Муха и Лебедь

В вагоне был переполох, пассажиры зажимали уши, вскакивали с мест, пихали свои лица в окна.

– Вз-зьззи-ззьззь-вз-зьззи, – поезд надрывно, оглушительно визжал. Этот звук рвал барабанные перепонки, высверливал мозг. Раздирал душу.

Что случилось? Оказалось, что ничего. Состав, как ни в чем не бывало, двинулся дальше. Разочарованные пассажиры недобрым словом помянули Каренину и, заскучав, успокоились.

На следующей станции Анна вышла, Муха вылетела с ней, а поезд прощально взвыл и почухал дальше.

Глава 13.Остальное неважно

«Я идиотка. Кончились, видите ли, душевные силы, позволяющие переносить человеческое общество. Господи, какая я идиотка, – устало проклинала себя Анна, уже полтора часа ковыляя в сторону своего микрорайона, – на кой черт мне понадобилось выскочить из электрички на три остановки раньше? От вокзала доехала бы на маршрутке прямо до дома. Эх, сейчас бы нырнуть в прохладный душ! А вместо этого гуляю по промзоне».

Ее, истерзанную и раздавленную морально, под тяжестью пережитой поездки, рюкзака и жары, покидали последние физические силы.

Мухе было по-матерински жалко девушку, ведь она привязалась к ней гораздо больше, чем к родному опарышу.

– Выражжжаю сопережжживание и поддержжку, ззз-забочусь, кружж-жу над подруж-жкой, – приговаривала Мушенька, обмахивая лицо своего Лебедя крылышками, поглаживая ее лапками по голове и похлопывая по плечу.

– Я буду все тише и тише, медленнее и медленнее, как эти мои шаги. Зачем обманывать судьбу, когда можно просто отказаться от нее? Я исчезну. Изменюсь и стану другим человеком, – словно в бреду шептала девушка.

Плавящийся от солнца асфальт покачивался, по груди стекали капельки пота, а по лицу слезы. Ей хотелось опрокинуть весь мир, скинуть с себя его жар и тяжесть, устроить переворот, восстать против всего и вся.

«К чертям свинячьим весь балет с его диетическими обетами!» – в знак протеста Белолебедева зашла в кондитерскую и накупила безбожно калорийных пирожных.

Войдя в квартиру, она швырнула рюкзак на пол в прихожей, сползла по стенке и, сидя рядом с ним, открыла замасленный картон.

– Пирожж-жные! С роз-зам на зз-зеленом луж-жке! Держ-жи в зз-зубах! Все в аж-журе! – восхитилась Муха и жадно впилась в бледно-розовый с зеленью крем. Но вскоре отпрянула и полетела к графину с водой. – Жж-жется как заж-жигалка, изз-жжога зз-замучает. Жажж-жда.

Анна, не обращая внимания на странное поведение насекомого, проглотила месиво из маргарина, сахара и повидла и моментально отравилась. Мучаясь тошнотой, она залпом выпила полбутылки боржоми, желудок успокоился, но началась мигрень.

Девушка, приняв анальгетик, со стоном залезла в ванну. И там, стоя на четвереньках, подставляла под струи холодной воды пульсирующие адской болью виски и веки.

Внезапные спазмы скрутили все ее нутро. Такие сильные, что внутренности выворачивались наружу, разрывая горло и обжигая рот желудочной кислотой. А дальше провал…

Она очнулась голой, скорчившейся на дне ванны. Вода неслась студеной горной рекой, омывая ее тело и взбивая рвотные массы в прибрежную пену.

Муха, обезумев от тревоги, кружила вокруг нее и оглушительно вопила. Только увидев, что Лебедю стало лучше, она отлетела, прилепилась к потолку, и там, баюкая вывихнутую заднюю лапку, скулила:

– Заж-живет нож-жженька, растяжж-жение. Я жже, думала, в ухо ей зз-залеззу, раззбужж-жу. Кто жжж же зз-знал, что она себе по уху вреж-жжет, чуть меня не раззз-здавила. Не соображжжала. Ух ты, ужжж как она дрожжжит.

