Муха и Лебедь

– Мерзззавцы. Ижжь, изз жж изверги. Жжжалко, Лебедя, жжжуть. Тревожжно мне жззз-за нее, Бежжать. Ненавижж-жу. Ух, рожжжи!

Только опомнившись, что Анна уйдет без нее, а ей придется остаться одной в этом адском месте, Муха собрала все силы и кинулась вслед за ней, прожужжав:

– Я тебя не брошу-жу, буду везз-зде сопровожжждать. Как он сказз-зал? Свободна жж-зжи как муха в полете? Да ззз-здравствует свобода! Вззжжи!

Глава 7. Димка-Дымчатый-Дымок

Анна не помнила, как добралась до дома. Ее сердце, обезумев, судорожно барахталось в заребренной вязи, кидалось на грудину, билось, ранилось: – Серд-д-дце! Серд-д-дце… Серд-дд-дце!! Серд-дд-дце!!!

Опившись корвалола, она весь оставшийся день, свернувшись калачиком, пролежала в постели, без сна, уставившись в одну точку. О чем она думала – неизвестно.

А Муха, сидя рядом с ней, думала так:

«Все лежжит и лежжит, и дрожжит и дрожжит. Зззнобит ее. Гложжет. Пережживаю я. Посижжу в изззголовье. Лапками поглажжу. На ушко пожжужу. Ж-ждут ре-бят. Сказ-зка тож-же спать лож-жит-ся. Глаз-зки з-ззак-ры-вай, зза-сы-пай. Если зззаснет – не разззбужжу. Подожжду. Что жж жже делать?»

Вечером, когда Муха сама впала то ли в забытье, то ли в транс, то ли в спячку, Анна вскочила с постели и бросилась к распахнутому окну.

– Раз-ззобьется… Она жже не можжжет летать! Двадцатый жже этажж… вззжжи… Ужжас! – обомлела Мушенька.

Но девушка не стала ни прыгать, ни летать, а, как ни в чем не бывало, смотрела на закат, улыбалась и разговаривала сама с собой:

– Тогда тоже было так худо и безнадежно. После деревенской природы казалось, что в Петрозаводске нет ничего живого. Я спала на матрасе, на полу, вещи еще не разобрали. Плакала, глядя на полнолуние за окном, и мечтала вернуться обратно. Так больно и несбыточно мечтать. Запретить себе? Нет, не могу – мне отрадно чувствовать эту боль… Она – все, что у меня осталось от счастья. И с Ним так же. Нет… Сейчас уже прошло. Дом из детства мне нужен, а Он – нет. Ну вот, из-за него я забыла, о чем говорила.

– Вззжжи! Ожжила! – обрадовалась Муха. – Рассказзывай дальше про свою жжжи жжизнь.

– Так вот, – мечтательно продолжала Анна, и пальцы ее рисовали по подоконнику волны, – и вдруг по лунной дороге на полу пробежал… Мышонок! Самый настоящий. Это потом они пропали, а тогда еще появлялись. Непойми откуда. Как крохотные сказочные гномики. Такой восторг – мышонок, с чарующей грацией юркого бархатного тельца.

– Вззжжи, – умилилась Муха, – слеж-жу ззз за сюж-жжетом. Как зз значит бежж-жал?

– Да, именно так: «с чарующей грацией юркого бархатного тельца». Я помню те свои слова. Сейчас все так же, мышонка нет, но есть закат, – девушка раскрыла ладони к небу. – Вы посмотрите! Водовороты и гигантские лилии облаков, розово-сизые в бесконечном озере неба. И расплавленное золото. Ах, какой закат! Горит, пылает. И мне надо сжечь. Сжечь Его письма. А! Еще заявление на Коршунова. В огонь, пусть горит дрянная бумага. Это очищение.

– Ззачем уничтожжжить, ззачем сжжечь ззза-заявление? – опешила Муха.

Но Анна ей не ответила, а стала быстро собираться. Она выдернула какой-то сверток из-под стопки одежды в шкафу и, не глядя, бросила его в сумку, на дне которой лежало оплаканное и проклятое заявление. Подбежала к входной двери, но, засмеявшись и хлопнув себя по лбу, вернулась за спичками.

