаешь".

Ирина стала рассказывать, как Сысоев позвал ее убрать свой кабинет.

– И ты согласилась?

– Конечно.

– С ума сошла. Тебе приставаний Караваева мало?

Она положила ему руки на плечи.

– Успокойся, Сысоев хороший дядька. Я понравилась ему без всякой задней мысли. И ты должен его за это благодарить.

– Не понял.

– Сейчас поймешь. Когда я убирала в кабинете у Сысоева, он стал мне показывать фотографии своих дочек, внучек. И тут ему принесли на подпись бумажку. Я в нее глянула и чуть в обморок не упала. Приказ: тебя на три дня отправить на гауптвахту.

Он вяло кивнул.

– Что ты тут умудрился вытворить, пока меня не было, разгильдяй Молчанов из десятого А?

– Ничего особенного. Просто наказали с товарищем двух подонков, а третьего, жаль, не успели. Странно, что до сих пор не поместили под арест.

Она прижалась к его шершавой петлице.

– И не поместят.

– Не шути так.

– Я не шучу. Сысоев этот приказ порвал. Так что ни на какую "губу" ты не пойдешь.

– Чем же ты его купила?

– Напрямик заявила, что курсант Молчанов – отличный парень. Начала рассказывать о тебе. И тут он вспомнил, как ты героически вкалывал на генеральской даче и сдуру окатил его мусором. Знаешь, что он мне сказал? "Такой хлопец фашиста одной лопатой уложит!" Да он у вас мировой дядька, этот Сысоев. Когда я ему рассказала, каким уникальным ты был учеником, он вообще впал в умиление.

– Ты рассказала ему, что была моей учительницей? Зачем? Он же теперь поймет, что ты здесь неспроста.

– Ничего он не поймет. Для него я "дочка", он меня так и называл все время. Его интересы сейчас – это банька, коньячок, рыбалка, просмотр хоккея. К тому же он человек старой закалки. Ему просто в голову никогда не придет, что между учительницей и учеником может быть что-то такое.

– И что ты ему наплела? Как объяснила, почему ты, учительница, притащилась за сотни километров от своего города в воинскую часть бывшего ученика и теперь самозабвенно моешь здесь полы?

– Сочинила сказку, что меня наняли твои родители, чтобы я присматривала за тобой. Мол, после армии тебе придется поступать в вуз, и лучшего репетитора по русскому им не найти. Поэтому я уволилась из школы и приехала. Увидела вакансию уборщицы в части и устроилась сюда. Как видишь, мне даже не пришлось врать. Ну, почти.

– И он поверил, что ради уроков с каким-то учеником ты бросила школу?

– Ты знаешь, я так убедительно описала ему нашу Коняеву, что он аж зашелся от волнения. Молодец, говорит, дочка, что ушла от этих злыдней, здесь тебя никто не обидит. Представляешь? А потом – бац! – и благословил.

– Как это? – опешил Ярослав.

– Говорит мне: «Этот Молчанов – боец справный, ты тоже добросовестная. Я таких люблю и уважаю». Завтра же, говорит, вывешу приказ, чтобы дважды в неделю ты с ним занималась русским языком. Надо парню готовиться к поступлению в институт? Надо! И пусть только попробует, говорит, не поступить – «высушу!». Так и сказал. Я чуть в обморок не упала. А Сысоев расчувствовался, обнимает меня.

– Обнимает?

– По-дружески, естественно. Выхватил из шкафа бутылку "Белого аиста" и давай наливать. Я протестую, отмахиваюсь. Но без толку, его не переспоришь. Пришлось махнуть пару рюмашек. Хочу улизнуть, говорю, мне еще пол-этажа мыть. Не пускает, конфетки сует. Распалился, раскраснелся, китель стащил. Начал мне жаловаться на начальство, опять стал тыкать пальцем в фотографии своих дочек-внучек. Сидит передо мной в одной майке, почесывается. Тут смотрю: черный угорек у него на плече. Дайте, говорю, я его вам выдавлю. «Дави!» – говорит. С такой, знаешь, решительностью, словно полк в бой отправляет. А мне уже трын-трава, я пьяная. Зашла ему за спину, прицелилась острыми ногтями – и аккуратно так угорь выдернула. А он: "Ух ты, я ничего и не почувствовал". А я еще один угорь заметила, на шее. Цоп – и его долой. Он в экстаз пришел: «Экая ты мастерица!» Давай, говорит, ты будешь ко мне захаживать и угри вытаскивать, а то спасу от них нет. В общем, нашла я еще одну работенку на свою голову.