Анна, трясясь от холода и содрогаясь от омерзения, включила горячую воду и так долго стояла под душем, что вылезла, словно свежесваренный рак, красная и окутанная паром.

Закутавшись в махровое полотенце и оставляя на полу отпечатки мокрых ступней, она добралась до кровати, нырнула под одеяло и мгновенно уснула.

На рассвете Белолебедева проснулась в ином мире. Ничего не изменилось вокруг, она не умерла, но необратимо переменилась сама. Так слепой обретает зрение, глухой – слух, а немой – дар речи.

Сколько раз, тоскуя о быстроте, легкости и уверенности, обретаемых на сцене, она сомневалась, металась и спотыкалась в жизни. Но теперь перестала зависеть от своего таланта, отпустила его, и он перестал быть проклятием.

«Ты будешь танцевать по приказу!» – эти слова матери, с детства преследовавшие ее, исчезли в омуте прошлого, не оставив ни обиды, ни вины.

К вечеру Анна бросила работу, выставила на продажу квартиру, забронировала номер в престижном доме отдыха и упаковала все свои пожитки. Неизведанное ранее чувство свободы, невесомости и блаженства овладело ею, будто она отбывала пожизненное заключение, но была оправдана и выпущена на свободу.

Лебедь сидела на балконе, слушала жужжание своей Мухи, жмурилась на заходящее солнце, раскаленным золотым апельсином скатывающееся к горизонту, и растворялась в тихом безусловном счастье. Неопределенность положения ничуть не тревожила ее.

Да, будут проблемы, неприятности, тяготы, но какое это имеет значение? Она отпустила все.

Денег не было, нет и не будет. Сумма от продажи квартиры погасит кредит. На счетах после переводов родственникам остались гроши. Большой кусок от наличных отвалился на треклятом 117 километре. Но какое это имеет значение?

Обычный номер в выбранном ею доме отдыха по цене смахивает на президентский люкс. Но какое это имеет значение?

Ей придется начинать жизнь с нуля. Но какое это имеет значение?

Сейчас ей нужно дождаться хоть каких-то денег от продажи квартиры, она отдаст ее первому попавшемуся покупателю, не торгуясь. Этих денег хватит на билет до Карелии, а остальное неважно.

Сейчас она будет отдыхать и набираться сил перед окончательным рывком в новую жизнь, а остальное неважно.

Дом отдыха, исходя из названия, лучшее место для того, чтобы отдохнуть, а остальное неважно.

С последним утверждением Муха была не согласна. Не хотелось ей жить в конструкции, стилизованной под огромную яхту, водруженную посреди песчаного берега извилисто-ивовой реки в окружении соснового бора. Не по нраву ей был этот дом отдыха – белый, словно хлорка, сияющий стерильными стеклами.

Насекомая, передергиваясь лапками, категорично заявила:

– Ужжж как чисто – жу-жу-жуть. Там ж-же сплошная дезз-з-зинфекция. И помоек не увижу-жу-жу. Ужж-жина не дожж-ждусь. Не з-заведение, а зза-западня.

Тем не менее, превозмогая свое врожденное отвращение к дезинфекции, Муха прибыла вместе с Анной на тот самый сосновый берег и стояла на ее плече напротив той самой «яхты».

– Замечательно, даже лучше, чем я думала, – улыбалась девушка.

– Не скаж-жи. Возз-зражж-жаю. Ты заблужж-ждаешься. Все еще хуж-же, – не согласилась насекомая.

Глава 14. Заласканные околдованные

Наскоро заселившись, Анна выпорхнула из номера. Конечно же, в сопровождении верной Мухи. Слетев по лестнице, они помчались к реке. Избегая ухоженных дорожек, плутая по лабиринтам тропинок и корней, подруги танцевали по лесу и ромашково-васильковым лужайкам. Потом добрались до воды и, смеясь, распластались на песке.