В это время зазвонил домашний телефон, определитель диктовал неизвестный номер. Девушка смотрела на него как на ядовитую, готовящуюся к прыжку змею.

«Я больше не хочу жить в страхе, отвечу. Вдруг это звонит не Коршунов, а Он. Почувствовал, что я собралась сжечь его письма», – решила она и схватилась за трубку как утопающий за соломинку.

В трубке молчал человек. Молчание было громким, значительным.

– Алло… Алло, Дымчатый, это ты? – голос ее задрожал, переходя в шепот, и она взмолилась: – Димка, ответь!

– Так значит, ты не с моим мужем? У тебя другой кто-то? Или ты с обоими? А может ты вообще со всеми? Отвечай, шалава, что у тебя с Олегом Ходченко? – разразилась трубка истеричным женским басом.

– Вы меня с кем-то путаете, – раздосадовано усмехнулась Анна, – я не знаю никаких Ходченко, даже Олегов знакомых нет.

– А кто ты такая? Ты давно в Питере живешь?

– Почему в Питере? Я в Москве живу. Хм. Пять лет.

– Как в Москве? Разве не Питер? Я куда звоню? Зачем я до Москвы дозвонилась?

– Я не знаю. Всего доброго, – ответила Белолебедева, собираясь нажать отбой.

– Эй, девушка, постой! Подожди! – завопила трубка. – Так значит, это московская квартира?

– Да.

– Не может быть, чертовщина какая-то! Вечно с ним все не слава богу. Надо же, ха, Москва! Вы не врете, не шутите?

– Нет.

– Ха-ха-ха! Хо! Здравствуйте, я ваша тетя. С легким паром нового года и судьбы, как там бишь, – оглушительно расхохоталась трубка. – Ну ладно. Я вам верю – у вас голос порядочный.

– Спасибо.

– Вы уж, девушка, меня извините. Я нормальная баба, это все он, кобель!

– Ничего, всякое бывает. Всех благ вам.

– Ага, хме, и вам, хмю, – трубка прощально хрюкнула, и раздались короткие гудки.

Некто Он, он же Дымчатый, он же Димка, снова ушел в далекое прошлое. Такое далекое, что оттуда никто, никогда и никому не смог бы дозвониться.

Анна покинула квартиру, рассеянно думая о женщине, расследующей похождения своего мужа. Сначала с раздражением, потом с иронией, сменившейся сочувствием, и, наконец, с безразличием.

Она прошла мимо своего оазиса, обогнула стройку и оказалась на заброшенном, но еще не застроенном колхозном поле. Там она забралась в высохшую мелиоративную канаву, развела костерок, уселась на камень и принялась жечь то, что хотела забыть. Страницы чернели и сворачивались лепестками в оранжевом цветке пламени, обращаясь в дым и белый пепел.

– Ужжас тут, жжжет так, что обжжжечься можжно, – возмущалась Муха, не переносившая жар костра. – Пожжрать нужжно зза заодно, раз зз уж жж зз-здесь.

Она отлетела в сторонку и, найдя свежие собачьи фекалии, с аппетитом поужинала.

По мере того как костер догорал, окутываясь бело-дымчатыми струйками, Анна становилась все печальнее. А когда он погас, она уже не сдерживала слезы:

– Прощай, мой Димка-Дымчатый-Дымок. Я так любила тебя… О, как я тебя любила! Разве можно так любить человека? За это и наказана. Так любят то, без чего жить не могут. Так любят саму жизнь.

– Не пережживай, – утешала Муха, ползая по ее спине, – я тоже жже зз-знаю долю зза замуж-жнюю. Бесстыжжие мужжики!

– Я становлюсь все гаже, все глубже проваливаюсь в ад, лечу в тартарары. Разве может страх стать поводом для ненависти? – спросила девушка у пепла.

– Не гажже, не глубжжже, конечно можжжет, – подтвердила насекомая.