– Спасительница ты моя, – улыбнулся он, целуя ее в коньячные губы.

Вовне, за пределами ленинской комнаты, внезапно визгнул Кулиев:

– Рота, смирно!

Это означало, что явился кто-то из офицеров. Мышино шурхнули торопливые шаги.

– Где он, Кулиев? – рванулся фальцетный голос Зотова.

– Кто?

– Молчанов!

– В ленинский комнат он.

С перепугу у Кулиева всегда усиливался акцент.

Дверь в ленкомнату нервно рванулась, словно пришпоренная. Капитан влетел в нее – рот ощерен, усы вздёрнуты. Хотел что-то рыкнуть, но поперхнулся, увидев Ирину.

– Что вы здесь делаете?

Непонимающе уставился на неё. На её обтянутые колготками коленки, одна нога заброшена на другую. Сидя боком к парте, она держала на отлете учебник диктантов за 10-й класс и мерно читала текст. Ярослав прилежно писал.

Мельком скосив на капитана свои глубокие красивые глаза, Ирина продолжила диктовку:

Всё спряталось и безмолвствовало, и бездушные предметы, казалось, разделяли зловещее предчувствие. Деревья перестали покачиваться и задевать друг друга сучьями; они выпрямились; только изредка наклонялись верхушками между собою, как будто взаимно предупреждая себя шёпотом о близкой опасности…

Ярослав писал, беззвучно хохоча. Еле сдерживался, чтобы не скорчиться в лютых конвульсиях.

– Что здесь происходит? – прохрипел Зотов.

Ирина вновь подняла на него глаза, теперь насупленные.

– Приказ полковника Сысоева – заниматься с курсантом Молчановым русским языком.

Она воздела листок приказа.

Зотов нехорошо зарозовел, аллергичными пятнами. Подойдя к Ирине, взглянул на приказ. Долго смотрел на него выпуклыми глазами, часто моргая.

– Но гауптвахту никто не отменял, – просипел он.

– Отменял, – улыбнулась Ирина. – Точнее, дезавуировал. Командир части лично. Не верите? Сходите в штаб и проверьте.

– Проверю.

Зотов хлопнул дверью.

Они остались одни. Переглянулись. Отложили учебник и листок с ручкой.

Где-то на улице, далеко за окном, маршировал строй. Глухо и смутно, как во сне, звучал хор шагов, даже монотонное «раз, раз, раз-два-три» какого-то командира звучало убаюкивающее. Где-то в другой стороне бормотал разогреваемый двигатель ЗИЛа, приехавшего в столовую разгружаться.

Ярослав ощущал объемную, упругую свободу. Он отнял у Ирины книгу Гончарова (впрочем, она и не противилась) и легко подхватил первый попавшийся стул, сунул ножкой в дверную ручку.

А дальше – всё. Растворение друг в друге, освобождение от всего ненужного.

Облачно качались над ними круглые плафоны ламп. Колыхались шторы, словно ризы. И даже белый Ленин сделался похож на апостола.

Fructus temporum

7 января 1990. Закрытие Пизанской башни

Падающая Пизанская башня закрывается для публики, так как ускоренный темп наклона вызывает беспокойство за безопасность ее многочисленных посетителей.

25.

Их жизнь перешла в иное измерение. Бумага, данная командиром части Сысоевым, давала им возможность видеться два раза в неделю. В эти дни после занятий вся рота возвращалась в казарму, а Ярослав оставался в учебном корпусе. Туда приходила подчеркнуто строгая Ирина, и они занимались русским языком. Правда, под надзором кого-то из сержантов. Ирина с Ярославом могли себе позволить разве что тихонько поскрестись ногами.

Но иногда им удавалось остаться наедине, если сержанту надоедало торчать в учебном корпусе, и он линял по своим делам. Тогда Ирина моментально сворачивала занятие, и они с Ярославом неслись к полосе препятствий, к родной яме. Проползали тоннель, врывались в штабную комнату. И тут же набрасывались друг на друга с энергией борцов.