Как неожиданно с ними случилось счастье! И в жизни вдруг всего стало вдоволь и все было прекрасно. Они купались и резвились, плескались и валялись, загорали и дышали.

Дышали и надышаться не могли – вдыхая непривычный воздух свободы. Время перестало существовать, обратившись в бесконечное тепло и радостный покой.

Для Мухи все обернулось немыслимо лучшим образом: Анна решила возвращаться в номер только чтобы помыться и переночевать.

– Неожжиданный сюрприз-ззз! Вот это жж-жизнь! Без зз-забот, – восторженно жужжала насекомая, – ззз-загляденье, наслажж-жденье!

Они просыпались раньше птиц и выходили в росу и туманы, а возвращались под звездами, не пропуская ни одного рассвета и заката.

В деревне они покупали самую простую, а потому самую вкусную еду: горячий хлеб, парное молоко, овощи, зелень и ягоды, только что собранные с грядок. Все это складывали в плетеную корзинку и укрывали белым полотенчиком.

Проходили мимо дворов с деревянными постройками, цветниками и колодцами. Все встречные, и люди, и собаки, и коты, и курицы с петухами, вежливо приветствовали их, а из-за занавесок, таких же белых, как полотенце в корзинке, то и дело выглядывали любопытные лица.

Оставляя деревню позади, они направлялись в самые лучшие миры. Во вселенные с земляничными полянами, черничниками, мхами, хвойными коврами, высокой травой и муравкой. Анна шла, проводя ладонями по стволам деревьев, а те ласкали ее ветвями. Кончиками пальцев, словно к изысканным драгоценностям, прикасалась она к полевым цветам, но не рвала их.

Когда наступал палящий зной, они отправлялись в свой укромный уголок. Там, на тенистом берегу неглубокой заводи, укрытой прядями склоненных ив, стоял трон. Настоящий лесной трон, сама природа свила его из выступающих корней деревьев и выстлала мягкой травой. Анна усаживалась в него и взмахами ног поднимала завесы фонтанов и переливающихся радужными гранями брызг, летящих до самого неба, становясь мокрой и шальной как русалка – без стыда и без греха. Потом кидалась в воду и, искупавшись до изнеможения, загорала на горячем песке другого, овражистого бережка.

Мушенька летала неподалеку, поджужживая толстым шмелям в полосатых шубах, подпевая цикадам и танцуя с легкомысленными бабочками.

– Какое счастье! – то и дело повторяла Лебедь.

– Восторжж-женно поддержж-живаю. Блаж-жженство! – вторила ей Муха.

В тот день подруги гуляли по лесу и заблудились, пытаясь обойти непроходимые заросли дикого шиповника. Его цветы и аромат компенсировали все доставленные неудобства, но в итоге они вышли на несколько километров выше по течению, оказавшись на незнакомом лугу.

Уставшая Лебедь улеглась на земле и, подперев подборок кулачками, всматривалась в травяные джунгли, представляя себя их жителем. Она пробиралась между стволов зелени и цветов: вот вьюнок, вот колокольчики, а за ними ромашки, и вдруг целая роща полевой гвоздики. Одна гвоздичка выделялась среди своих ярких с пурпуром сестер такой чистейшей розовой нежностью, что у девушки защемило сердце.

– Знаешь, – зачарованно прошептала ей Анна, – на тебя похож один дом.

Как давно она не вспоминала об этом, но разве можно забыть.

Там… Тогда… Посреди бесконечного шумного городского проспекта с циничными серыми высотками – крохотная улочка с разноцветными трех- и четырехэтажными старинными домиками. Она с Ним жили в розовом. Словно мечта. Между желтым и кремово-бежевым. В комнатке коммунального муравейника, крохотной, вечно сырой и темной, с круглым окошком под потолком.