– Итак… Что делать с Коршуновым? Хм… Нужно поверить в то, что мне говорят: «лающая собака не кусается», «люди, которые "много лают", только пугают, а нападать не собираются», – Анна утвердительно кивнула и продолжала: – Так. Дальше. Что делать с Акуловым? С ним ничего не поделаешь. Не идти же обратно – еще хуже выйдет. Но мне не за что его ненавидеть. Я довела его, вынудила злиться. Вела себя как глупейшая истеричка – это отвратительно. Разве что пойти и извиниться. Нет, не могу. И он неправильно поймет. Эх, вот горе-то с этими людьми. Я потеряла ум и память. Зачем забыла, что в каждом существе всегда есть добро: как луна, она всегда яркая и полная, а мы видим то рост, то ущербность, то мрак новолуния.

Муха ничего не поняла в этих рассуждениях. Пытаясь поставить себя на место девушки, она вдруг потеряла дар мушиной речи и подумала на чисто человеческом языке:

«А ведь она, так же как я, мечется, бьется головой о мутные стекла, рвется к свету. А когда оказывается на свободе, то занята мёдом и дерьмом. Ходит вокруг да около, в растерянности мнется на пороге, теряет путь в мечту. Наваждение. Омрачение. Нелепые существа, эти люди, все время ищут выход, не видя распахнутых перед ними окон и дверей. Заполошные, как и мы. Такие же мухи».

Костер давно догорел, прелая земля под ним поседела, а Муха и Лебедь сидели на дне канавы и молчали. И не было слов, не было мыслей. На смену им пришла глубокая тишина – внутренняя, спокойная, исцеляющая.

Уже совсем стемнело, когда Анна произнесла, подумав вслух:

– Надо будет осенью съездить к какому-нибудь озеру в каком-нибудь лесу. Все успокоится, когда наступит осень. Покой осени.

– Жж-желтые листья, дожжжди, изззморось, а зза ней изззморозззь, – испугалась Муха, передернувшись тельцем и обомлев сердцем.

Не удивительно, что для них обеих преждевременно закончилось лето: землю окутала ночь, принеся росу, сырость и холод.

Насекомая залезла греться в сумку и там уснула. А девушка видела то, что происходило шесть осеней назад:

Она вместе с Ним. Они вместе. Идут по берегу лесного озера. Остывающая земля и прелые листья. А воздух такой свежий и насыщенно-пряный, что его хочется пить. Озерная гладь студеная, прозрачная и спокойная, словно зеркало.

Он идет, шурша листьями и подкидывая их ногами, а она, как всегда, тихо.

Низкое, яркое солнце уже не может согреть. Ласкает лучами щеки, но не защищает от леденеющего ветра.

В их идеальной паре все совсем неидеально. Оказывается, он чувствует себя оскорбленным, а она не понимает этого. Она – яркая балерина, а он посредственность. Она возвышенная, а он приземленный. Она ласковая, а он деспот.

Их губы обветрены от поцелуев на холоде. Он обнимает ее, но смотрит вдаль, а она снова любуется его лицом – мужественным и одновременно по-детски капризным.

«Тогда я полагала, что мы будем вместе всегда. А с первым снегом ушла от него. И стала ничья. Чужие мужчины смотрят так, словно примеряют меня под свои инстинкты и потребности. Так мерзко! Я не хочу быть ни с кем, даже с Ним. Я хочу быть одна, – думала Анна. – Кончится лето, и наступит шестая осень. К чему считать? Зачем помнить такую плохую сказку, такой циничный роман?»

Летние ночи коротки, наступивший рассвет озарил и освободил все, развеял пепел и печали. Тепло, прибывающее с каждым лучом, сулило радость и негу жаркого дня.

Анна с Мухой отправились домой. Они шли, а земля держала их на своих ладонях. Шаг за шагом, навстречу солнцу, обещающему счастье, по травам, сверкающим росой, сквозь воздух, звенящий от оглушительного многоголосья утренних птичьих гимнов. Вдыхая медовый запах сурепки, под пение невесть откуда взявшегося одинокого соловья, подходили они к городу. А город, вдруг став ласковым и уютным, встретил их запахом свежеиспеченного хлеба.