В роте вокруг Ярослава образовался странный вакуум. Вернувшийся с «губы» Игорь его избегал. Он не мог понять, как получилось, что Ярослав не попал туда вместе с ним. Подозревал какой-то подвох. А тут еще и невиданная поблажка Ярославу в виде занятий с учительницей.

Говорить вслух и даже намекать на возможное стукачество Игорь боялся. Но на всякий случай стал обходить Ярослава стороной. Даже про "губу" не хотел говорить. Только после долгих уговоров, глядя куда-то в сторону, рассказал, как их ночью будили и заставляли маршировать босиком. Как он отбивался от лютых дежурных. Нехотя показал зуб со скошенным краем – половину отбили после того, как он отказался отжиматься от пола сразу после завтрака.

– Один парень отжался, так его тут же вывернуло наизнанку пшенкой. Его заставили собирать эту дрянь руками, без тряпки. А потом – снова отжиматься.

После этого Игорь замкнулся. Ярослав начертал на дверце туалета:

Уехал друг мой навсегда,

Уехал лучший друг.

Таймыр, Алтай, Караганда…

Все это не для двух.

Он собирался в долгий путь,

Он мне печально пел.

И я его не смог вернуть,

Я лишь в глаза смотрел.

А он мне пел про «ничего»,

Перебирал струну.

Он думал, я пойму его

И я его верну.

Он думал, я скажу слова,

А я смотрел в окно.

Луна вставала. Било два.

Все было решено.

Его рюкзак стоял в углу,

Светился потолок.

Порхал и приставал к стеклу

Случайный мотылек.

Любимая! Ты не поймешь,

Как стискивает ночь,

Берет тоска, вползает дрожь,

Бьет по карнизу дождь!

Уехал друг мой навсегда…

Уехал лучший друг.

Берлин, Лозанна, Альп гряда-

Все это не для двух.

Игорь никак не отреагировал. Ярослав стер свой стих и больше в туалете не писал.

Логвиненко тоже стал сторониться его. Не третировал, не насмехался, в наряды не загонял. Даже если Ярослав давал повод (мятый китель, не застегнутая пуговица), он отводил зевающий взгляд в сторону. Понимал, сволочь, что покровительство Сысоева – это серьезно. И дембель может случиться как в середине апреля, так и 30 июня. Большая разница. Ну его в болото, этого Молчанова, пусть живет. В университет он собрался. Да пусть хоть в два университета поступает. Главное – ему, Пете Логвиненко, дембельнуться поскорее.

Так он думал. И если бы кто-то пролез в голову Логвиненко, то сильно удивился бы: откуда такие мысли? В армии ж лафа: кормят, поят, делать ничего не надо, ходи да командуй. А на гражданке ты кто? Недалёкий парень из райцентра, отброс "бурсы". Шпыняемый "родаками", обхихикиваемый девахами из соседнего подъезда. Петя по кличке Шланг – награда за рост и тугодумность.

А поди ж ты – тоже рвался на гражданку. Потому что свобода. Полежать на травке, приобняв какую-нибудь скуластую кралю. С братаном и дядькой поглушить рыбу в пруду. Выпить "смаги" с острым привкусом ацетона. И в город, в областной центр сгонять, поглазеть на ЖИЗНЬ.

Завязал с придирками к Ярославу и ротный Зотов. Он теперь пристывал язвой к кому угодно, только не к нему. Позор советской армии стал для него словно невидимым…

Спускаясь по лестнице, Женя недоумевала. В это вечернее время Семён обычно был дома, играл на гитаре. А тут снова за дверью – как в гробу.

Она уже в третий раз к нему заходила. Один раз забегала за гитарой, дважды – отдать кассету с Цоем.

Вертя в руках кассету, она долго-долго заносила ногу над каждой ступенькой – и тягуче, как приклеивая, впечатывала подошву в камень. Ступени в доме Семёна были старинные, с полукруглыми выступами. Можно долго любоваться.

Она зависла над обрывом следующего пролета, когда дверь наверху скрипнула. Она задрала голову. В узком проеме торчали усы Семена.

Она взлетела.

– Быстро заходи, – шикнул он.

И мгновенно захлопнул за ней дверь.

В квартире стоял сперто-перегарный дух. Семён был в джинсах, джемпере и рваных носках.

Он поманил ее в гостиную. Здесь на журнальном столике стояла початая бутылка "Столичной", рядом валялся грязный стакан.