– Твоя мать хуже мачехи, как можно было заселить сюда дочь? Это же бывший сортир, – возмущался Он.

– Нет, скорее кладовка, – смеялась она, – мне здесь очень нравится, живем тихонько и уютно в своей норке, как мышки.

Потом был щенок, подобранный ею в подворотне, и Его аллергия. Через неделю песик был отдан в добрые руки, а капля теплой воды, упавшей на запястье из потекшего крана, довела ее до истерики, ведь она коснулась кожи, словно щенячий язык. Она согласилась отказаться от мечты о собаке – ради него.

А вскоре ради него согласилась отказаться и от комнаты в доме, розовом, как мечта.

Мышиная кладовка была продана, его родители добавили денег, и старинная улочка канула в прошлое – свершился переезд в унылый панельный двор рабочего пригорода. Он так гордился новой квартирой – отдельной, своей собственной, что ей и в голову не приходило претендовать на ее часть.

Вещи упаковали и перевезли, и ничего из вещей не было потеряно, поломано или разбито, даже странно. Но они лишились самого ценного из того, что было в оставленном жилище – не пожелавшей переселяться и ушедшей из их отношений нежности. Нежности чистейшей и розовой, как покинутый дом, как эта полевая гвоздичка.

– Нежность… – вздохнула Анна, вынырнула из омута памяти и перевернулась на спину, – а облака нежатся под солнцем. Можно грустить о былом, хм… серым осенним днем. Но не сейчас, не в неге летнего зноя, не среди ароматов разнотравья.

Тоска исчезла и более не возвращалась. Девушка и насекомая прекрасно проводили время, не досаждая друг другу. Порой Муха улетала далеко и даже несколько раз вышла замуж, но всегда возвращалась. Не к корзинке с едой, а к своему Лебедю.

Лес так щедро потчевал их своими лучшими яствами, что деревенская пища перестала казаться изыском. Как ей было сравниться с земляникой, черникой и лесной малиной? И дикой вишней, усыпанной еще незрелыми, но красными и сочными крупными бусинами.

Лето заласкало, околдовало подруг, и они уверовали в счастье, позабыв обо всех проблемах, бедах и неприятностях.

Иногда они проводили под звездами всю ночь, прислушиваясь к звукам и шорохам невидимых существ, гуляя вдоль реки и плавая по лунной дорожке. Большая Медведица неспешно проходила над ними и скрывалась в лесу, они шли за ней и догоняли, а потом наступал рассвет.

Странной выдалась ночь, ставшая последней. Сокрушительный, раскаленный ветер ворвался в закат, он мчался с юга и обещал грозу, но не принес даже зарницы. В великой спешке двигались могучие тучи, выбрасывая вперед дозорные клочья. Казалось, что звезды мечутся по небу – от одного облачного просвета к другому. Луна была убывающей, но такой ослепительно яркой, что свет вокруг нее стирал пар от дыхания тьмы, подобно ладони, протирающей запотевшее стекло.

В нескольких метрах от них одна молодая береза вскрикнула, переломилась пополам и упала замертво, погубив под собой куст шиповника. Другие деревья стонали от боли, в страхе тряслись и сгибались, умоляя о пощаде. Одни сосны держались прямо, скрипя, но отказываясь сдаваться.

На рассвете ветер неожиданно прекратился, исчез в одно мгновение, словно его выключили.

Ветви и стебли склонились на юг, указывая путь ночного душегубца, выстланный вырванными веточками, листьями, семенами и лепестками. Анна, став траурной, долго ходила по лесу, но оказалось, что погибли только те молодая березка с шиповником, другие деревья и кусты были живы и здоровы, только истрепаны. Насекомые и птицы с опаской вылезали из своих укрытий, подавая несмелые голоса.