Не покидай их, призрачное счастье. Не оставляй их, иллюзия добра.

Но жизнь жестока, обманчива и коварна. Вскоре свет померк, вернулась тьма – дверь квартиры была облита кроваво-красной краской. На лестничной площадке лежал кусок изуродованной афиши: оторванная голова Королевы лебедей с выжженными глазницами.

Глава 8. Плотоядные мыши

Все пространство подлунного мира наэлектризовано волнами раздражения и неприязни. То тут, то там сыплются искры, бьются разряды и грохочут взрывы человеческих отношений.

Цивилизация не может принести блага – для того чтобы быть в ладу с самим собой и со всем миром, нужно слушать песни ветра в кронах деревьев или музыку волн, а не шум машин.

Из века в век люди делятся, объединяются, перемешиваются и топчут землю. А она, не делая никаких различий, превращает в перегной и нечистоты и чистоту.

Мудрецы взывают, учат, указуют, лечат больные головы и поднимают падшие души. Сеются семена разумного, доброго, вечного. Благо пускает ростки, всходит, но не может расцвести в полную силу. Его душат сорняки людских нравов: что грубых, что утонченных – губительных ядом своим. Его топчет общественная мораль – похабная, продажная, извращенная.

Где грань между святостью и ханжеством, гурманством и извращением, практичностью и низменностью? Почему они идут бок о бок? Умнейшие люди ищут ответ, но не могут найти. Кто из мыслящих прав – все правы. Кто из мыслящих не прав – все неправы.

Зачем мы обвиняем во всем несовершенство мира? Он лишь зеркало.

Зачем, смотря на того или другого человека, мы говорим, что он плох? Он лишь малая суть всего человечества.

Все существа достойны счастья и сострадания. Все хорошие. Даже люди.

И, как и все люди, нехорошие люди – очень хорошие, только болеют сильно. Недуги терзают их, обрекая на мучения и страдания. А они, в свою очередь, под влиянием болезни мучают и заставляют страдать окружающих.

Что за хвори изводят нехороших людей? Да самые обыкновенные, встречающиеся и у всех остальных: дурость, жестокость, гнев, ненависть, гордыня, зависть и алчность.

Именно из-за помрачений, а вовсе не потому, что они плохие, и творят «нехорошие люди» зло.

Именно из-за помрачений, а вовсе не потому, что был плохим, капитан Акулов не помог балерине Белолебедевой.

Интеллигентные девушки вызывали у него почесуху нервной системы, а если они в придачу были еще и красивыми, то ранимая капитанская душа покрывалась зудящими язвами неприязни.

Людям свойственно превращать свои недомогания и заблуждения в так называемую жизненную позицию, которую они культивируют, демонстрируют и считают неизменной. Акулов не был исключением.

Но после ухода Анны Белолебедевой его мысли смешались в какое-то вязко-ватное месиво, а чувства – в тошную бурду.

И так обидно ему было вместо заслуженного триумфа испытывать свербящую тоску и даже вину, что тянуло его выть и лаять.

Акулов походил из угла в угол, допил малек, сгрыз сухарик, покурил, повздыхал, но облегчения не почувствовал.

Тогда он принялся слоняться по отделению, кидаясь на встречный мелкий подчиненный состав, хамя среднему и поворачиваясь спиной к старшему.

– Ты че, ик, Акулыч, ик? – обиженно проикал облаянный им сержант Помятый. – Аль не закусил? А же тебе сегодня нормально отстегнул и еще сверху, как родному, литру беленькой принес.

– Эврика! Голубчик ты мой, а я и забыл, – радостно воскликнул Акулов, пытаясь облобызать сопротивляющегося сержанта. – Сейчас мы все поправим, а то мне чего-то с души тошно. Айда ко мне в кабинет, устроим совещание, и Наливайченко зови, пусть наливает, и Карасева пущай возьмет. Я проставляюсь. Ха-ха-хее! Завтра выходной, посидим как нормальные пацаны. А стажеру Пуделеву дай команду идти за них в дежурку, пусть к службе привыкает. Давай-давай-давай. Чтобы через десять минут все были у меня на совещании.