Ни слова ни говоря, Семён в него дунул и стремительно кивнул бутылкой. Резко протянул водку Жене. Та брезгливо отшатнулась. Семен выпил сам, шумно выдохнул.

Его помятая перекошенность стала заметнее. На щеках и подбородке топорщилась неровная щетина. Из-под джемпера торчал воротник засаленной рубашки.

Женя была потрясена. Всегда аккуратный, франтоватый Семён внезапно обернулся чучелом.

– Что с тобой?

Он мигнул ей пьяными глазами, выдавил что-то невразумительное. Она не узнала его голос. Этот ли человек пел ей Боба Дилана, Dare Straits, Стинга, а иногда под настроение наяривал что-нибудь забористое из "Гражданской обороны"?

Кстати, где его гитара?

Она завертела головой в поисках инструмента. Гитара Семена обычно висела на стене, на почетном месте между постерами Боба Марли и Эрика Клэптона.

– Гитару я продал, – прохрипел он.

Женя даже привстала. Для Семена это было немыслимо. То же самое, что отрубить руку. С гитарой, настоящей испанской, которую его дед привез с гражданской войны из Барселоны, Семен жил. Почти как с женой. Она была для него словно член семьи.

Женя решила, что друг сошел с ума.

После ссоры в гараже они помирились. Она свыклась с тем, что он женат и имеет сына. Тем более что он как мантру твердил, что вот-вот разведется.

Но сейчас это был совсем не тот Семен, с которым ей хотелось быть. И он это чувствовал, даже сквозь похмелье.

– Зачем пришла?

Она разозлилась. Швырнула кассету с Цоем на столик рядом с водкой и собралась идти. Семен схватил ее за руку.

– Сядь, Жека.

Она поморщилась. Ее всегда раздражало это его пацанско-панибратское «Жека». Она попыталась вырваться.

– Сядь. Выслушай меня.

– Ладно.

Рассказанная им история была грустна и ужасна. Обувной кооператив, которым они рулили вместе с приятелем, попал в поле зрения бандитов. К ним пришли набыченные хмыри и грубо предложили платить половину выручки. У приятеля дядя служил в милицейском главке, поэтому они посмеялись хмырям в лицо.

Как выяснилось, зря. На следующий день их обувной цех сгорел. Дотла.

А еще через четыре дня компаньон Семена был найден повешенным в своем гараже. Абсолютно голый. Все тело – в кровоподтеках. В разинутом рту белела записка: "Ты следующий".

Семен затарахтел горлышком бутылки о край стакана.

– Хватит тебе, – бросила Женя.

Он глотнул водку, как зевнул – настежь раскрытым ртом. Они помолчали.

– Тебе надо куда-нибудь уехать, спрятаться, – сказала Женя. – Где твой мотоцикл?

Он захлебнулся рыданием.

Оказалось, мотоцикл он тоже продал. Как и драгоценности матери, и даже часть мебели. И все равно не хватало, чтобы расплатиться с бандитами. К тому же тикал счетчик, с каждым днем сумма дани росла.

– Мне теперь хоть в петлю, – проскулил Семен.

Она посмотрела на него в смятении. На его обвисшие усы, на вконец пьяные, отупевшие глаза навыкате. Испытала сложную смесь чувств, брезгливости, возмущения и жалости. Так жалеешь уличного бродягу. Хочется помочь, а противно.

Но все же прижалась к нему. Пусть он и обидел ее, но с ним ей было хорошо. Она заставила себя не думать о запахе пота, закрыла глаза, чтобы не видеть его трясущихся рук. Зашептала что-то ободряющее. А может, просто подумала. Он обнял ее крепко, как раньше.

– Спасибо тебе, Же…

Она зажала ему рот.

– Пожалуйста, не называй меня "Жекой".

Fructus temporum

31 января 1990. Открытие первого "Макдональдса"

В Москве на Пушкинской площади открывается первый в СССР ресторан McDonald's – крупнейший в мире.

26.

– Ирочка, что у тебя с голосом? Простыла?

– Немножко, папа.

– Где тебя продуло?

– Не важно.

– Ты чем-нибудь лечишься?

– Папа, прекрати. Лучше расскажи о себе.

– Ирочка, мы все-таки свалили Бодягина!

– Как?