Муха наконец-то вылетела из Аниного рюкзака, в котором пряталась, на последние четыре с половиной часа (показавшиеся ей сутками) от страха впав в некое странное состояние: то ли транса, то ли глубокого сна. И после половину дня она дремала, греясь на Анне, крепко спящей на песке.

Исчезло прошлое, не было будущего, существовало только безмолвное настоящее. Девушка и насекомое растворились во внутреннем покое, не слыша ничего, даже баюкающую музыку реки и летнего зноя.

Глава 15. Зарезали

Внезапно ясная и легкая, свободная пустота исчезла, и Анна с досадой очнулась. Невыносимо душно оказалось ей в тяжелом, непослушном, неуклюжем теле, и думать ни о чем не хотелось. Но мысли суетились, кишели и плавились в голове, горячей и гулкой, словно чугунный котел. После купания стало легче, но ненадолго. Слабость навалилась неподъемной плитой, а сердце то трепетало, словно пламя свечи на ветру, то принималось клокотать ведьмовским котлом.

– Духота, – девушка в раздражении встала с песка, рассеянно и недовольно всматриваясь в марево синего неба.

– Жжж-жарко, – согласилась Муха и предложила, – пож-жалуй, нуж-жно морожж-женое пож-жевать.

Но Анна отмахнулась от нее и, решив, что причина недомогания – отсутствие нормального человеческого отдыха на кровати, отправилась в номер.

Путь к яхте дома-отдыха пролегал через большой холм, поросший травами и цветами, с редкими деревцами берез, лип и диких яблонь.

На вершине холма, словно памятный обелиск, росла раскидистая елка, от нее на четыре стороны тянулись выложенные бетонными плитами дорожки. Анна очень любила ходить по ним: любуясь разнотравьем, но, не топча и не тревожа его. Вот вьюнок с нежнейшими бело-розовыми цветами и сердцевидными листьями, вот хвощ и все былинки-паутинки, мягкая травка и клевер, а вот сиреневые колокольчики и солнечные ромашки.

В тот треклятый день подруги еще у реки заслышали тревожный и болезненный электрический звук. Он вибрировал в воздухе, взвизгивал и скрежетал, терзал, высверливал нервы. Подойдя ближе, они почувствовали тяжелый, едкий запах бензина, такой неуместный среди ароматов лета.

А по зеленому, с памятной елью, холму двигались убийцы. Беспощадные, вооруженные газонокосилками. Палачи в клеенчатых фартуках, покрытых ошметками растерзанной плоти и внутренностей изничтоженных трав и насекомых. Зеленая кровь стекала по черной клеенке.

Кузнечики, пытаясь спастись, в ужасе скакали по бетонным плитам. По тем самым плитам, где девушка раньше ходила, радуясь, что никому не вредит.

– Словно не вьюнок и кузнечиков зарезали, а меня! – беззвучно кричала онемевшая от горя Анна, судорожно прижимая ладони к губам и силясь убежать на непослушных ногах.

– Брось газз-зонокосилку! Не трожь жжж! Мерзз-завцы! – жужжала Муха.

Но косари, вдохновенно увлеченные своими злодеяниями, не обращали на них никакого внимания.

Как страшна человеческая жестокость! Не столько силой своей, сколь бессмысленностью и безумием.

Так исчез призрачный рай на берегу реки. «Я уеду туда, где мое счастье никто и ничто не испортит. Пора!» – твердила Анна, спешно покидая проклятый отныне дом отдыха.

И снова электричка, и снова пейзажи за окном, и мысли…

«Вот так. Соловьиные трели сменились пением цикад. Страна облаков проплывает за окном. Совсем скоро туча скворцов с оглушительным звоном закружит в небе, облепит тополя, провода и антенны города и улетит туда, где станет лучше, чем здесь. Я улечу раньше – уеду туда, где всегда было лучше, чем везде», – грезила Анна.