Повесткой дня спонтанного совещания стал визит гражданки Белолебедевой. Акулов, жестикулируя стопкой и посыпая все вокруг беломорным пеплом, вещал:

– Вот учись, Карасик, ты у нас еще зеленый, как с истеричками разговаривать. И остальные имейте себе в виду. Тоже мне прима-балерина! Думала, что мы перед ней скакать станем и слезки ей вытирать. Упорхнула, белый лебедь, глаза просохли, огнем загорелись.

– А она красавица, – мечтательно протянул захмелевший вперед всех Наливайченко.

– Я и говорю, что дрянь! – согласился с ним Акулов. – У меня бывшая соседка по коммуналке такая же была, как щас помню. Светуля-красотуля, интеллигентная вся из себя, молоденькая. Краля, ее мать! Я за ней ухаживать пробовал. А она от меня нос воротила, как от отрепья какого. А когда зажал пару раз, так вообще стала шарахаться, как от выгребной ямы. При соседях нотации читала, всю плешь мне проела: на пол не плюйте, окурки, бутылки пустые, вещи грязные, и чистые тоже, по местам общего пользования не разбрасывайте. Все за собой убирайте. А если пьяного вас стошнило, так тем более убирайте. Представляете? Никакого понимания.

– Садистка, – ужаснулся молодой Карасев, – не дай бог на такой жениться.

– Да, жена должна быть нормальной, понимающей, – подтвердил Помятый и, подумав, проикал: – И, ик, чтобы непременно компанию поддерживала, ик! Но в меру, ик, пила, и хозяйственная чтобы.

– По мне так лучшее хоо-лоос-тым, – протянул Наливайченко и любовно посмотрел на бутылку.

Все с ним согласились, выпили за свободу, и Акулов продолжил:

– Я как сейчас, выпивший был, но трезвый, а ейный ухажер, интеллигент очкастый, замечание мне сделал. А я ему морду набил. Так она на меня заяву начальству накатала.

Слушатели охнули:

– Вот тварь!

– Как можно так людей подставлять? Скотина!

– Прибить ее, суку, мало!

– Во-во! – Акулов горестно покачал головой и снова закурил. – Меня на ковер таскали и как щенка паршивого за шкирку трепали, носом тыкали, премии лишили. Ее счастье, что она замуж за того очкарика вышла и с нашей коммуналки съехала, а то я бы ей устроил!

– Молодец, Акулыч, настоящий мужик! Ик, ик! – похвалил Помятый, гладя капитанскую спину. – Давайте выпьем за это. Наливайченко, не спи.

Выпили еще. И еще выпили.

– Слышь, ребята, – Акулов почему-то перешел на шепот и, озираясь по сторонам, спросил, – а может, дело все-таки открыть и пощупать его?

– Кого пощупать, Акулыч?

– Да Коршуна же! Кого еще? Не тебя же! – он нервно хихикнул и ткнул Карасева пальцем в бок.

Тот подпрыгнул и неожиданно продекламировал:

– К морю лишь подходит он… Вот и слышит… Будто стон…Видно… На море. Не тихо. Смотрит. Это… Дело. Лихо… Бьется лебедь средь зыбей… Коршун носится над ней. А та бедняжка так и плещет… Воду мутит, крыльями хлещет… Тот… Того… Уж когти распустил и клюв. Кровавый… Как его? Клюнул? Бишь его… А! Навострил!

– Ты бы еще на табуретку залез и оттуда стишок прочитал, придурок. Тоже мне выискался, царевна Лебедь, – пробубнил Акулов и обиделся.

– Ага! А то! Я со школы помню. На Новый год в самодеятельности. Я тогда могучим богатырем был, – расцвел Карасев, – князем Гвидоном.