– Его выгнали! Вместо него первым секретарем горкома сажают какого-то Дульского. Молодой, перспективный. Мне показывали его портрет – умное лицо. Не то что это свиное рыло!

– Ничего себе у вас перемены.

– Это еще что, Ирочка. К нам вот-вот должен приехать следователь Карпов. Это человек из группы Гдляна и Иванова. Тех самых, которые раскрутили хлопковое дело, помнишь? Так вот этот Карпов займется нашим глиноземным заводом. Теперь мы точно его отстоим. Между прочим, Ира, твой отец играет в этом деле не последнюю роль. Как-никак, я председатель Комитета его спасения!

– Пап, я тебя не узнаю. Ты же всегда был далек от этого "активизма".

– Время, Ирочка, такое! Перестройка, свобода! Люди по-другому задышали, впервые почувствовали, что могут что-то решать!

– Ну-ну. Как там Ким?

– Скучает.

– Бедный. Как мне хочется вас обоих видеть.

– Когда ты вернешься?

– Не знаю.

– Алло, Ирочка! Ира! Плохо слышно.

– Целую, папа…

С удивлением Ярослав посмотрел на мелкий почерк на конверте, на знакомый адрес, выведенный фиолетовыми чернилами.

Женя.

Блуждая по казарме с конвертом, он налетел на толстяка Беляева. Раньше тот заверещал бы противным голосом. А сейчас испуганно съёжился. Просто отступил в сторону со своей банкой варенья и на всякий случай прикрыл ее рукой. Связываться с человеком, которому покровительствует сам командир части, Беляев боялся.

Надорвав конверт, Ярослав вынул двойной тетрадный листок. Четыре страницы, вереницы букв. Женя любила писать много.

Ярослав, здравствуй! Как жаль, что ты далеко! Как бы я хотела высказать тебе все, что накрутилось, наслоилось за последние месяцы. Долго думала, писать тебе, не писать. Я тебя обидела – связалась с Семёном, не приехала на присягу. Раскаиваюсь страшно. Плохо сплю, хожу, как сомнамбула.

Представляешь, у Семёна накрылся его обувной кооператив. Да еще с ужасными последствиями. Его компаньона убили бандиты. Грозили и Семену. Но ему удалось отбиться, расплатиться. Ради этого ему пришлось продать мотоцикл, дорогущую испанскую гитару и драгоценности покойной матери. Но все равно не хватало. Мы с ним отчаянно думали, где ему спрятаться. И вдруг вечером он является к нам домой. Глаза воспалены, вид побитой собаки. Даже моя суровая маман разжалобилась, хотя Семена на дух не переносит. Усадила его ужинать. А на следующий день прихожу из института – мать лютует: «Где мои награды?!» Я не сразу поняла. Оказывается, пропал альбом с ее медалями – «Ударнику пятилетки», "Почетному донору", "Передовику производства"… Но самое страшное, что в том альбоме были и дедовские ордена – «Орден Ленина», "Трудового Красного Знамени", "Знак почёта". Мать орет, не унимается: «Беги к своему Семену и без альбома не возвращайся!» Я побежала. Не застала. Пришлось ждать его в подъезде на ступеньках. Холодрыга – брр. Задремала. Тут кто-то тормошит. Смотрю – Семен. Улыбается, пьяный. Жека, говорит (ненавижу его за это обращение!), ты меня спасла. Я отдал ваши ордена бандитам, и они от меня отцепились. Так мне хотелось треснуть его по морде, ворюгу чертового. Но главное – как идти домой? Что сказать матери? Что все наши ордена и медали – тю-тю? Пришлось остаться у него… Ну, и завертелось у нас с ним по новой. Да только недолго. Маман заявилась к нам и закатила жуткий скандал, рассекла Семену лоб. Я даже не поняла, чем. Картина дикая: у него пол-лица в крови, я реву и зажимаю ему рану своим платком, кто-то вызывает скорую. Потом я ночью сидела в травмпункте, ждала, пока ему лоб зашьют. А утром уехала домой, надо было уже маман спасать от сердечного приступа. А на следующий день звоню Семену – там женский голос: «Я жена Сёмочки». И где-то на заднем плане детский голосок звенит. Приплыли. Потом он сам перезвонил и заявляет, что после всего случившегося он переосмыслил свою жизнь и понял, что любит жену…