А Муха почему-то думала про тревожные, холодные как могила, укрытия и про зиму, с ее мертвелыми белыми мухами, которых она никогда не видела, но слышала про них невыносимо страшные рассказы.

Глава 16. Убийство

«Только бы поскорее ее продать! Я не вынесу жизни в ней. Продать и сразу уехать», – думала Анна, возвращаясь в квартиру, в которой столько страдала.

Она шла под исполинскими многоэтажками, ощущая себя микробом на скелете города. Так тошно это было после недавней жизни у реки. Ноги не несли ее в постылое жилище, переставшее быть «домом» и никогда не бывшее «очагом».

Притихшая Муха ехала на рюкзаке за спиной девушки, покачиваясь, словно всадник в седле.

Оранжевые фонари рассматривали их и успокаивали мягким светом.

«Ей богу, на улице уютнее, чем в этой треклятой квартире. Заночевать, что ли, на скамейке, ночь теплая. Даже кромешная тьма наполнена светом – это и есть сознание. Жалко, что в городе не видно звезд, – усмехнулась Анна и перевела взгляд на часики, – часы дышат секундной стрелкой, вверх-вниз, вверх-вниз, вдох-выдох, вдох-выдох. Дыхание времени, с которым не поспоришь, оставаясь с каждой секундой в настоящем. Один часовой пояс со звездами».

Она рассматривала циферблат, словно искала в нем решение своих проблем, поглаживая пальчиками холодную гладь стекла. И вдруг обрадовано проговорила:

– Да, все верно! Спасибо! Я сниму деньги с кредитки: в деревне в ходу только наличные. А долг погашу после продажи. Долг – это глупости. Какое он имеет значение? Главное уехать, а остальное неважно.

И, воодушевившись, Анна уверенно двинулась дальше.

– Важж-жно, неваж-жжно. Продаж-жжа, не продажж-жа, – передразнила ее уставшая Муха и добавила: – Ложж-житься ужжже нуж-жжно. Зз-завтра разз-зберемся.

Лифт вытряхнул их в катакомбы семнадцатого этажа. Справа, в самом конце этажного тоннеля, горел гнилостный, мутный, желто-зеленый свет. А слева, где находилась Анина квартира, было совсем темно. Девушка чертыхнулась и неуверенно направилась туда, подсвечивая путь мобильником.

Один шаг… Шорох… Второй шаг… Движение воздуха, теплое, словно чье-то дыхание… Третий шаг… Дрожь по всему телу и лед в сердце…

А на четвертом шагу маньяк Андрей Коршунов, жестокий и неотвратимый, как сама судьба, напал на балерину Анну Белолебедеву. Длинным острым ножом пригвоздил он Лебедя к деревянной двери. Так энтомолог булавкой пронзает бабочку, пришпиливая бедняжку к картонке.

Для садиста жертва – это его вожделенная собственность, ценный трофей, добыча, любимая вещь. Злодей изнывает от жажды, для него чужие надежды, чаяния и жизнь – живительная вода, а мучимый им – манящий колодец.

Чудовищна бездна предсмертных мук, пульсирует потоками невыносимых страданий. Плоть гибнет, а душа корчится от боли.

Девушка, обезумев, все глубже погружалась в то, что называют адом. Ей бы перестать чувствовать, впасть в забытье. Но она обоняла чужое дыхание с тошно-сладким запахом порченого мяса. Чужие пальцы потным, липким наждаком сдирали кожу с ее шеи. По горлу струилась расплавленная медь, обжигала язык, пенилась и капала с губ.

Угасающим зрением всматривалась Анна в чужие зрачки – огромные и немыслимо черные, ядовитыми тварями пучащиеся в красных белках, между щетиной ресниц и пористыми, в испарине, веками.

И тут причудилось Анне немыслимое. Что когда-то, неведомо давно, она сама так же убивала. И были крики ужаса, невыносимые, не из этого мира. Оглушительно звучащая боль. Перед тем как все стихло, девушка с изумлением осознала, что это ее собственный голос, переставший быть человеческим.