– Не нервируй человека, царь Султан, – велел ему Наливайченко и, по-хозяйски обхлопав Акуловскую макушку, посоветовал: – да выбрось ты эту балерину из головы. Не про тебя она, не путай оперы.

– Вот еще, сдалась она мне, эта блаженная! Мужики, да вы чо? У меня и в мыслях не было. Она не в моем вкусе. Это же фея неземная, что с ней делать-то? – отпихивая от себя Наливайченко, взвился капитан.

Его ответ чрезвычайно развеселил товарищей:

– Втюрился! Ха-гха-гхоо!

– Фея! Гхо-гха-ха!

– Неземная! Гыыы-гы! Ага, влип по самые бубенцы! Эх, Акулыч!

– «А-ла-ла», «Ха-ха-ха», – смущенно передразнил их Акулов и, присвистнув «шу-у-у», залихватски плюхнул в себя очередную стопку водки.

– Закусывай, ик, тушенкой. А, ик, не яблоком. Мыж, мыже, ик! Мы же плотоядные… Плотоядные мы же! По сценам не ик… Не прыгаем, в ик… В облаках не ик… Не витаем, – наставительно разикался сержант Помятый.

– Плотоядные мыши? – изумился капитан и посоветовал: – Попей водички.

– От любви своей оглох, как тетерев! Сам идиот и из меня того же! Не мыши, а «мы же»! Стану я воду пить, когда водка есть, – от возмущения сержант перестал икать.

Капитан кинулся было в драку, но споткнулся о воздух и чуть не упал.

Потом бегали и брали еще… Потом рассуждали о чем-то… Потом что-то пели и как-то танцевали… Потом были там… Потом тут… Потом где-то еще…

Проснувшись на следующий день, никто из них не помнил, как добрался до дома.

Акулов очнулся на полу своей комнаты. Он лежал, уткнувшись головой в холодную чугунную батарею. Ногам было тесно, оказалось, что они без ботинок, но зачем-то втиснуты под диван. Руки же его так занемели, что едва не отсохли.

Похмелье начисто стерло из памяти Акулова события ночи, вечер вспоминался туманно, минувший же день, а с ним и красавица балерина, канул в далеком прошлом. В ненужном и досадном, предболезненном прошлом.

Насущным стало только одно: как прожить день сегодняшний и не умереть. Очень плохо было Ивану Алексеевичу. Его тошнило, колотило, а мозг болел, выкручивался, как в центрифуге, и разрывался.

Немного оклемавшись, как и все в подобных ситуациях, Акулов принялся искать доказательства своей чистоты и правильности: «Я хороший, меня напоили, жизнь довела». И обвинил во всем Анну Белолебедеву, посчитав, что напился именно из-за нее. А потому проклял ее, предав анафеме и забвению, как ведьму, вызывающую головную боль и тошноту.

Глава 9. Маленький ты мой, бедненький ты мой

Наступила эра лета. Все цвело, процветало и наслаждалось райской жизнью. Только Анна Белолебедева, отравленная ядом страха, не жила, а существовала: грустная, усталая, безразличная ко всему и измученная этим безразличием.

К счастью, алкоголь и ему подобное она органически не переносила. Пробовала успокоительные, но они вызывали ватность ума и тела, отчего на душе становилось еще гаже.

Анне стало часто казаться, что она летит сквозь непроглядный липкий туман и падает в пропасть. Тогда она начинала метаться, скидывая сонную одурь, туман рассеивался, и падение прекращалось. Под ногами возникала твердая поверхность, но это было каменное дно узкого ущелья с отвесными скалами, откуда невозможно выбраться.

Безысходный замкнутый круг: оцепенение – беспокойство – тревога – страх – паника – слезы – оцепенение…

Лебедь мучилась, и Муха не покидала ее, словно верная сиделка рядом с тяжелобольной. Пожалуй, мушиные страдания были тяжелей человеческих, ведь это людям свойственно терзаться, а насекомые предпочитают просто жить, не переживая ни о чем.

Сезон в театре закончился еще в середине мая, официальное открытие было назначено на первое сентября. Важных репетиций не было, и труппа, разреженная отпускниками, расслабленно шевелилась под кондиционерами, сетуя на то, что «в балете приходиться работать у станка до седьмого пота».