Коршун продолжал наносить удар за ударом, но Лебедю больше не было больно. Она умерла и стала равнодушна к своему телу, и тело истекало кровью без всяких сожалений.

– Брось ножжж! Не трожжжь! – Муха защищала Анну, отчаянно кидаясь на лицо убийцы, и звала на помощь людей, шевелящихся за соседскими дверями, – поможжж-жите! О божже, да поможжите жже! Гражжждане, как можжжно? Вы жжж-же нелюди, зз-звери! Что жжже вы?! Где ж-жже вы?!

Преступник отмахивался от нее, давя, выламывая крылья и лапы, но отважная насекомая, несмотря на чудовищные раны, снова и снова бросалась, вцеплялась и кусалась.

Коршунов вскрикнул от боли, когда она в очередной раз вгрызлась ему в глаз, изловчился и, не переставая кромсать Лебедя, прихлопнул Муху.

Вызванная соседями милиция увидела печальнейшую картину. Труп девушки, словно лилия, раскинулся на поверхности кровавого пруда. А на растерзанной груди несчастной, слева, там, где сердце – лежал трупик раздавленной мухи.

Глава 17. Нелюди – жестоки, а люди?

Много шума наделала эта история. В газетах писали, в телевизионных сводках показывали, люди судачили, округляя глаза от страха и интереса, а общественность грозно осуждала.

Но все врали!

Владимир Рыжиков в миру, он же принц Зигфрид в «Лебедином озере», некогда солировавший с Анной и почему-то решивший оплакивать ее, ничего не смыслил в случившемся, но накропал глупейший очерк, заканчивающийся так:

«… Она была убита! Погасла восходящая звезда русского балета, погибла от рук известного маньяка Коршунова. На его счету оказалось девять убийств в Магаданском крае, а москвичка Анна Белолебедева стала десятой жертвой.

Жизнь блистательной молодой красавицы, талантливейшей личности, замечательного и добрейшего человека, оборвалась навеки, а ее убийца отделался пожизненным заключением.

Один из спектаклей с участием всеми любимой Анны Павловны снят с репертуара нашего театра в знак памяти и скорби.

Я лично знаю все подробности происшедшей трагедии, ведь я был близким другом погибшей. Пишу об этом, а сам пла́чу.

Преступник напал на Анечку в парадной, когда та возвращалась домой поздним вечером после триумфальной репетиции.

Она так не любила доставлять никому хлопот, что не позволяла себя провожать. Невмешательство и предубеждения помешали нам предотвратить беду. Честно скажу – лучше бы меня зарезали.

Коршунов орудовал изготовленным на заказ ножом, очень длинным и острым. В оружейной мастерской он честно признался, что пойдет на охоту, за трофеем, но никто не понял чудовищного смысла его слов.

И вот этим самым проклятым ножом он как бабочку пригвоздил Анюту к двери и насмерть задушил. Двадцать четыре последующих удара, нанесенных другим, кухонным ножом, стали посмертными. Он продолжал кромсать уже мертвое тело.

Можно ли было спасти Анну? Уверен, что да. Ведь соседи все слышали, но не спешили на помощь. От леденящих душу криков в их супружеских постелях распался инь и ян. Собаки дрожали и жалобно скулили, а когда наступила гробовая тишина – хором взвыли. Вот как было дело!

Эти бессердечные, но любопытные граждане прислушивались через закрытые двери. Они слышали все: и приказы о взаимной любви, и проклятья, и призывы о помощи, и крики боли. Да, они вызвали милицию, но, судя по времени, патрульная машина ехала в Москву с самых дальних окраин области, и не факт, что Московской.

Нашлись трое самых смелых мужчин-соседей. Впоследствии их сочли безалаберными, не заботящимися о своих семьях глупцами – они не послушались уговоров заботливых и мудрых жен.