В тот день Муха, вспомнив о насекомых правах на личную жизнь, решила не сопровождать Анну в театр и скрылась в неизвестном направлении, заявив:

– Ужж зззамужж жжж невтерпежж! Разззмножжжаться! Жженихаться!

«Как рано все разошлись», – удивилась Анна, оставшись одна в репетиционном зале и посмотрев на часы. Они дышали секундной стрелкой, вверх-вниз, вверх-вниз, вдох-выдох, вдох-выдох. Дыхание времени, с которым не поспоришь, оставаясь с каждой секундой в настоящем. Один часовой пояс со звездами.

Живое существо – это нечто гораздо большее своего живого организма. Мы не являемся телом, а тело не является нами. Люди кривят душой, называя «я» изображение на фотографии или отражение в зеркале.

Две стены в зале были полностью зеркальными. Спереди на Белолебедеву смотрело отражение балетной примы: с гордой осанкой и взглядом за линию горизонта. А справа украдкой зыркало чуждое существо – ее скрытое, зазеркальное «я», и перекладина хореографического станка словно перерезала его пополам.

Как известно, смотрящий прямо малоинтересен, наше внимание притягивает подглядывающий. И девушка, повинуясь этому неписаному закону, уставилась в свое правое отражение. Впервые за последние дни она смотрела осознанно, видя то, на что смотрит. И, пораженная, отшатнулась – неужели это она? Изможденное, посеревшее существо с углями затравленных глаз. Зверь, готовый броситься то ли в бегство, то ли в смертельную схватку.

«Нет, господи, нет! За что еще и так, разве мало? И все меня такую видели, – обомлела она от стыда и страха. – Но никто ничего не спросил. Я для них чужая и ненужная. Полудохлая. Мотылек, обреченно бьющийся об лампочку».

Она сползла на пол и разрыдалась.

– Эй, Вова-Вова-Вова, Вовка-Вовочка-Вовчок! – раздался смех Юлии Пестриковой, жены Владимира Рыжикова в жизни и королевы-матери в постановке. – Где ты? Все уже без тебя закупили, можешь не прятаться. Выходи, принц-Зигфрид-детка-моя-королевская.

Тут она увидела неловко поднимающуюся с пола заплаканную Анну.

«Как можно превратить себя в такое чучело? Чахоточная тургеневская барышня. Приспичило ей тут… Посреди дороги… Заняться мне больше нечем – тряпки с пола поднимать», – с досадой подумала королева и жалостливо воскликнула:

– Анюсик, золотце, что случилось?

– А чего у вас тут? Ты, Анька, чего ревешь-то? – с интересом присоединился Рыжиков, явившийся на зов супруги.

– Да я так… Упала, – побелевшими от неловкости губами пролепетала Белолебедева, прижимая ледяные пальцы к пылающим скулам.

Зал заполнялся остальными персонажами «Лебединого озера»: зерна зернами, хлеб хлебом, а до дармовых зрелищ охочи все.

Впорхнул злой волшебник Рыцарь Ротбарт – весельчак Игорь Могильницкий. Пританцевал наставник принца Вольфганг – молоденький Глеб Сыбачин. Примаршировал принцев друг фон Зоммерштерн – начинающий лысеть Вася Васекин, он же Вась-Вась. Вальяжно вошел барон фон Штейн – красавец Иван Мандзюк. А иже с ними, в облаке женского парфюма, вплыли лебедушки всех размеров и мастей.

– Не умеешь ты, Ань, врать, – назидательно протянул наставник Вольфганг-Глеб Сыбачин и объяснил собравшимся: – Одиноко ей, оттого и хандра. А от хандры – дамские истерики. Нужно ближе быть. Понимаете, ближе к народу. Как говорится: «будь проще, и люди к тебе потянутся».

– А я скажу, что Глеб правильно сказал, – согласился фон Вась-Вась, приглаживая свою плешь, – вот скажите, на кой она Андрюху отшила?